Я думала, что оно от Джимми, о его планах приехать в Нью-Йорк, но когда я взяла конверт, то увидела что письмо отправлено из гостиницы, с побережья Катлеров. Оно было уже открыто и повторно запечатано лентой. Отправитель – папа Лонгчэмп, человек, которого я все детство считала отцом, и который больше подходил на эту роль, чем Рэндольф Катлер.
Я быстро распечатала конверт. Судя по дате, поставленной сверху, письмо было отправлено три недели назад. Три недели! Какой ужас! Сколько оно провалялось в гостинице? По какому праву его читала бабушка Катлер?
Я попробовала сдержать свой гнев, но он еще долго мешал понимать прочитанное.
"Дорогая Дон.
С радостью сообщаю, что выпущен из тюрьмы. Я все еще не понимаю, почему это случилось так быстро, меня вызвал начальник тюрьмы и сказал, что я свободен. Тюрьма, что может быть хуже, но меня еще тяготило сознание того, сколько зла я причинил тебе, Джимми и Ферн. Мне очень жаль. Я надеюсь, что тебе хорошо с твоей настоящей семьей. Я знаю, они намного богаче нас, по крайней мере, тебя не будет заботить мысль о еде.
Я получил хорошую работу, позаботились тюремные власти. Также мне дали небольшую хорошую квартиру недалеко от места работы. Я мечтаю собрать денег и купить автомобиль, но далеко путешествовать я не смогу из-за специального надзора.
Из хороших новостей – получил письмо от Джимми. Мы снова становимся хорошими друзьями, и я горжусь им. Он сообщает, что поддерживает связь с тобой.
Ферн – причиняет мне боль, единственное, что я о ней знаю, что она живет с хорошими людьми, которые помогут ей в случае нужды. Конечно, я надеюсь, что вскоре смогу увидеть ее. Я спросил об этом полицейского, отвечающего за специальный надзор, но он ничего не знает.
Больше жаловаться мне не на что. Еще раз хочу извиниться за все. Ты всегда была хорошей девушкой, и я гордился тобой, хотя и не был настоящим отцом. Действительно, ты, Джимми и Ферн так много для меня значите, сейчас трудные времена, но мы есть друг у друга.
Вот и все.
Возможно, мы когда-нибудь снова встретимся, но я не обижусь, если ты не захочешь этого. Папа.
P.S.: Я написал это потому, что так думаю".
Я прижала письмо к груди и заплакала. Я плакала так громко, будто меня разрывали на части. Через некоторое время я несколько раз глубоко вздохнула и остановила слезы. И пошла писать ответ.
Я сообщила ему, что во мне нет ненависти, что я знаю все, что не могу дождаться встречи с ним. Я писала страницу за страницей, одну за другой, я описывала мою жизнь в гостинице, все ужасы моей настоящей семьи, что все их деньги не сделали меня счастливой. Потом я рассказала о Нью-Йорке и школе. Письмо получилось таким толстым, что с трудом влезло в конверт, я запечатала его и тут же побежала отправлять. Ведь из-за задержки в гостинице он мог подумать, что я не хочу общаться с ним. А я хотела ответить так быстро, как только могла.
В конце недели позвонила Триша и повторила свое приглашение, я же рассказала ей про Агнессину урну с прахом.
– Я полагаю, – ответила Триша, – что это отрывок из какой-нибудь пьесы.
– Я надеюсь, что ты права, но мне как-то неуютно последнее время по вечерам. – После моего обещания подумать о Тришином приглашении мы попрощались.
Но однажды утром произошло удивительное событие, позвонила мадам Стейчен.
– Я раньше возвратилась в школу, – сказала она так, будто дала исчерпывающее объяснение.
– И, мадам? – поинтересовалась я.
– Я свободна между 9 и 10 утра каждый день, начиная с сегодняшнего.
– Да, мадам, я обязательно приду, спасибо.
– Очень хорошо, – она повесила трубку. Я летала на крыльях на дополнительные занятия, особенно, когда заметила изменение в отношении мадам Стейчен ко мне. Ее голос стал мягче, в нем слышалось больше любви, и другие преподаватели стали относиться ко мне так, словно я приобрела некоторую известность.
