К тому времени у них с Валентиной было уже двое детей. Матвейка, хоть и совсем маленький, а тоже требовал себе жизненного пространства. Двухкомнатная стала их семье маловата. Тимченко, что называется, держал руку на пульсе, и уже через два месяца после повышения по службе Дроновы перебрались в трехкомнатную квартиру. Правда, квартира оказалась не в новом доме, а в старой хрущевке со всеми ее прелестями, однако ж дареному коню в зубы не смотрят.
В отличие от Альки, Дронов даже не запомнил тот случай, когда до полусмерти испугал девчонку. В тот раз он на нее попросту не обратил ни малейшего внимания. Равно как и в последующие разы, когда изредка сталкивались в подъезде или на улице. И, пожалуй, если бы не забарахлившая вдруг антенна, он бы вообще не заметил соседку. Но в тот день по какому-то странному стечению обстоятельств Дронов вернулся домой непривычно рано и в кои веки решил провести вечер перед телевизором.
Однако вместо телевизора ему пришлось довольствоваться иным зрелищем. Худшим ли, лучшим - в ту минуту Дронов не задумывался. Просто смотрел на маленькую девушку в короткой маечке. Даже нет. Кажется, по-настоящему, по-мужски, он заметил Альку только в тот момент, когда она полезла под телевизор за тяжелой болванкой, свалившейся с телевизора. Полезла, как маленькая девчонка. Точно так же полезла бы за упавшей игрушкой Маринка. По-детски, наивно, нелепо. Не задумываясь, как выглядит в этот момент со стороны, какое впечатление производит.
Яркая розовая майка задралась, приоткрыв маленькую девичью попку в простых белых трикотажных трусиках. Точно такие же носила и Валентина, однако лишь отталкивала этим супруга. Дронов любил, когда на женщине было дорогое белье, тонкое, кружевное. Он воспринимал его, как красочную упаковку, в которую был завернут интимный подарок. Обычные же трикотажные трусы вызывали в нем скорее отвращение, нежели возбуждение.
В этот же момент все перевернулось с ног на голову. Вид тех самых простых до безобразия, бесхитростных до презрения трусов почему-то вызвал ни с чем не сравнимое волнение, даже в некотором роде восхищение. Быть может, потому что надеты были не на нелюбимую супругу? Так или иначе, а Дронов сглотнул слюну и продолжал смотреть, не мигая, как соседка медленно вылезает из-под телевизора.
А та словно бы забыла о его существовании. Начала опять прилаживать странное устройство в виде шнурка с болванкой к телевизору. Для удобства наклонилась и возилась там, что-то подкручивая. А майка зацепилась, прилипла к трусам, и так и осталась маленькая попка прикрытой лишь на половину.
Дронов вновь сглотнул. Мыслей не было. Было только желание, одно голое желание, и ничего более. Даже нет. Желание было раньше. Много-много раз. Со многими женщинами. Ведь Володе было уже двадцать восемь лет, и в его жизненном багаже имелся немалый опыт отношений с противоположным полом. Он многое повидал на своем веку. Период гипер-сексуальности, когда мужской организм реагирует практически на все, что движется, давно остался в прошлом. Теперь Дронов стал переборчивым, на кого попало не заглядывался. И количеству теперь предпочитал качество. Но еще никогда у него не возникало желания прижаться практически к незнакомой девушке. К соседке. Когда за стеной - жена и дети. Но желание было непреодолимым. Потому что название этому желанию - вожделение. Бездумное, сумасшедшее. Может быть, даже преступное. Искушение оказалось слишком велико…
Альке хотелось раскрутить болванку на шнурке и словно бы нечаянно треснуть непрошенного гостя по башке. По собственному опыту знала - хлопот с телевизором теперь не оберешься. Скорее всего, не один вечер им с матерью теперь придется довольствоваться не столько изображением на так называемом голубом, а на самом деле черно-белом экране, сколько звуком. Потому что от чертовых полос теперь вовек не избавишься. Злость клокотала в ней, но вежливость по отношению к старшим, с детства вбиваемая матерью в ее бедную голову, Алька усвоила очень хорошо. Наружу свой гнев старалась не выпускать, а потому полностью сосредоточилась на проклятущей ручке и шнурке с грузилом. Где уж ей было подумать о том, что майка задралась до неприличия, что сзади стоит взрослый мужик и смотрит на нее голодными глазами.
