- Когда мы ездили в Тиволи в Копенгаген, он всегда говорил: "Я могу прыгнуть с самой верхней палубы и доплыть до пляжа в Дрёбаке! Мне это ничего не стоит!" И девочки кричали ему: "Не надо, папа! Нам страшно!" Но прыгнуть с Кильского парома! Неужели он не понимал, что даже ему не прыгнуть с такой высоты. Неужели думал, что он непобедим? Или его вынудили прыгнуть?
В это время Фрида налила в обычный стакан французского коньяку, заставила Аннунген сесть на диван и почти силой влила в нее коньяк. Сначала Аннунген всеми силами сопротивлялась, потом пригубила. И начала сосать край стакана, точно ребенок, который сосет грудь матери. В стакане не осталось ни капли.
Мы возились с Аннунген до тех пор, пока солнечный диск не вскарабкался на крышу дома, стоявшего напротив. Я даже не думала, что она такая сильная. Мы с трудом удерживали ее, но время от времени она начинала от нас отбиваться. Она бросалась на стены и билась о них головой с такой силой, что у нее лязгали зубы и кожа со лба прилипла к белой стене. Аннунген сражалась с ветряными мельницами за жизнь Франка. Когда я пыталась сдержать ее, она выворачивала мне руки так, что у меня трещали суставы. Я хотела уложить ее в постель, но от ее удара у меня потемнело в глазах. Столько ударов я не получала с самого детства. И я их заслужила! Прости, Господи, я честно их заслужила!
Наконец открылись аптеки, и я решила выйти, чтобы купить чего-нибудь успокоительного, а может быть, и найти врача. Но Аннунген загородила мне путь.
- Если ты оставишь меня, я спрыгну с балкона! - прорычала она.
Я испытала облегчение, когда собака старика вышла на балкон и начала лаять. Слава Богу, в этом доме были и другие буйные существа. Мелкие пташки ни на что не обращали внимания. Они пели! Они пели каждое утро, с тех пор как мы здесь поселились.
По-моему, мы с Аннунген заснули одновременно. Я проснулась, когда разжалась моя рука, вцепившаяся в ее новый халат. Сейчас ей ничего не стоило освободиться от халата и спрыгнуть с балкона. К счастью, она спала беспокойным сном, лежа на спине. Больше терять мне было некого.
Время от времени из ее открытого рта вырывался жалобный стон. Я встала, чувствуя себя так, словно побывала на боксерском ринге. Мои руки были покрыты причудливым узором из синяков, и мне казалось, что у меня сломана шея. Что-то подсказало мне, что звонит телефон. Он лежал на обеденном столе. Где же Фрида? Я встала и нашла телефон. На нем было всего две черточки, означавшие, что его нужно зарядить. Через некоторое время я сообразила, что звонит вчерашний полицейский.
- Больше мы так ничего и не узнали… Но ищем, исходя из того, что его могли преследовать… Ведь он был опытный ныряльщик и пловец, хотя, конечно, высота была очень большая. Могу я поговорить с его женой?
- Она еще спит, - шепотом сказала я. Мне захотелось объяснить ему, что Аннунген сейчас нуждается в более сильном успокоительном средстве, чем полицейский и писательница, но это было бы неуместно. Это было не по его части.
- Хорошо. Мы делаем все, что от нас зависит. Она может позвонить нам в любое время…
Положив трубку, я поняла, что не могу на этом закончить книгу. Что я просто не в состоянии. Нужно было придумать что-то другое. Что-то, дающее надежду. Хотя бы между строк. И потому я не могла ввести в повествование тот факт, что человек под давлением обстоятельств спутал смех и слезы. Или могла?
Меня охватило недостойное желание все бросить. Сейчас же! В эту минуту мне безумно захотелось снять с компьютера покрывало. С моего старого, настоящего, а не с этого дурацкого ноутбука, которым я пользовалась в поездке. Захотелось позволить пальцам легко и свободно плясать по клавиатуре. Через два часа это обычно мне помогало. Трудно сказать, против чего, но помогало. Так было всегда.