Первой после каникул вернулась Триша. Казалось, в час наших разговоров мы старались уместить три. Я ей рассказывала, что происходило в Нью-Йорке, о своих занятиях с мадам Стейчен. Она увлеклась моими рассказами, тогда я показала письмо от папы Лонгчэмпа. Триша прочитала и возмутилась, когда я рассказала, как долго оно пролежало в гостинице.
Позже мы сходили к Лонселотту поесть сливки со льдом и послушать музыку. Домой мы возвращались медленно. Стоял жаркий день, и мы были благодарны небоскребам, отбрасывающим длинные тени. Но даже в такой день улицы Нью-Йорка не становятся менее многолюдными, город имел свой собственный ритм жизни, и тот, кто хотел жить и работать здесь, должен был ему подчиниться. Вернувшись домой, я увидела улыбающуюся Агнессу.
– Вы вовремя пришли, – сказала она, – к вам, Дон, пришел гость.
– Гость? – я удивленно взглянула на Тришу. Джимми без звонка не пришел бы. Мы быстро поднялись наверх, открыли дверь, и мои ноги приросли к полу, я увидела улыбающегося Филипа.
– Привет, Дон! – Высокий, синеглазый, с копной волос на голове, он смотрелся довольно неплохо. – Я уже собирался уходить, так и не застав тебя.
– Дон, – напомнила о себе Агнесса, – представь Тришу брату.
– Я не просила его приезжать, – резко ответила я.
– Как? – уставилась она на Филипа, словно тот должен перевести мои слова.
– Я думал, ты обрадуешься, увидев кого-нибудь из семьи, – высокомерно улыбнулся Филип. – И оказался не прав.
Я не могла без омерзения смотреть на него, мне вновь и вновь вспоминались его мокрые руки, щупающие мое тело.
– Я не могу видеть тебя! – закричала я. – Оставь меня! Оставь!
– Дон! – сказала Агнесса, – Мне кажется, ты не права.
Я кинулась на кровать. Триша закрыла за ними дверь и подошла ко мне.
– Как ты могла сказать такое собственному брату? Он кажется мне хорошим человеком. Я думаю, во всем виноваты бабушка Катлер и Клэр, которые…
– О, Триша, – в истерике крикнула я.
– Что?
– Я лгала тебе, помнишь, я как-то рассказала, как Артур испугал меня в душе?
– Ну?
– Я сказала, что рабочий гостиницы напал на меня.
– Но кто же это сделал?
– Филип, мой брат Филип, – я спрятала лицо в подушку, – мне так стыдно.
– И он имеет наглость, как ни в чем не бывало, являться сюда. Какой ужас, – Триша погладила меня по волосам. – Бедная Дон, как много тебе нужно забыть.
Я попыталась представить все прошлое как некую фантазию, но не так-то легко обмануть себя, я не видела никакого выхода.
Глава 4
Встреча с Джимми
Когда стало понятно, что к Филипу я не спущусь, он уехал. Он оставил коробку конфет Агнессе, чтобы она передала мне ее вместе с устным сообщением.
– Ваш брат был оскорблен, – сказала она, – а он такой хороший молодой человек. Подобным образом не ведут себя порядочные молодые леди. А ваша бабушка надеялась, что здесь вы исправитесь.
Я сжала губы, чтобы не взорваться в ответ. Мне хотелось крикнуть, что она сама не знает, о чем говорит. Она не имела понятия о том, что случилось со мной, и если кого-нибудь и надо исправлять, то это, конечно, бабушку Катлер, которая управляла гостиницей как своей плантацией, а на нас смотрела как на рабов. Но я ничего не сказала, а пошла искать сочувствия госпожи Лидди, которой и отдала коробку конфет.