Опомнилась только тогда, когда сосед нагло прижался к ней, навалился сзади, сгреб в охапку. От неожиданности Алька застыла, как статуя. Какой там кричать, когда даже дышать не получалось? Страх, ужас сковали ее в мгновение ока. И почему-то стыд. Хотя вообще-то стесняться должен был бы насильник, а не жертва.
Соседу же, судя по всему, стыдно не было. Уж какие чувства им владели - Альке сие было неведомо, но догадывалась, что уж точно не стыд. Впрочем, она даже и не пыталась догадываться, при всем своем желании она не смогла бы в эту минуту предаваться особым рассуждениям. Потому что уже буквально через мгновение почувствовала на голом своем животе чужую хищную руку. Алька машинально схватила ее, пытаясь оторвать от себя, оттолкнуть. Однако Дронов был явно сильнее. И вместо того, чтобы убраться к чертовой матери не только из-под Алькиной футболки, но и вообще из ее дома, жадно скользнул выше, словно бы проверяя, что же там у Альки такое интересное, из-за чего же это рисунок на ее майке, и без того расплывчатый, разъезжается, деформируется еще больше. В то же время другой рукой нагло скользнул под трусики…
Алькиному возмущению не было предела, однако ни крикнуть, ни взвизгнуть, ни даже оттолкнуть негодяя она не смогла. Как ни была напугана, как ни была возмущена, но в это мгновение верх в ней одержали другие чувства, другие эмоции. Когда просыпается тело, голос разума становится тихим до неприличия. Потому что чужие вероломно-неприятельские руки оказались такими настойчивыми и такими теплыми одновременно. Потому что Алькина грудь, кажется, сама собою впрыгнула в его ладонь и удобненько там устроилась, разомлелась от чужого тепла. Потому что уж совершенно неприлично-сладострастно Алька то ли ахнула, то ли застонала возбужденно от вторжения в тайные свои глубины чужого длинного пальца, скользнувшего разведчиком в запретную зону. Потому что от внезапного возбуждения, от прилива крови едва не лишилась чувств. Потому что как бы ни было противно и гадко душе от наглого внедрения в ее жизнь отвратительного соседа, телу в эту минуту было так хорошо, как никогда ранее. Богатым опытом сексуальной жизни Алька похвастать, правда, не могла, и сравнивать ощущения было почти что не с чем, но уже с первого мгновения ей вдруг стало понятно, что Витька Кузнецов, каким бы завидным парнем ни казался, рядом с насильником, можно сказать, и близко не стоял…
Алька инстинктивно сжала тазовые мышцы - то ли запоздалая попытка прикрыть свою тайну от неприятеля, не пропустить врага, то ли, напротив, намереваясь задержать нарушителя границы, взять его в плен, арестовать, оставить навсегда там, куда явился непрошенным. Тело ее сладострастно выгнулось навстречу соседу, словно бы уже приглашая: ну что ж, раз уж пришел незваный гость, не стоит останавливаться на пороге…
- Чего это у тебя двери нараспашшш… ку?..
Мать остановилась в дверях, не в силах отвести глаз от отвратительной картины. Глаза ее округлились, от ужаса и шока не могла звука из себя выдавить.
'Разведчик' в мгновение ока сбежал из-под ареста. Грудь лишилась такой приятной теплой опоры. Праздник тела закончился, не начавшись. Алька готова была провалиться сквозь землю от стыда. Хорошо хоть Дронов догадался не только трусики на место натянуть, но и футболку одернуть. Поэтому пред строгий материнский взор Алька предстала почти невинной порядочной дочерью. Но все равно было ужасно стыдно, как будто это она сама пригласила соседа, сама сняла трусики, сама запихнула под них его руку…
Мать, наконец, пришла в себя:
- Ах ты… Да что ж ты?.. Да она же еще ребенок! Она же еще дитя невинное, а ты!.. Ей же только шестнадцать, а ты?!
