Затем он пожал мне руку, позвонил и произнес торжественным тоном:
- Жорж и тильбюри!
- Зачем Жорж и тильбюри? - спросил я со смехом.
- Я собираюсь оставить себе господина Грасьена, - ответил мой друг, - если, конечно, ты можешь без него обойтись.
- Я могу обойтись без господина Грасьена.
- В таком случае, господин Грасьен, извольте пройти в мой кабинет, - сказал Альфред.
Учтиво пропустив молодого столяра вперед, словно тот был министром, Альфред последовал за ним и закрыл за собой дверь.
Свыкшись со странностями друга, я не придал значения его словам о государственной тайне, которую он не мог выдать мне, но, очевидно, собирался открыть Грасьену, и поспешил на крыльцо.
Альфреду, словно принцу в волшебной сказке, повиновались по свистку. Не успел я ступить на верхнюю ступеньку, как Жорж подъехал в экипаже и остановился у подножия лестницы. Когда я взялся за вожжи, послышался голос Альфреда, кричавшего из окна:
- Кстати, если ты спешишь, можешь ехать без остановок, и ты проделаешь двенадцать льё за четыре часа.
- Спасибо! - воскликнул я в ответ и отпустил поводья.
В самом деле, мне достался лучший скакун из конюшен моего друга - он домчал нас до Берне за час с четвертью. До Вилье оставалось всего семь льё, и я дал лошади отдохнуть полчаса.
Во время остановки я увидел ломового извозчика с повозкой, нагруженной всяким скарбом. Он задержался у гостиницы "Золотой лев", чтобы спросить, как проехать к дому священника церкви Нотр-Дам-де-ла-Кутюр.
Этот вопрос заставил меня насторожиться. Взглянув на повозку, я увидел простую, но новую мебель и посуду - здесь было все, от кровати с матрасами вплоть до кастрюль и сковород.
- Это вещи г-на Клодена? - спросил я извозчика.
- По крайней мере, они предназначены ему, - ответил тот с лукавой усмешкой нормандского крестьянина, не желающего ставить себя в неловкое положение.
И тут мне стало ясно, почему Альфред попросил кюре отложить переезд на день. Полагая, что жалкое имущество г-на Клодена может затеряться в большом доме аббата Морена, мой друг распорядился снабдить кюре всей обстановкой.
Вот в чем заключалась государственная тайна, которую он от меня скрывал.
В этом проявилась чрезвычайная тактичность Альфреда: предвидя, что мне придется обращаться к новому священнику за отпущением грехов, он не позволил мне принять участие в этом добром деле, чтобы г-н Клоден не чувствовал себя чем-либо мне обязанным.
Узнав то, что требовалось, извозчик продолжал свой путь.
Когда полчаса истекли, я сел в тильбюри и направился в сторону Вилье.
Мы прибыли туда без четверти два.
Я распрощался с Жоржем, посоветовав ему переночевать в Вилье и шагом вернуться на другой день в Рёйи, а затем спустился к берегу моря.
С лодочниками я торговался недолго; ветер дул попутный, и мне удалось договориться с одним из них, что он за луидор отвезет меня в Курсёль, который виднелся на горизонте огромного залива, дугой охваченного нормандским берегом от Онфлёра до Шербура.
Сборы были короткими; лодочник распустил парус, и мы вышли в море.
По мере нашего продвижения на северо-запад окутанный голубоватой дымкой берег, на который мы держали курс, вырисовывался все четче. Он был усеян едва заметными белыми точками, постепенно принимавшими все более ясные очертания. Наконец перед нами предстало все селение Курсёль и гостиница мамаши Жерве, возвышавшаяся на песчаном берегу; севшие там на мель суда ждали прилива, чтобы вновь оказаться на плаву.
В одном из окон гостиницы я заметил женщину, махавшую мне платком.
Это была Эдмея; она разглядела наше суденышко раньше, чем я был способен ее увидеть, однако я догадался, что моя любимая там, до того как увидел ее.
Два поистине любящих друг друга сердца наделены сверхъестественной чуткостью; для любви, протянувшей между ними магнетические нити взаимного влечения, не существует никаких расстояний.
