- Я говорил, что ты заперся в кабинете один, поставив у двери охрану.
- Ах, да, правда! Я заперся в кабинете и приказал никого ко мне не пускать, чтобы составить меню ужина для гостей.
- Так вот в чем дело!
- Да, и как ты сам понимаешь, я взялся за это не ради грубых челюстей, которые перемелют мой ужин, а ради самого себя. Тот, кто проходил школу политики у всяких Ромьё и Веронов, не может безответственно относиться к такому важному вопросу, как еда. Тот, кто общался с Куршаном и Монроном, должен был прослыть гурманом. Как говорится, положение обязывает! Я собираюсь задать моим славным членам совета пир вроде того, что устроил в Отёе граф Монте-Кристо. Там будет все, кроме, пожалуй, волжской стерляди и китайских ласточкиных гнезд. Когда мне представилась возможность уйти с дипломатической службы на административное поприще, я подумал, что при всем своем уме мне пришлось бы корпеть еще лет десять - двенадцать, прежде чем я дослужился бы до посла в Бадене или поверенного в делах в Рио-де-Жанейро, в то время как в качестве префекта я мог бы добиться избрания в депутаты, а став депутатом, раздобыть себе любую должность. Поэтому я предпочел быть префектом и, как видишь, стал им. Тогда же я получил от своей почтенной матушки подарок, не часть наследства, что мне причитается, - Боже упаси! - я предпочитаю, чтобы мои деньги были в ее руках, так мне спокойнее, ибо они никуда не денутся. Нет, матушка подарила мне своего повара. Ах, дорогой Макс, какое счастье, что позади у меня десять лет дипломатической службы! Пусть мне прикажут заставить Англию отдать Шотландию Стюартам, а Россию - вернуть Курляндию Биронам, пусть поручат добиться от Австрии возвращения Милана Висконти и от Пруссии - возврата прирейнских границ Франции, я соглашусь и добьюсь успеха, но попытаться еще раз завоевать Бертрана - нет уж, увольте!
- Значит, этого великого человека зовут Бертран?
- Да, друг мой, я представлю тебя ему, когда он будет в хорошем настроении. Постарайся припасти на этот случай какой-нибудь редкий рецепт из твоих путевых впечатлений, чтобы пополнить репертуар Бертрана. Мой повар, как и Брийа-Саварен, ставит человека, открывшего новое блюдо, выше того, кто открыл новую звезду, ибо, как он утверждает, звезд на небе и без того хватает и они светят нам независимо от наших познаний.
- Твой Бертран - выдающийся философ, - заметил я.
- Ах, друг мой, я бы сказал ему то же, что Людовик Тринадцатый говорит Анжели в "Марион Делорм":
Меня развеселишь едва ли!..
Но, к счастью, от Бертрана никуда не деться, и завтра ты отведаешь его стряпню. А теперь, что ты собираешься делать? Ну же, отвечай!
- Друг мой, я намеревался лишь заглянуть к тебе мимоходом, обнять тебя и тут же уехать.
- Куда уехать?
- Еще не знаю.
- Ты лжешь, Макс! Ты сейчас в таком состоянии, когда человеку нужно отвлечься от своего горя. Ты вспомнил обо мне и приехал, спасибо тебе за это! О! Не волнуйся, наши развлечения не будут буйными, они не заденут углов твоей уже немного притупившейся боли: ведь я вижу, что острой боли уже нет. Да здравствуют искренние, благородные и естественные страдания! Они долго не затухают, но в конце концов уходят. В первую очередь да здравствуют безысходные страдания! Их нельзя позабыть, но к ним можно привыкнуть. Вспомни-ка те стихи, что Шекспир вложил в уста Клавдия, пытающегося утешить Гамлета:
But you must know, your father lost a father;
That father lost, lost his; and the survivor bound,
In filial obligation, for some term
To do obsequious sorrow…
Дорогой Макс, здесь ты найдешь то неторопливое отвлечение, что на первый взгляд походит на скуку, и надо быть очень проницательным, чтобы распознать в нем чувство, лишь родственное скуке. Когда это отвлечение покажется тебе недостаточным, ты уедешь отсюда, чтобы поискать иных забав, более созвучных с состоянием твоей души. Будь спокоен, если ты сам не догадаешься, что пора сменить обстановку, я тебе об этом скажу, ведь я врачеватель печалей.