- Шестнадцать? - изумился Дронов. - Как шестнадцать? Я думал… Простите…
Дронов запнулся на полуслове, прошел мимо Анастасии Григорьевны молча. Только в самых дверях обернулся, но так и не осмелился взглянуть в ее глаза:
- Я компенсирую… Возмещу… Ущерб…
Дверь за незваным гостем еще не успела закрыться, а в Алькину сторону уже полетели упреки:
- Сколько раз говорила - не смей краситься! Ты же выглядишь, как профессиональная шлюха! Чего удивляться, что у мужиков руки сами так и тянутся?! И давно это у вас?! Ах ты, шалава ты юная!..
Квартирка хоть и была маленькая, двухкомнатная, зато имела две совершенно замечательные ниши. А замечательны они были тем, что если сломать между ними картонную перегородку, две маленькие ниши превращались в одну большую. Или же в крошечную комнатку, где прекрасно вставали старенькая софа и тумбочка. Больше места ни для чего не хватало, разве что полочку для книг на торцевую стену повесить, да проход оставался сантиметров сорок, в аккурат, чтоб добраться до кровати да тумбочки. А еще у этой ниши была дверь. И в данный момент это казалось Альке самой важной деталью не только в нише, не только в квартире, но и во всем огромном мире, сжавшемся в эту минуту до размеров ее крошечной спаленки.
…На следующий вечер мать пришла с работы пораньше. Может, случайно так вышло, а может, специально спешила проконтролировать, чем же занимается в ее отсутствие юная развратница. А Алька и не думала ничем заниматься. Разнесла телеграммы и быстренько домой, в свой крошечный мир, в свою каморку, словно мышка в норку. Только бы никого не видеть, только бы никого не слышать. Ей бы в себе разобраться, в своих чувствах, понять, что же это вчера было, как, каким словом можно назвать происшедшее?
По всему выходило, что ее грязно использовали. Именно как шлюху. Не спросясь, ни тебе здрасьте, ни тебе пожалуйста - раз, и в дамки. Насилие, изнасилование - это всегда страшно, это всегда больно и гадко. Но когда это происходит в собственном доме?! Кажется, ничего нелепее и придумать невозможно: сосед заглянул на минуточку проверить антенну. 'Это' сейчас так называется?..
С другой стороны, можно ли назвать изнасилованием то, чего, по большому счету, не произошло? И пусть не потому, что насильник вовремя одумался, а из-за того, что ему самым непосредственным образом помешали. Но ведь все равно, даже если он и не довел начатое до конца, изнасилование же все равно остается изнасилованием? Или это стоит воспринимать лишь как попытку изнасилования? Хрен редьки не слаще. Насилие - оно и есть насилие, как ни назови.
И все-таки… Можно ли назвать насилием то, что произошло? То есть со стороны Дронова-то оно, конечно. А вот со стороны Альки? В смысле, с ее позиции? Да, позиция у нее действительно была интересная…
Нет, ну правда. Насилие ведь - это когда плохо, когда противно, когда мерзко, гадко и больно. А вчера? Из всех перечисленных наречий более-менее подходит разве что 'мерзко'. Да и то с некоторой натяжкой. А точнее, мерзко было уже потом, когда пришла мать. Впрочем, даже если бы она не пришла, все равно было бы мерзко. Но потом, потом, когда уже ничего нельзя было бы исправить. Да и захотела ли бы Алька что-то исправлять? Сама, по собственной воле, не оглядываясь на мать, на Дронова, на приличия и условности? И какая разница, было бы ей мерзко или не было бы, если бы это было уже потом, так сказать, постфактум? А может быть, ей было бы уже на все наплевать? Ведь было же наплевать в тот момент, когда…
Ох, при одном только воспоминании о том моменте мышцы снова сжимались, пытаясь вызвать иллюзию, что 'разведчик' снова там, опять вероломно ворвался на ее территорию, в ее запретную зону. Ой, как-то это неправильно, ведь Алька же сейчас должна содрогаться от ужаса произошедшего. А она если уж и содрогается от чего-то, так только от сладострастных воспоминаний. А еще… Стыдно признаваться даже самой себе, но еще Алька дико, просто-таки невероятно, до противной мелкой дрожи, сожалела, что мать помешала произойти тому, что уже начало происходить. Уж лучше бы потом Алька жалела о том, что 'это' было, чем теперь она сожалеет о том, что так и не узнала до конца, что же 'это' такое на самом деле.