Когда мы были в сотне шагов от берега, Эдмея вышла из гостиницы и поспешила по берегу к линии прибоя. Опираясь на весло, я выпрыгнул шагов на двенадцать из лодки и оказался рядом с моей возлюбленной.
Она раскрыла мне объятия, и я прижал ее к груди. Смотревшие на нас славные рыбаки даже не поинтересовались, кто мы такие: брат с сестрой или муж с женой, а лишь сказали: "Они любят друг друга!"
О да, друг мой, мы любили друг друга, как любим до сих пор и будем любить всегда!
Мне не забыть дивных вечеров, когда мы сидели, взявшись за руки, у того самого окна, откуда Эдмея махала мне платком, и молча смотрели на звезды, будто огненные цветы распускавшиеся в лазурном небе, где догорал закат.
В то же время, когда зажигались звезды, в ночных сумерках загорались маяки Гавра; исчезали они на рассвете, в то же время, что и звезды.
И от зари до заката мы купались в блаженстве, таком же бездонном, как морские глубины.
Однако над нами, столь счастливыми, витала неясная грусть, и Эдмея порой делала странный жест, словно стараясь отбросить с лица траурную вуаль.
Как-то раз я спросил:
- Что с тобой?
Она ответила с улыбкой:
- Ничего. Я очень счастлива и боюсь, как бы само счастье не стало мне завидовать.
Нередко я просыпался от приглушенного стона и, приподнявшись на локте, смотрел при свете ночника на спящую Эдмею.
Казалось, та же вуаль, что временами мерещилась мне на ее лице днем, закрывает его и ночью, становясь при этом еще более густой и еще более непроницаемой. Сердце моей возлюбленной трепетало так, словно хотело вырваться наружу, и слезы катились из-под ее закрытых век. Раза два мне даже пришлось разбудить ее, чтобы она не оставалась во власти кошмара. Когда я спрашивал, что за ужасное видение вызвало у нее слезы, она отвечала, что ничего не помнит.
Я перестал допытываться, почему моя возлюбленная грустит днем и что тревожит ее ночью, придя к заключению, что эти печаль и волнение связаны с ее предчувствием надвигающейся беды.
Тогда же я решил, что, как только Эдмею снова будет мучить ночной кошмар, я попробую перевести ее, спящую естественным сном, в состояние магнетического сна, чтобы задать ей несколько вопросов.
Случай не заставил себя долго ждать. В ночь с 12 на 13 октября меня разбудили громкие рыдания Эдмеи. Сначала я подумал, что моя любимая проснулась, но вскоре убедился, что она плачет во сне.
Я взял ее за руки и установил с ней магнетическую связь.
Едва лишь ее руки коснулись моих, как она вздрогнула.
Испугавшись, что она сейчас проснется, я мысленно приказал ей спать, и ее глаза остались закрытыми.
Вскоре стало ясно, что Эдмея погрузилась в магнетический сон: ее волнение прошло, лицо вновь стало безмятежным, и слезы перестали катиться по щекам.
- Ты спишь, дитя мое? - спросил я.
- Да, - ответила она тихо и спокойно, как обычно.
Однако теперь я почувствовал нервное возбуждение, и по моему телу пробежала дрожь.
- Что с тобой? - спросила Эдмея. - Почему ты усыпил меня, хотя я не просила об этом?
- Я хочу точно знать, что за опасность тебе грозит и чем вызваны твои грусть и страх.
Она попыталась выдернуть свои руки, но я удержал их силой.
- О Боже, Боже! - вскричала она, корчась, как античная пифия.
- Ну, что такое? - тихо, но твердо спросил я. - Неужели эта тайна столь ужасна, что Господь отказывается раскрыть ее тебе, а может, ты сама предпочитаешь о ней не говорить?
- Да, это ужасно, ужасно! - пробормотала Эдмея.
Затем, сделав над собой усилие, она воскликнула:
- Разбуди меня, Макс, разбуди! Разве я не поклялась хранить тебе верность до фоба?
- Что ты хочешь этим сказать? Неужели твоя жизнь в опасности?