- В таком случае, почему ты не можешь излечиться сам, мой бедный друг? - спросил я.
- Дорогой Макс, даже Лаэннек, который изобрел наилучший инструмент для аускультации при заболеваниях груди, умер от чахотки. Я не требую, чтобы ты ответил прямо сейчас, прав я или нет. Я лишь говорю тебе: в одном льё отсюда, на берегу Эра, стоит прелестный загородный домик, который я пока снимаю, но, если грянет революция, я его куплю. Я возвращаюсь туда по вечерам; поскольку я ждал тебя, ты найдешь там полностью подготовленный к твоему приезду павильон.
Альфред позвонил. Я хотел возразить, но он жестом приказал мне молчать.
Вошел секретарь.
- Распорядитесь, чтобы запрягли лошадь и подали экипаж, - приказал ему мой друг, - и скажите Жоржу, чтобы он отвез этого господина в Рёйи, а затем вернулся к пяти часам за мной.
Секретарь удалился.
- К тому времени я закончу свою работу, - прибавил Альфред.
- Закончишь работу?..
- Закончу составлять меню, друг мой. Это первое действительно важное дело, которое мне подвернулось с тех пор, как я стал префектом. Сам понимаешь, тут нельзя ошибиться.
Пять минут спустя я уже ехал в экипаже по направлению к Рёйи.
IV
Рёйи, или, точнее, замок Рёйи, был прекрасным обиталищем и служил клеткой мизантропа и сибарита по имени Альфред де Сенонш. Это красивое здание XVII века, напоминающее феодальную крепость двумя башнями с остроконечными кровлями черновато-серого цвета, услаждало аристократический глаз. Оно возвышалось на поросшем травой холме, который тянулся до самого Эра, окаймленного рядами тополей - здешней высокой растительностью, столь хорошо прижившейся в Нормандии. По обеим сторонам холма высились живописные группы деревьев с такой сочной зеленью, что встречается только в довольно сырых местах, а газоны, каждое утро сиявшие свежестью благодаря невидимым садовникам, могли поспорить с самыми бархатистыми английскими лужайками.
Небольшой павильон, предоставленный в мое распоряжение, состоял из гостиной, спальни, рабочего кабинета и туалетной комнаты; он был чисто прибран, как будто меня в самом деле здесь ждали.
Невысокая лестница из четырех ступеней, заставленная горшками с геранью, вела в цветник, так что в любое время дня и ночи я мог спускаться в сад и возвращаться к себе, не открывая никакой другой двери, кроме моей собственной.
Стены кабинета были украшены рисунками Гаварни и Раффе, среди которых две-три работы кисти Мейсонье радовали глаз своим изяществом, глубиной мысли и ясностью.
Кроме того, привлекали внимание три полотнища, висевшие напротив каминного зеркала и на двух боковых стенах, с тремя коллекциями: современных ружей и пистолетов, восточных ружей и пистолетов, а также набором холодного оружия со всего света - от малайских крисов до мексиканских мачете, от ножей-штыков Девима до турецких канджаров.
Я гадал, глядя на них, каким образом один и тот же человек может сочетать в себе художественный вкус и административный талант.
Когда мой друг вернулся домой, я поделился с ним своими соображениями.