Потому что только теперь поняла, почему же об 'этом' так много говорят ее сверстники, почему любой разговор, любая тема так или иначе в результате все равно сводятся к 'этому'. Потому что, оказывается, раньше не знала об 'этом' ровным счетом ничего, разве что немножечко теории. Потому что то, что было у них с Кузнецовым, лишь с очень большой натяжкой можно назвать таинственным и таким многозначительным словом 'это'. Потому что если Алька и испытывала с Витькой некоторые приятные эмоции, то только от поцелуев. Остальное же в лучшем случае можно было описать словом 'никак'. В худшие же дни подходило только одно слово: 'противно'…
Почему так? Разве это правильно? Почему, когда она была с Кузнецовым совершенно добровольно, и даже не без желания, в результате не получала и сотой доли ожидаемого? Правда, Алька что-то там пыталась даже попискивать, изображая восторг, дабы Витька не причислил ее к фригидным особам. А тут же, когда мало того, что нежданно-негаданно, абсолютно неожиданно, больше того - даже подло и вероломно, тут вдруг она без тени театральности издала такой вздох, что сама приняла его за стон. Она ведь и сегодня помнит этот звук. И от этого стона, бесконечным эхом отдающегося в мозгу (или это все-таки был вздох?), снова и снова сжимались мышцы, втягивался живот. Интересно, а живот-то почему втягивается? Казалось бы, уж он-то в этой игре никоим образом не задействован.
Что же это было? И почему так приятно вспоминать это? Разве не естественнее было бы попытаться забыть этот кошмар, этот срам? Сделать вид, что ничего не было, что она всего лишь невинная жертва насильника. Но сама-то Алька прекрасно помнила, как откровенно приглашающе выгнулось ее тело навстречу Дронову, едва только она почувствовала в себе непрошенного гостя. Тогда честно ли называть Дронова насильником? А как еще его назвать, если он именно им и является?!
Мать что-то ворчала за дверью, обращаясь вроде как к дочери, но на самом деле разговаривала сама с собой, ибо на Алькино участие в обсуждении вчерашнего происшествия даже и не рассчитывала:
- Ну вот что тут делать, что? В милицию идти? Так ведь потом позора не оберешься. Оно-то, конечно, надо наказать подлеца, так ведь наказание не на него одного ляжет. Так ведь и нам с тобой срамоты не оберешься, и Валентине ведь достанется. Ладно, ты шалава, так тебе бы и быть битой. Мне тоже поделом - шалаву вырастила, значит, тоже заслужила. А Валентине-то за что? Ведь порядочная же женщина. Единственная вина - замуж вышла за красавца. Не понимаю, хоть ты меня убей - не понимаю, чего она за него вышла? Мало того, что красавец, так ведь и моложе ее чуть не в два раза. На что, спрашивается, баба надеялась? Ох, дуры бабы, дуры. Говорят же: красивый муж - чужой муж. В смысле, всеобщее достояние. Чего уж тут удивляться? Вот пойду сейчас, да все Валентине и расскажу. Пусть знает, глупая, какой у нее мужик кобель. Что он тут вытворяет у жены под носом…
Алька даже не встрепенулась. Знала - никуда-то мать не пойдет, никому ничего не расскажет. Ни Валентине, ни кому другому. Ни про мужа ее кобелиного, ни про дочку свою непутевую. Побухтит-побухтит, да успокоится. Правда, при каждом удобном и неудобном случае будет Альке напоминать, как застукала ее с кавалером в самый пикантный момент. А уж Дронову - тому как пить дать ничего не грозит. Отделается, гад, даже не легким испугом, а презрительными взглядами соседки. Да только ему-то на ее презрение наплевать с высокой колокольни.