- Макс, по-моему, мы искушаем судьбу.
- Если мы прогневим Бога, Эдмея, я возьму вину на себя, - ответил я, - но мне надо выяснить, чего ты боишься. Говори же, я так хочу!
- О! Ты знаешь, что, проснувшись, я все забуду. Не повторяй мне того, что я сейчас скажу. Если даже нам осталось провести вместе лишь несколько дней, давай, по крайней мере, будем счастливы все это время.
- Что ты говоришь, Эдмея? - вскричал я, весь дрожа. - О каких нескольких днях идет речь?
- Подожди! Дай мне сосчитать…
Она задумалась, а затем сказала:
- Я дошла до седьмого ноября, а дальше ничего не видно.
- Как! Ничего не видно?
- Нет.
- Почему?
- Слишком темно.
- Но ведь ты видишь в темноте?
- Да, если это обычная темнота, а не мрак смерти.
Эдмея зарыдала, а я закричал:
- Смерть! Мрак смерти! В чем дело? Ну же, говори! Я так хочу, - прибавил я с отчаянием.
- Ты этого хочешь?
- Да, говори!
Мои волосы встали дыбом, и холодный пот струился по лбу, но я решил идти до конца.
- Прикажи мне видеть, - промолвила Эдмея, - и, возможно, мне удастся что-либо разглядеть в этом мраке, каким бы непроницаемым он ни был.
- Ради всего святого, - взмолился я, - смотри и постарайся увидеть.
- О! - воскликнула Эдмея. - Я вижу женщину, лежащую на кровати в моей комнате. Она не спит… она мертва! Ее собираются хоронить, кладут в гроб и опускают в склеп, в мой склеп… Бедный Макс! Бедный Макс! Как же ты должен страдать!
- Не суть важно, не суть важно. Когда это случится? Я хочу знать день и час.
- Утром восьмого ноября, между семью и восемью часами, мой последний вздох, мое последнее прости будут обращены к тебе, мой любимый.
Затем, издав горестный стон, Эдмея приподнялась и произнесла с таким трудом, словно ее смертный час уже настал:
- Макс, не забудь про волосы.
И она рухнула на постель безмолвная и неподвижная.
Она была без чувств.
Я вскочил с кровати. Увидев в зеркале свое мертвенно-бледное отражение, я отшатнулся в испуге, бросился к окну, открыл его и, взяв Эдмею на руки, перенес ее в кресло поближе к свежему ночному воздуху.
Она была бледнее полотна и лежала в своем длинном пеньюаре неподвижно, как покойница; ее руки безвольно свешивались по обеим сторонам кресла.
Смочив пальцы в воде, я побрызгал в лицо Эдмеи. Она не подавала признаков жизни, и я чуть не сошел с ума от ужаса. Наконец, она вздохнула, открыла глаза и, узнав меня, улыбнулась.
- О, Эдмея, Эдмея! - вскричал я, падая перед любимой на колени.
- Что случилось? - спросила она слабым голосом.
- Ничего, - ответил я, - просто тебе, точнее, мне приснился страшный сон, но, к счастью, это всего лишь сон!
Не в силах совладать с собой после пережитого потрясения, я бросился на кровать и, кусая подушку, расплакался как ребенок.
XLI
Вы понимаете, друг мой, во что превратилась с тех пор моя жизнь: я был вынужден улыбаться, старался казаться спокойным и счастливым, но призрак смерти все время стоял у меня перед глазами.
Порой я доходил до исступления. Мне хотелось заключить Эдмею в объятия и увезти ее из Франции, подальше от всех, в какую-нибудь глушь. Я полагал, что опасность подстерегает ее лишь в родном краю, ведь она видела себя лежащей на смертном одре в собственном доме, а затем покоящейся в своем склепе. Стало быть, рассуждал я, угрозу можно предотвратить, если удалить Эдмею от этого дома, увезти ее за пределы досягаемости этого склепа.
Несколько раз я пытался завести с любимой разговор о надвигающейся беде, но, стоило мне затронуть эту тему, как мое сердце начинало щемить, голос дрожал и я был не в силах продолжать.