- Ах, дружок, - ответил Альфред, - твоя матушка тебя избаловала. Она очень верно заметила, что совсем необязательно чего-то добиваться, чтобы стать кем-то, и важнее быть выдающейся личностью, нежели занимать превосходную должность. У меня есть три тетки, и я их единственный, хотя и не бесспорный наследник. Это три парки, которые ткут мою судьбу из золота и шелка, но одна из них неизменно готова оборвать нить, если я брошу службу. А ведь ты понимаешь, мой милый, что я держу в своей конюшне шесть лошадей и четыре кареты, не считая наемных экипажей, а также плачу кучеру, камердинеру, конюху, повару и еще трем-четырем слугам, чьи имена мне неизвестны, отнюдь не из своей ренты в двадцать тысяч ливров и не из жалованья в пятнадцать - восемнадцать тысяч франков. Нет, все эти расходы берут на себя поровну мои тетушки, при условии, что я чего-то достигну в жизни. Тетушки приставили ко мне какого-то типа, якобы управляющего, и будут тратить по четыре тысячи франков в месяц на содержание моего дома до тех пор, пока не оставят своему наследнику двести тысяч ливров годового дохода, которым они владеют сообща. Таким образом, моя двадцатитысячная рента и жалованье остаются в целости и сохранности, и я трачу их на карманные расходы. Словом, эти старые дамы не так уж плохи. Разумеется, ты понимаешь, что я заставляю тетушек оплачивать мои официальные приемы отдельно. В таком случае я окружаю старух особым вниманием, что чрезвычайно их умиляет. Поскольку мы принадлежим к роду судейских крючков, то есть обжор, я посылаю тетушкам меню и собственноручный план стола с указанием порядка подачи блюд и перечнем имен благородных гостей, которым я буду иметь честь скормить их деньги. Благодаря такой предупредительности я мог бы безболезненно устраивать обеды раз в неделю, но я воздерживаюсь!
- Я понимаю: это тебя утомляет…
- Нет, не совсем так; еда, особенно хорошая еда, утомляет нас ничуть не больше, чем любое другое занятие. Однако я утомляю себя политической деятельностью, и в чрезвычайных обстоятельствах у меня недостанет сил для борьбы. Надо беречь себя. Хочешь взглянуть на меню, которое я составил?
- Я ничего в этом не смыслю, дорогой друг.
- Полно! Представь, что я поэт и читаю тебе свои стихи. Ведь нет ничего зануднее стихов!
- Ладно, читай свое меню.
- Бедная жертва!
Альфред достал из служебного портфеля лист бумаги, с важностью развернул его и прочел:
- "Меню ужина, устроенного для членов генерального совета Эра графом Альфредом де Сеноншем, префектом департамента".
Видишь ли, я предался этой честолюбивой писанине исключительно ради тетушек. Понимаешь?
Я кивнул в знак согласия.
"СТОЛ НА ДВАДЦАТЬ ПЕРСОН
Два первых блюда
Королевский суп с лесными орехами. - Суп из морских раков с ликером росолис.
Четыре основных блюда
Тюрбо с пюре из зеленых устриц. - Индейка с трюфелями из Барбезьё. - Щука а ля Шамбор. - Кабаньи почки а ля святой Губерт.
Четыре закуски
Горячий пирог с начинкой из золотистых зуйков. - Шесть глазированных куриных крылышек с огурцами. - Десять утиных крылышек с померанцевым соком. - Матлот из налима по-бургундски.
Жаркое
Две фазаньи курочки: одна нашпигована салом, другая обложена ломтиками шпика. - Пирамида из щуки, начиненной десятью небольшими омарами и сорока речными раками, под винным соусом силлери. - Пирамида из двух жареных козодоев, четырех коростелей, двух молодых голубей и десяти перепелок. - Паштет из печени тулузских уток.
Восемь легких блюд
Молодые побеги спаржи а ля Помпадур с ренским маслом. - Блюдо из мелко нарезанных шампиньонов и черных трюфелей под соусом бешамель. - Шарлотка из груш с ванильным соусом. - Профитроли с шоколодом. - Донца красных артишоков по-лионски с ветчинной подливкой. - Маседуан из испанского картофеля, тепличного зеленого горошка и белых пьемонтских трюфелей со сливками и небольшой порцией телятины под белым соусом. - Взбитые сливки с ананасовым соком. - "Косыночки" с желе из руанских яблок.