Я стояла, глядя прямо перед собой:
Он стоит на палубе рядом со мной. За кормой тянется белый пенящийся плуг.
- Не заходи слишком далеко на корму! Там винты! - предупреждаю я.
Он подходит к поручням. Помешкав, перелезает через них и стоит с той стороны, держась рукой за поручни. Он улыбается и хочет скрыть от меня свою неуверенность.
- Зачем ты это делаешь? - спрашиваю я. Но он притворяется, будто не слышит.
Глубокая сосредоточенность распространяется от какой-то точки в мозгу по всем мышцам Франка.
Приказ отдан, у него нет больше возможности вернуться назад. Он поднимает руки над головой и наклоняется вперед. Тело его напряжено, как стальная пружина. Потом он с силой отталкивается и чувствует, что пальцы ног потеряли опору. Легкие раскрываются. Он летит! Ладони повернуты вниз, и тело повинуется ему. Какую-то толику вечности он испытывает свободу от того, что у него больше нет выбора. Белопенная поверхность воды открывает свою огромную пасть и ждет, приближаясь все ближе. И вот он уже в этих ледяных безжалостных объятиях. В ушах какофония звуков. Он погружается в темную массу воды и знает, что нет ничего лучше этого. Но быстро сознает, что он тут чужой. Он не видит дна, камней, корабельных останков. И понимает, что это неподходящая стихия для давно не тренировавшегося торговца антиквариатом. Руки, плечи, шея - все рвется наверх. Он преодолевает давление и поднимается на поверхность. Открыв глаза, он наблюдает за течением, водорослями, рыбами, которые случайно оказались поблизости. Прозрачная медуза испуганно отшатывается от него в последнюю минуту. Поднимаясь к свету, он понимает, что сила в том, чтобы преодолеть себя.
Не знаю, как прошли эти сутки. День еще раз перевалил за крыши домов. Облака были похожи на скалы, которые я видела в детстве в альбомах для раскрашивания. Такие же полукруглые формации или упавшие ничком тройки, нагроможденные друг на друга. Только здесь они не были неподвижны, они медленно двигались к чему-то светло- или темно-серому. Иногда почти белому. Они постоянно менялись и проходили мимо, совсем как люди, попавшиеся навстречу. Сверху на улицу смотрели ряды окон. В квартире с большим балконом горничная гладила рубашки перед открытым окном. В небе ласточки занимались утренней гимнастикой, падая с высоты на крыши.
- Он реставрировал и продавал богатым американцам шкафы для посуды и сундуки. Разумеется через посредников, - сказала Аннунген и высморкалась в тряпку, которой я обычно протирала монитор компьютера. Она только что съела половинку хрустящего хлебца. Теперь она пыталась заставить себя выпить кофе.
- Кто они, эти посредники? - спросила я.
- Этого он не знает. Он, якобы, даже не знает, что эти вещи вывозятся из страны. В том-то и дело, - сказала Аннунген, говоря о Франке в настоящем времени, словно не понимая, почему глаголы, относящиеся к нему, должны отныне спрягаться иначе.
- Разве закон запрещает вывозить из страны изъеденную жучком деревянную мебель? - спросила я не совсем уверенно - пристало ли говорить о таких деталях в нашем положении?
- Ты с ума сошла? Конечно, запрещает! Богатые американцы норвежского происхождения просто помешаны на ней. Они пользуются посредниками и отправляют контейнеры на подставных лиц. В Нью-Йорк или в какие-нибудь другие порты, - всхлипывая, но со знанием дела сказала Аннунген.
- А какое это имеет отношение к Франку?