Эдмея же неизменно отвечала:
- Разве мы не счастливы, друг мой?
- О да, очень счастливы! - соглашался я.
Тогда она говорила со вздохом:
- Поистине, мой любимый Макс, это неземное блаженство.
Таким образом, минуло две недели.
То и дело до меня доходили слухи о чудотворной Богоматери Деливрандской. Утверждали, что она спасала от гибели тонущие корабли и возвращала детям умирающих матерей.
Как-то раз я проснулся на рассвете и отправился бродить вдоль берега моря, подставляя пылающее лицо резкому ветру, дувшему со стороны Англии. И тут я услышал рассказ некоего рыбака о том, как недавно Богоматерь Деливрандская спасла его ребенка от смертельной болезни.
Я подошел к этому человеку, схватил его за руки и принудил повторить свой рассказ. Как только он закончил, я устремился на дорогу, ведущую в Кан, без передышки пробежал льё, вошел в церковь и бросился к ногам чудотворной Богоматери.
Я не помню, что именно говорил, с какой молитвой обращался к Пресвятой Деве, но знаю, что эти слова были омыты слезами моих глаз и кровью моего сердца.
Внезапно я подумал, что Эдмея, наверное, уже проснулась и беспокоится, разыскивая меня. Поцеловав край одеяния Мадонны, я выскочил из церкви и помчался в Курсёль с той же поспешностью, что и на пути в Ла-Деливранду.
Я вернулся домой весь в поту, покрытый пылью. Прежде чем подняться наверх, я стряхнул с себя пыль и вытер лоб.
На лестничной площадке я прислушался. Эдмея узнала мои шаги.
- Входи же! - воскликнула она, подходя к двери.
Увидев меня, моя возлюбленная издала удивленный возглас:
- Что с тобой? Что случилось?
- Ничего, - ответил я, пытаясь улыбнуться.
Но эта улыбка, не вязавшаяся с моим тогдашним состоянием, напугала Эдмею.
- Откуда ты пришел? - спросила она, бросаясь в мои объятия, - твое сердце так бьется, и ты весь дрожишь.
Я хотел солгать, но не смог.
- Я был в Ла-Деливранде, - ответил я.
- Что ты делал в Ла-Деливранде?
- Ты же сама рассказывала, что все молятся там чудотворной Богоматери.
- Ну, и что?
- Ну, и я тоже попросил Богоматерь оберегать наше счастье, - сказал я и поспешно добавил: - Ведь это счастье настолько велико, что нам за него страшно!
- Почему же ты ничего не сказал мне, друг мой? Почему не позвал меня с собой? Мы отправились бы туда вместе - ты ведь знаешь, что моя совесть чиста и я могу молиться в церкви вместе с тобой.
- Мы сходим туда еще раз, - сказал я, падая в кресло.
- Когда пожелаешь… Куда ты смотришь? - спросила Эдмея.
Перед тем, как услышать и узнать мои шаги, Эдмея расчесывала свои роскошные волосы. Она не успела их заколоть, и я любовался ими, глядя, как они ниспадают густыми волнами.
Я взял локоны Эдмеи и поцеловал их с таким же благоговением, как только что целовал одеяние Мадонны.
Эдмея встряхнула головой, низвергая на меня душистый водопад волос.
И тут, внезапно вспомнив о ее просьбе, я обвил волосы вокруг своей шеи и прижал их к губам с печальным стоном.
Эдмея отодвинулась и с удивлением посмотрела на мое расстроенное лицо.
- Друг, - проговорила она, - ты что-то от меня скрываешь. Тебе тяжело, и ты предпочитаешь страдать один - это нехорошо.
Мне пришлось сделать над собой невероятное усилие, чтобы не разрыдаться.
И тут раздался тихий стук в дверь.
- Кто там? - спросила Эдмея.
- Это я, крошка.
- Это Жозефина, - сказала Эдмея, сделав мне знак отойти.
Затем она обратилась к кормилице:
- Что тебе нужно?
- Приехал Грасьен с письмом, - ответила старушка. - Он совсем запыхался.
- От кого письмо?