Весь следующий день Агнесса была занята подготовкой к приему других жильцов. Первыми прибыли близнецы Бэлдок. Мы с Тришей, приглашенные Агнессой, вышли их встречать. Если бы Триша не сказала, сколько им лет, я бы решила, что им меньше четырнадцати. Они были абсолютно похожи, одинаковые карие глаза, одинаковые русые волосы одинаково подстрижены и завязаны ленточками. Одинаковые белые с розовым платья и ботинки. Я была уверена, что одна могла пользоваться другой как зеркалом. Даже веснушки у них были на одних и тех же местах. Когда они представлялись мне, было довольно смешно, вполне хватило одного имени на двоих. Триша сообщила, что друзья прозвали Саманту сокращенно Сам, а Бинетту – Бетти. Они были первоклассными кларнетистами. Их родители мне очень понравились. Отец был привлекателен типичной для американцев здоровой красотой, по крайней мере, шести футов роста, выдвинутый вперед подбородок, синие бездонные глаза. От матери они унаследовали невысокий рост и изящные руки, у нее были теплые голубые глаза и яркая рекламная улыбка. Я была восхищена той любовью, какую она вложила в прощальный поцелуй.
Близнецы олицетворяли собой счастливое детство.
Когда я жила с мамой и папой Лонгчэмп, у нас царила любовь, но ее омрачали вечная нехватка денег и болезнь мамы. Конечно, все было далеко от совершенства.
Как повезло детям, попавшим в счастливые семьи! Они как зерна, упавшие на плодородную почву. Каждый при первом взгляде на чету Бэлдок получал заряд доброты, энергии, счастья, его охватывало умиротворение.
Мы с Тришей помогли близнецам обосноваться в комнате. Они были переполнены летними впечатлениями.
– О, Триша, мы так счастливы, – хвасталась Сам. Так приятно попасть снова в школу, – подхватила Бэтти.
– Да, да, в школу, – кивала Сам, – и так интересно встретить здесь кого-нибудь нового, – она посмотрела в мою сторону. Я улыбнулась в ответ.
Близнецы не успокоились до тех пор, пока не поместили каждую вещь на свое место. Мы с Тришей пригласили их к себе и остаток дня потратили на разговоры о музыке, фильмах и моделях причесок.
Агнесса волновалась из-за того, что не появлялся ее старый постоялец Дональд Росси. Но во время обеда дверь открылась, и она кинулась его приветствовать. Дональд вошел вместе с шофером отца, известного комедианта, работающего сейчас в ночном клубе в Бостоне.
Шофер принес его чемодан. Дональд был невысокий, пятнадцатилетний кучерявый блондин, весь в веснушках. У него было овальное лицо, с выразительными полными губами, которые хорошо служили ему, когда он пародировал известных кинозвезд К. Кагней и Эдварда Г. Робинсона. Он принадлежал к людям, с первого же взгляда вызывавшим симпатию.
– Я голоден, – сообщил он и самостоятельно, в отличие от Артура, боявшегося кухни как чумного барака, спустился за едой.
– Не могли бы вы сначала отнести вещи в комнату, Дональд, – попросила его Агнесса.
– Они могут подождать, а мой живот – нет, – ответил он и рассмеялся собственной шутке. – Это мне напоминает одну хохму моего отца, – добавил Дональд, работая вилкой с такой скоростью, словно сосиска могла убежать. – Два голодных парня в пустыне набрели на мертвого верблюда. Первый говорит: "Я умру, но не стану есть, я не могу осилить собственное обоняние". "Обоняние?" – воскликнул второй парень. "Я не могу осилить этот горб". – И еще раз рассмеялся собственной шутке. Близнецы смотрели на него с восхищением, их рты не закрывались, Артур лишь слегка склонил голову.
– Дорогой Дональд, – сказала Агнесса, – я не думаю, что стол – подходящая сцена для шуток.
Дональд поедал одно блюдо за другим, продолжая шутить. Покончив с картофелем и овощами, он принялся за цыпленка.
– Вы не хотите смешивать шутки и еду? Все в порядке, – сказал он потягиваясь. – У торговца яблоками на дне корзины лежало одно подгнившее яблоко, вдова, решив, что внизу она отыщет самые спелые и крупные плоды…
– Извини меня, Дональд, – прервала его Агнесса, – но дохлые верблюды и гнилые яблоки – не лучшая тема для разговора за столом.