- Не знаю. Знаю только, что два человека считали, что им недостаточно заплатили за фрахт. И поскольку американцы были вне досягаемости, они прижали Франка. Господи! Говорила же я ему! Продавай только в Норвегии, хотя здесь тебе платят гораздо меньше. В будущем это окупится, говорила я. Но Франк считает, что я ничего не понимаю. Он всегда так говорит, когда я понимаю больше, чем следует.
У меня возникло нереальное чувство, будто я оказалась замешанной в криминальную историю, разрешить которую мне не по зубам. Я даже не знала, верю ли я всему, что узнала, или должна сказать, как говорил Франк: "Ты ничего не понимаешь".
- Мне очень жаль досаждать тебе сейчас, но полиция захочет обо всем поговорить с тобой, как только ты вернешься домой, и чем это будет раньше, тем лучше, - сказала Фрида.
- А что я могу им сказать?
- Все, что знаешь, Или все, что тебе кажется, будто ты знаешь.
- Думаешь, они накачали его чем-то и бросили за борт? - прошептала Аннунген.
- Не будем гадать, - вмешалась я, словно была полицейским, дающим интервью журналистам.
- Я должна знать, сам или нет он это сделал! - воскликнула Аннунген. - Ведь он был мастер спорта по плаванию! Он отлично нырял! Он сам говорил, что мог бы доплыть с парома до пляжа… Почему же он не доплыл?
Я наклонилась над столом и тронула ее за плечо. Оно задрожало в такт ее всхлипываниям.
Передо мной возникло tableau, правда, уже в ином варианте. Но зато теперь я твердо знаю, почему мои пальцы некогда начали двигаться по клавиатуре:
Женщина хочет, чтобы ребенок сидел в прогулочной коляске. Но внезапно в нем с неодолимой силой вспыхивает желание самому распоряжаться своей жизнью. В одно мгновение девочка выпрыгивает из коляски и мчится по дороге, как крылатая молниеносная стрела. И попадает под колеса, превращаясь в сюрреалистическую пенную массу красного цвета. Эта масса выражает бессилие и ярость ребенка. Она кипит на асфальте. Женщина бросается на нее, но кто-то оттаскивает ее прочь от грузовика и крепко держит. Крепко! Так, что ей приходится отведать собственного метода - оказаться зажатой, словно в тисках. Их стеной окружают люди. Они стоят плотно, прижавшись друг к другу, их глаза вываливаются из орбит и блевотиной выливаются на нее. Они не в состоянии собрать все с асфальта. Поэтому она должна стоять рядом и следить за их работой. Клетчатая хозяйственная сумка. Старая коляска с дырой на откидном верхе. Кампании "За безопасность движения" с их лозунгом: "Пешеходы вперед!". И вот однажды, много времени спустя, в середине рабочего дня, когда женщина переписывала начисто коммунальные циркуляры о земельных участках, вместо них перед ней возникает ребенок. Он бегает между строчками, ни на что не обращая внимания. Она не мешает ему бегать. А потом после работы переписывает коммунальные письма, ничего не получая за эту сверхурочную работу. На другой день она покупает в рассрочку пишущую машинку. Она хочет писать, надеясь, что ребенок вернется к ней. Писать, чтобы снова почувствовать себя живой. Но кто может вписать жизнь в нечто совершенно неизвестное? Вместо этого она сочиняет жизнь других людей, тех, которых она будет знать лучше, чем самое себя. Она занята тем, что переписывает и правит. В конце концов это становится похоже на работу соковыжималки, превращающей фрукты в нечто неузнаваемое. Пастеризованное и положенное между двумя переплетами. Кожуру, зерна и стебельки необходимо спрятать и скрыть. Если на книгу этой женщины пишут рецензии, кажется, будто критик пишет некролог по покойнику, испытывая при этом незаинтересованное уважение. Все очень просто.
Когда пути воров расходятся
- Я отвезу тебя в аэропорт, - предложила Фрида.