- От господина графа.
Эдмея обернулась ко мне.
- Видишь, предчувствия меня не обманули, - произнесла она.
Надев домашний халат, Эдмея открыла дверь и велела позвать Грасьена.
Вскоре молодой человек робко заглянул в приоткрытую дверь.
В руке он держал письмо.
- Простите, госпожа графиня, - промолвил Грасьен, - письмо пришло в четыре часа пополудни. Зоя узнала почерк графа и сказала: "Грасьен, мальчик мой, тебе придется срочно доставить это письмо госпоже".
- Неужели ты проделал путь пешком, мой бедный друг? - спросила Эдмея, спокойно взяв письмо.
- Только из Кана сюда, госпожа графиня, а из Берне в Кан я добрался в дилижансе, они еще ходили в это время.
- Вы настоящий друг, Грасьен, - произнесла Эдмея, протягивая столяру руку, - сейчас мы узнаем, о чем идет речь в этом письме.
Грасьен скромно удалился, а более любопытная Жозефина ушла, лишь когда ей указали на дверь.
Когда мы остались одни, Эдмея подошла ко мне и протянула письмо со словами:
- Читай!
Я ответил, качая головой:
- Упаси меня Бог прикасаться к бумаге, которую держал в руках этот человек!
Эдмея улыбнулась и сказала:
- Ты его ненавидишь, а я прощаю, ведь мы обрели счастье благодаря его порокам.
Затем она распечатала письмо и прочла вслух:
"Сударыня!
Я вернусь в Берне примерно 2 ноября. Я надеюсь, что Вы забыли нашу небольшую размолвку накануне моего отъезда. К тому же я не буду Вам в тягость, так как задержусь в Берне ненадолго. Можете считать, что не муж возвращается домой, а гость просит Вас приютить его на неделю.
Граф де Шамбле".
Я слушал Эдмею, стиснув зубы и сжав кулаки.
- Ну, друг мой, - спросила по-прежнему невозмутимая графиня, - что вас так удручает в этом письме?
- Неделю! Разве вы не понимаете, Эдмея, что граф пробудет в усадьбе целую неделю?
- Неужели вы полагали, мой любимый Макс, что он никогда не вернется и мы навсегда от него избавились?
- Нет, но как раз в эти дни…
- Я вас не понимаю.
- О Господи! Он будет в Берне со второго по десятое ноября - именно в то время, когда я хотел бы не покидать вас ни на миг и отдал бы ради этого даже жизнь.
- Друг мой, эта неделя пройдет не столь быстро, как те дни, что мы провели вместе, но она тоже останется позади, и мы опять обретем счастье и свободу.
Упав на колени, я уткнулся головой в колени Эдмеи и разрыдался, радуясь, что у меня, наконец, нашелся предлог для слез.
- Дитя, - сказала графиня, положив руку мне на голову, - разве ты не знал, что он вернется?
- О! Я не желаю ничего знать! - воскликнул я.
- Что ж, выходит, мне следует кое-что тебе объяснить?
- Говори, я слушаю.
- Все очень просто. Видишь ли, сезон на водах закрывается первого ноября. Граф поехал в Хомбург играть. Я не знаю, удачно или неудачно он играл, да это и не важно. Если он разбогател, то вернется не для того, чтобы повидаться со мной, а чтобы продолжить игру. Если же он все спустил - значит, ему снова потребуются деньги для игры.
- Стало быть, он проведет зиму в Париже? - спросил я.
- Когда ты должен внести второй взнос за поместье Шамбле?
- Через три месяца после первого. Впрочем, какая разница, когда! Пусть граф обратится к моему нотариусу, и тот даст ему любую сумму, лишь бы он поскорее убрался из Берне!
- В таком случае, любимый, что значит какая-то неделя?
- О да, да, я знаю, но как раз в эти дни…
- Что же в них такого особенного?
- Ничего, я просто потерял голову. Что поделаешь! Позволь мне поплакать.
О друг мой! Я повторю вслед за Уго Фосколо: "Не дай вам Бог когда-либо испытать потребность в одиночестве, в слезах, а особенно в церкви!"