Десерт
Четыре корзины с фруктами. - Восемь корзиночек с изысканными сладостями. - Шесть морожениц с шестью видами мороженого. - Восемь компотниц с компотом. - Восемь тарелок с вареньем и четыре сорта сыра в качестве добавочного блюда, к которому подаются портер, светлое английское, а также шотландское пиво для гостей, предпочитающих эти напитки.
Вина
Люнельское в соломенной оплетке (подается с супом).
Красное меркюрейское года кометы (подается с последующими блюдами и с закусками).
Охлажденное неигристое аи от Моэ (подается после закусок).
Романе-конти (подается к жаркому).
Шато-лаффит 1825 года (подается с легкими блюдами).
Сухое пахарете, кипрская мальвазия, альбано и лакрима-кристи (подаются с десертом).
После кофе подаются тростниковая водка от Тора, абсент с сахаром и сушеные фрукты от г-жи Амфу".
Закончив читать свой мудреный гастрономический перечень, Альфред вздохнул с облегчением.
- Ну, дружок, что скажешь о моем меню? - осведомился он.
- Я в восторге!
- Как мокрый пес, когда вода его слепит, -
не так ли?
- Что ты сказал?
- Ничего, процитировал Гюго. Временами я выражаю свой протест этому захолустью посредством парижских воспоминаний, но только шепотом. Черт побери! Если бы я негодовал громко, это повредило бы моей карьере. А теперь скажи, как ты находишь Рёйи?
- Прелестный уголок, любезный друг.
- Именно здесь я поселюсь, удалившись от дел, после того как стану депутатом, министром, буду осужден на вечную каторгу, а затем помилован, - другими словами, когда моя карьера завершится.
- Черт побери! Как ты спешишь!
- Еще бы, ведь мы идем по стопам господ де Полиньяка, де Монбеля и де Пейроне. Знаешь, в чем преимущество дипломата перед министром? Дипломату достаточно принять новую присягу, как он переходит от службы у старшей ветви Бурбонов к службе у младшей ветви, только и всего.
Между тем нам доложили, что стол уже накрыт.
- Кстати, - сказал Альфред, - чтобы побыть с тобой наедине, друг мой, я никого сегодня не приглашал. Нашим единственным гостем будет мой первый секретарь, отличный малый, который уже стал бы супрефектом, не будь я таким эгоистом. После ужина нам подадут оседланных лошадей, если только ты не предпочитаешь прогулки в экипаже.
- Я предпочитаю ездить верхом.
- Я так и думал. А теперь, за стол!
По-прежнему возбужденный, Альфред, с теми же резкими движениями, все так же вздыхая и смеясь, взял меня за руку и повел в обеденную залу.
Вечер был посвящен прогулке. В девять часов, когда мы вернулись домой, нас уже ждал чай.
После чаепития Альфред проводил меня в библиотеку, насчитывавшую от двух до трех тысяч томов.
- Мне известно, - сказал он, - что ты привык читать перед сном часок-другой. Ты найдешь здесь всего понемногу, от Мальбранша до Виктора Гюго и от Рабле до Бальзака. Я обожаю Бальзака - он, по крайней мере, не оставляет нам никаких иллюзий. Тот, кто будет утверждать, что он льстил своему веку, воспринимает все превратно. Прочти "Бедных родственников" - эта книга только что вышла в свет, она просто приводит в отчаяние. А теперь я оставлю тебя одного. Спокойной ночи!
И Альфред ушел.
Взяв "Жослена" Ламартина, я вернулся в свою спальню.
Я размышлял об одной странности.
Я размышлял о различии, которое может существовать между тем или иным видами печали, сообразно источнику, откуда эта печаль проистекает.
Так моя святая печаль, вызванная безвозвратной утратой, проделала в своем нисходящем движении обычный путь.