- Спасибо! Но я лучше возьму такси. Ненавижу прощания, - отказалась Аннунген.
Накануне она весь день висела на телефоне. Словно в ней неожиданно заработала автоматическая коробка передач.
- Ты уверена? У тебя такой большой чемодан, - напомнила я.
- Абсолютно уверена. Мне надо пройти через это самостоятельно. Они ведь сожрут меня, когда я вернусь домой.
- Кто? Те, кто вымогали у тебя деньги? - осторожно спросила я.
- Я их больше не боюсь! Если вскрытие покажет, что это они убили Франка, я собственноручно осуществлю кровную месть! - прошипела она.
- А что считает полиция?
- Ничего. Они говорят только то, что могут доказать. Но я теперь, во всяком случае, сказала все, что знаю и что думаю. Теперь полиция должна действовать. У меня на руках двое маленьких детей.
- Я восхищаюсь твоей энергией, - пробормотала я.
- Энергией! Ты бы послушала его мать! Она переставила свою кровать обратно в спальню, потому что не могла поставить ее в Дрёбакском проливе. Она наточила все кухонные ножи и ведет долгие разговоры с полицией о том, что если они не найдут убийц Франка, она собственноручно убьет преступников, потому что знает, чем их можно заманить. Кроме того, она так стара, что терять ей нечего. Пусть приходят.
- Заманить их к себе? Каким образом? - с сомнением спросила я.
- Распустит слух о том, что деньги зашиты у нее в тюфяке.
- Она что, совсем спятила? - вмешалась в разговор Фрида.
- Спятила? Конечно! Но, Бог свидетель, она самая упрямая из всех, кого я знаю!
- Бедняга! Теперь тебе придется заботиться еще и о ней, - сочувственно сказала я.
- Не бойся, когда я разговаривала с ней сегодня утром, на это было не похоже. Она терпеть не может, чтобы о ней заботились. Она быстро устает от нас. Как она сама говорит: "Рождество, это само собой, ну и еще раз или два в году можно увидеться, а от большего увольте".
- Нужно признаться еще в одном, - сказала я, пытаясь справиться с позывами начинающегося поноса.
- В чем?
- Это я… Во всем виновата только я.
Аннунген с удивлением поглядела на меня. На ее лице были видны следы переживаний, выпавших на ее долю в последние сутки.
- Деньги лежат на моем счете. Те, что остались. А это немало.
- Какие деньги?
- Которые он выиграл на ипподроме, по их мнению.
Глаза Аннунген стали круглые и такие же голубые, какие были до того, как Франка нашли в Дрёбакском проливе. Очень тихо она села на стул и сложила руки на коленях.
- Значит, деньги все-таки существуют! Значит, он не спустил их на ипподроме! О Господи! Он отдал эти деньги тебе?
- Да, и я с ними сбежала… Мне очень жаль… Из-за этого все и случилось.
Аннунген глубоко задумалась. Но думала она недолго.
- Если бы эти деньги были у Франка или у меня, мы бы поддались на шантаж. Я в этом уверена. Или же Франк захотел бы играть дальше. Но как они оказались у тебя? У меня бы такое не получилось.
- Он положил их на мой счет. Вскоре после того, как выиграл их на ипподроме одиннадцатого сентября.
Аннунген прищелкнула языком с таким выражением, будто разгадывала кроссворд и только что нашла слово по горизонтали из пяти букв.
- Одиннадцатого сентября был вторник. В этот день он никак не мог выиграть на ипподроме, - решительно сказала она.
- Откуда же тогда эти деньги?
- Надеюсь, не из Америки, - сказала Аннунген и провела рукой по лицу.
- Не все ли равно теперь, откуда они? - спросила я.
- Я предпочитаю рассказать детям, что их отец был игроком на ипподроме, чем контрабандистом, - сказала она и снова заплакала.
- Независимо от того, что ты им скажешь, Франк был не хуже меня. Я украла его деньги! И сбежала с ними! - сказала я.