– О, – на минуту он замолчал. – Вы знаете притчу о тех, кто умирает и идет в рай. – Его пауза казалась отдыхом перед долгой дорогой.
Я посмотрела на Агнессу, она глубоко вздохнула и покачала головой. Кажется, все студенческое семейство было в сборе. Близнецы имели свою комнату, Артур свою, Дональд, слава Богу, жил в самом дальнем конце коридора, и, конечно, я и Триша.
Еще до конца недели Артур и Дональд успели поссориться из-за того, что Дональд отпускал едкие шуточки по поводу веса первого. Агнесса ухитрилась добиться хрупкого перемирия, которое стоило нам обеда. На этой неделе дежурным по кухне был Дональд, он мог входить на кухню без миссис Лидди, чем и воспользовался для того, чтобы снять мясо с цыпленка. Артуру он положил в тарелку картофельный гарнир со скелетом. Было довольно смешно, и Триша и близнецы от души посмеялись, но Артур обиделся и покинул стол. Агнесса попросила Дональда догнать его и принести извинения.
– В этом доме всегда царил мир, – читала она нотацию, – мы всегда были прутьями одной метлы, и нас было сложно поссорить.
– Хей, я всегда все делаю на показ, – сказал Дональд, разминая мнимую сигару, наподобие Грохо Мейва. Он был великодушен и пошел принести свои извинения. Вернувшись же сказал, что по крайней мере, его совесть теперь спокойна.
Позже, когда я встретила Артура в одиночестве, то посоветовала ему не уделять так много внимания Дональду.
– Он эксгибиционист, – сказала я, – подражающий своему отцу. Игнорировать его – лучшая защита.
– Я думал, что тебе он нравится?
– Иногда, но чаще я устаю от него. Невозможно выслушивать шутки и остроты по любому поводу двадцать четыре часа в сутки.
Лицо Артура смягчилось.
– Ты права, он не стоит своей славы.
Я улыбнулась и собралась уходить.
– Дон, – начал Артур, – я… гм… хотел бы показать тебе некоторые свои работы. Я буду вести себя как рыцарь.
– Почему бы и нет, Артур. Я буду рада. Спасибо за приглашение, – сказала я, и лицо его просветлело.
Я ничего не сообщила об этом Трише, заранее зная, что она будет протестовать против любого сближения с Артуром.
Вскоре я получила еще одно письмо от папы Лонгчэмпа. Он благодарил за мое письмо, говорил, что я всегда оставалась для него дочерью, писать об этом в первом письме ему показалось аморальным, дальше были описаны в деталях квартира и работа. Папа приобрел новых друзей. Я решила, что буду писать ему, по крайней мере, дважды в месяц.
Однажды в полдень несколько дней спустя Артур зашел ко мне почитать свои стихи. Я услышала стук в дверь, Триша в это время была на занятиях по танцам, я же сидела на полу возле своей кровати и делала домашнее задание по английскому.
– Извини, – сказал он, робко переминаясь с ноги на ногу в дверях.
– Привет Артур. Чем могу помочь? – он был похож на большую испуганную птицу.
– Если ты занята, то я приду попозже, я хотел почитать стихи.
Под мышкой он держал тетрадь.
– Проходи, я рада.
Немного поколебавшись, он вошел.
– Присаживайся, – я показала на место рядом с собой.
– На полу?
– Почему бы и нет, здесь очень удобно, мы с Тришей всегда так делаем домашнее задание.
Ему потребовалось некоторое время, чтобы разместить длинные ноги. Артур открыл толстую тетрадь.
– Ты много пишешь? – заинтересовалась я.
– Точнее сказать давно, – сухо ответил он.
– А кому-нибудь показывал?
– Не многим, я не хотел бы читать их неприятным мне людям. – Я сразу вспомнила про Тришу, видевшую стихи из этой тетради, когда Артур случайно оставил ее в зале на столе.
Триша оказалась права, все его стихи несли отпечаток мистического ужаса – смерть животных, выгоревшие и ставшие черными пятнами звезды или человек, умирающий от ужасной болезни. Мне казалось, что несмотря ни на что они хороши, потому что заставляли меня переживать, вспоминать собственные несчастья.