Сначала она была острой, кровоточащей и орошенной слезами, а когда этот бурный период миновал, печаль превратилась в глубокую скорбь, сопровождавшуюся вялостью и упадком сил. Затем печаль обернулась задумчивым созерцанием борьбы в природе, далее она вылилась в желание сменить обстановку и, наконец, стала еще неосознанной потребностью в развлечениях - именно на этой стадии я сейчас находился.
Что касается Альфреда, я не знал, была ли теперь его печаль более или менее мучительной, но смех моего друга остался прежним, и, следовательно, он страдал так же, как когда мы с ним встретились в Брюсселе.
У меня было только разбито сердце; у него же поражена душа. Рана Альфреда была отравлена ядом и, возможно, была даже смертельной.
На следующее утро я видел своего приятеля лишь мельком, за завтраком: он спешил в префектуру, чтобы бросить хозяйский взгляд на подготовку к званому ужину. Меня ждали лишь к половине седьмого - до этого я был волен распоряжаться собой.
Я надеялся, что меня избавят от этого приема, но Альфред не хотел слушать никаких возражений. К тому же мне еще не доводилось ужинать в обществе местного начальства, и я довольно быстро поддался на уговоры.
Перед тем как пройти в обеденную залу, Альфред шепнул мне на ухо:
- Я посадил тебя рядом с господином де Шамбле. Это самый умный человек в нашей компании, с ним можно говорить о чем угодно.
Я поблагодарил друга и стал искать карточку, указывавшую мое место за столом.
В самом деле, моим соседом справа оказался г-н де Шамбле, а соседом слева - некто, чье имя я забыл.
Вы помните меню - оно было бесподобно, и мой сосед слева всецело отдался физическому процессу поглощения пищи.
Мой сосед справа воздавал должное каждому блюду в полной мере, но с пониманием дела.
Мы беседовали о путешествиях, промышленности, политике, литературе и охоте. Альфред был прав: с этим человеком можно было говорить обо всем на свете.
Я заметил, что большинство гостей - крупные землевладельцы, находившиеся в оппозиции к правительству.
Во время десерта стали произносить тосты.
После ужина все перешли в гостиную, где было подано кофе. Рядом с гостиной располагалась курительная комната, выходившая в сад префектуры.
Всевозможные сигары - от гаванских до манильских - были разложены в курительной комнате на великолепных фарфоровых блюдах.
Господин де Шамбле не курил. Отсутствие столь распространенной слабости, ставшей привычкой многих, еще больше нас сблизило.
Мы оставили курильщиков, наслаждавшихся тростниковой водкой, абсентом и сушеными фруктами, и отправились прогуляться по липовым аллеям сада.
У г-на де Шамбле был городской дом в Эврё и загородный дом в Берне.
Вокруг загородного дома простирались великолепные охотничьи угодья. У господина де Шамбле, вернее, у его жены, благодаря которой он разбогател, был участок земли размером в две тысячи арпанов.
Мой новый знакомый пригласил меня к себе на открытие охотничьего сезона, и я почти согласился приехать.
Пока мы разговаривали, стало темно и гостиные в доме озарились светом. И тут мне показалось, что мой собеседник, чья эрудиция и пленительное остроумие удерживали меня, насколько это было возможно, вдали от других гостей, проявляет некоторое нетерпение.
Наконец, г-н де Шамбле не выдержал.
- Простите, - промолвил он, - по-моему, сейчас начнется игра.
- Вы правы, - ответил я.
- Вы вернетесь в гостиную?
- Только ради вас: я никогда не играю.
- Клянусь честью, вы либо очень счастливы, либо очень несчастны.
- А вы играете? - поинтересовался я.
- Я заядлый игрок!
- Не стану вас задерживать.
Господин де Шамбле вернулся в гостиную, и я последовал за ним. В самом деле, здесь уже были расставлены карточные столы для игры в вист, пикет, экарте и баккара - одним словом, на любой вкус.