Ох, как же все непросто. Ведь если рассудить, то наказывать нужно не Альку, а именно Дронова. Она-то тут как раз и не при чем, она ведь ни о чем таком даже и не помышляла. Даже ведь вообще в его сторону не поглядывала. Больше того, ненавидела его за прошлогодний испуг. Алька ведь - всего лишь жертва, ее нужно жалеть, а не наказывать. Это ведь Дронов во всем виноват, он ведь был инициатором. А потому и наказан должен быть именно он. И разве справедливо, что мать теперь до конца дней своих будет думать об Альке, как о шалаве?!
А разве это не справедливо? Разве это не так? Была бы она порядочной девушкой, разве застонала бы так сладко от прикосновений насильника? Порядочная девушка верещала бы на всю округу так, что милицейская сирена позавидовала бы. И уж как самый минимум - ее вой непременно услышала бы тетя Валя, прибежала бы, отодрала от нее своего бессовестного мужа. А Алька ведь даже не попыталась не то что закричать - она ведь даже не попыталась дать ему понять, что не желает близости. Больше того - всем своим поведением продемонстрировала обратное. На, мол, меня, бери, да побыстрее - ждать ведь мочушки нет.
Нет, Дронов не насильник. Он виноват только в том, что уловил тайное Алькино желание. Настолько тайное, что она сама его не осознавала. Но теперь была уверена - значит, желала. Иначе Дронов ни за что не повел бы себя так по-скотски. Значит, она сама во всем виновата. Это она спровоцировала ни в чем не повинного мужика. Потому что если было бы иначе, разве сейчас она сходила бы с ума оттого, что все закончилось, почти не начавшись? Разве винила бы мать в том, что ей не удалось попробовать что-то восхитительно-вкусное, как любой запретный плод? О, если бы не мать, сейчас Алька была бы абсолютно счастлива! Потому что знала бы что-то такое, что от самого своего рождения стремилась узнать. Смысл жизни. А если и не смысл, то самую сладкую ее сторону.
Алькины размышления, такие сложные и волнительные до дрожи, прервал звонок в дверь.
- Иди, - крикнула мать. - Наверняка опять Жанка приперлась. Имей в виду - никаких гуляний! Будешь дома сидеть, пока замуж не выйдешь. А то догуляешься у меня!..
Алька выбралась из своей каморки и, не отвечая матери, побрела в коридор. Ей и самой не хотелось сейчас никого видеть, даже самую лучшую подружку. Одного только человека желала видеть всею душой. Даже не видеть, а… Нет, нет, так даже думать нельзя. И совсем даже ей не хочется его увидеть. Потому что как она теперь сможет смотреть в его глаза? Господи, почему же так стыдно-то? Нет, не надо в глаза. Лучше как вчера, пусть бы только обнял сзади…
На пороге стоял Дронов. У ног - огромная коробка и большой полиэтиленовый пакет, прислоненный к стене, чтобы не упал под собственной тяжестью. Алька застыла, испуганно глядя на него.
Даже не поздоровавшись, Дронов с огромным трудом приподнял коробку и, таща ее за собою волоком, шагнул вперед, как танк, отодвигая Альку от двери. И уже почти войдя в большую комнату, прохрипел с натугой:
- Пакет захвати.
Ну что за человек?! Алька была возмущена до предела. Как и вчера - ни тебе здрасьте, ни пожалуйста. Ну можно же было по-человечески про пакет сказать, а не приказным тоном. Хам! А сердечко-то все-таки забилось часто-часто…
Алька взяла тяжелый пакет и закрыла дверь. Оставив пакет в тесной прихожей, прошла вслед за гостем в комнату. Дронов тем временем поставил коробку посреди комнаты. И только тогда Алька смогла прочитать надпись на ней: 'Электрон 451-ДИ'. Телевизор. Цветной. Здорово. Везет же кому-то! Только зачем он притащил его к ним?
И только когда Дронов стал распаковывать коробку, вытаскивать из нее пенопластовые уплотнители, догадалась:
- Это что, нам?! Ух ты!