Во дворе кто-то высыпал мусор из контейнера. Скрежет железа был почти приятен на слух. Аннунген задумалась, шмыгая носом. Я протянула ей тряпку, которой вытирала монитор компьютера.
- Наверное, ты права, - сказала она и прибавила почти сразу же: - Значит, они охотились за ним еще с прошлой осени, а он не хотел меня тревожить и ничего мне не сказал.
Она еще не спросила, о какой сумме идет речь. Она должна была это спросить! Поэтому я сама объявила ей сумму.
- Я сегодня же переведу их на твой счет, - прибавила я.
Аннунген встала и стукнула по столу своей маленькой ручкой.
- Ни в коем случае! Не раньше, чем эти люди окажутся за решеткой. Еще раз я такое не выдержу. Ты отвечаешь за эти деньги. Хотя бы в качестве благодарности за заем!
Смех Аннунген захлебнулся сдавленными рыданиями. Фрида машинально чесала между пальцами.
- Спасибо, что ты так к этому отнеслась! - сказала я.
До меня вдруг дошло, что мы с Франком были очень похожи. У меня тоже были тайные трудности, решение которых я откладывала на последнюю минуту. Поэтому вполне возможно, что он сам спрыгнул с Кильского парома. Может, он считал это выходом еще до того, как мы с ним расстались? Может, он сидел в каком-нибудь ресторане в Нью-Йорке после неудачной встречи с возможным крупным покупателем и думал о своих навязчивых анонимных кредиторах?
Только что вымытые волосы Аннунген оставили на блузке темные пятна. Стоя, она допила кофе, больше она не плакала. Вскоре колесики ее чемодана застучали по плитке. Она не взглянула на нас, не попрощалась, не захотела, чтобы мы вышли с нею на улицу. Странно, что я не поняла, какая она, когда мы встретили ее в аэропорту в Ницце. Тогда она была только опасно прекрасной.
- Я не должна замыкаться в себе. Мне надо думать о девочках. Теперь у них нет никого, кроме меня, - вздохнула она.
Нам с Фридой нечего было на это сказать.
- Нет, вообще-то я говорю глупости, - задумчиво сказала она. - Конечно, я у них не одна. На самом деле с ними вся семья. Но у них нет отца, как не было его у Франка и у тебя. Но ведь ты справилась, верно? - Она не спускала с меня глаз.
Я кивнула. Она как будто просила меня застраховать ее девочек. Я была виновата перед ней, поэтому я еще раз энергично кивнула.
- Подожди, - сказала я, побежала в спальню и достала из шкафа длинный пакет.
- Можешь взять это для своих девочек? - спросила я немного запыхавшись.
- Конечно. А что это?
- Две куклы-марионетки, я купила их в Праге.
- Ты молодчина! Ведь я ничего им не купила… Все случилось так неожиданно, - сказала она и обняла меня. Я испытала странное чувство. Словно от чего-то освободилась.
- Как звали твою дочку? - вдруг спросила она, все еще обнимая меня.
Я была не в силах ответить. Сглотнув комок в горле, я рассматривала свои руки, а секунды все шли и шли.
- Ингер, - прошептала я. - Мою дочку звали Ингер.
- Хорошо, я позвоню! Увидимся в Осло, - сказала она, не глядя на меня.
- У тебя есть деньги? - глупо спросила я.
- Если кто-нибудь произнесет слово деньги, я его просто убью, - бесстрастно проговорила Аннунген.
- О’кей, - сказала я. Фрида молчала и царапала ногтями запястье. От ногтей оставались красные следы.
После отъезда Аннунген я поняла, что усталость может одолеть человека, даже если он о ней и не думает. Я разделась и надела чистую ночную сорочку. От нее пахло Сиджесом, потому что после смерти Франка она то мокла под дождем на балконе, то там же жарилась на солнце.