– Мне очень понравились твои стихи, – сказала я. Артур поднял голову и заглянул в мои глаза, мне показалось, что я провалилась в бездонную пропасть. Глаза его казались темной ночью в лесу, изучать их все равно что стучаться в заколдованную дверь. Я чувствовала в них тоску и полное одиночество.
– Я знаю их силу, они всегда напоминают о мраке, они навевают на меня печаль.
– Но почему ты не хочешь писать о приятном, почему ты не хочешь делать людей счастливыми?
– Я пишу о том, что чувствую, – сказал он, – о том, что вижу.
Когда я читала стихотворение о красивой птице, сломавшей крылья и вынужденной остаться на земле, пока не остановилось ее сердце, я вспоминала о маме Лонгчэмп, увядавшей день ото дня после рождения Ферн. Я вспомнила день, когда остановилось ее сердце, каким это оказалось ударом для нас всех.
Слезы покатились по моим щекам.
– Ты плачешь? – изумился Артур, – никто еще не плакал, читая мои стихи.
– Извини, Артур, – сказала я, – ты не причем. – Я вернула ему тетрадь. – Трудно читать стихи и не думать о своих несчастьях. – Некоторое время он удивленно смотрел на меня, потом кивнул с пониманием.
– Я знаю о твоих проблемах, – и прежде, чем я успела хоть что-нибудь спросить, добавил: – Я знаю о лживом письме твоей бабушки к Агнессе.
– То, что ты следил за нами, не делает тебе чести, – резко проговорила я.
– Да, я знаю, что ты заметила меня, – Артур посмотрел на свои длинные пальцы. – Я слышал под дверью, как вы с Тришей читали письмо. Почему бабушка так не любит тебя?
– Это длинная история, Артур.
– Ты обижаешься, что я следил за вами? – спросил Артур, задержав дыхание.
– Нет, но мне это и не понравилось. Ты заставляешь меня думать о себе хуже.
Он кивнул, разговор надолго прервался.
– Я не нахожу приятным общество своих родителей, – признался Артур, – Я ненавижу свой дом, я ненавижу отдыхать с ними.
– Это ужасно, Артур, а еще ужасней, что ты говоришь так о своих родителях. Зачем?
– Они постоянно разочаровываются во мне. Они хотят, чтобы я стал профессиональным музыкантом. Они решили так. Я же знаю, что я – посредственность. Это понимают и мои преподаватели и терпят меня только из-за родителей.
– Почему ты не расскажешь об этом родителям? – спросила я.
– Я пробовал, но они отказываются меня слушать. Они твердят, что нужна практика, но нужно больше чем практика. – Артур поднял вверх указательный палец. – Нужен талант, нужно что-то в самом человеке.
– Ты прав, Артур. Когда-нибудь они тебя поймут, я уверена.
Он покачал головой.
– Я сомневаюсь, даже перестал что-либо делать для этого, – Артур тяжело вздохнул, его узкие плечи опустились, а грустные большие глаза уставились на меня. – Я буду писать только для тебя, Дон, – произнес он, – фактически все что написано – о тебе, потому что ты разная. Я… я понимаю… Ты очень хорошая. – Эти слова вылетели на одном дыхании.
– Это очень любезно с твоей стороны, Артур, я буду ждать твоих стихов.
Он посмотрел мне в глаза и впервые улыбнулся, потом выбежал из комнаты. Я опустила голову, по моим щекам текли слезы.
На следующий день меня ожидал сюрприз. Вернувшись из школы, я получила письмо от Джимми. У него на следующей неделе отпуск, он посетит папу Лонгчэмпа и скорее всего меня. Джимми собирался приехать в Нью-Йорк на следующий уикэнд, он должен зайти к двенадцати, чтобы пригласить меня на завтрак. Я не могла сдержать волнения. По вечерам мне нравилось смотреть на вещи, которые я планировала надеть. Триша удивилась изменению стиля моей прически.
– Можно подумать, что прибывает кинозвезда, – заявила она. – Я не стала бы так суетиться перед приездом моего парня.