И делала все, что ей велели. Тужилась. Тяжело дышала. Глаза были широко открыты.
Об этом невозможно думать. Но я ничего не забыл. Запах борющегося тела. Испарину. Вздыбленный живот под руками Акселя.
Наконец раздался крик. Он вырвался не изо рта, а из ее чрева и дрожал, словно тысячи острых ножей, вонзившихся в стены и потолок.
Я сложил руки чашей, как ребенок, который ловит мяч. Глаза мои были прикованы к упрямому комочку, повернувшемуся к миру спиной!
Я больше не видел Карну, только слышал тишину, похожую на отголосок далекой непогоды. Старческий взгляд остановился на мне, когда я освобождал маленькое тельце от опутавшей его пуповины. Темный, пристальный взгляд. Красный нимб с синими и белыми пятнами окружал маленькую головку.
Мягкий шлепок, с которым ребенок упал в мои руки, прозвучал как тяжелый вздох и заложил мне уши.
Потом на несколько мгновений все прекратилось. Движения в комнате замерли, словно навсегда заняли положенные им места в этой картине.
Тишина.
Наконец, повинуясь не разуму, а рефлексу, я схватил посиневшее скользкое существо за ноги и стал его шлепать, пока оно не закричало. Тогда я показал его Карне.
Но лицо ее изменилось у нас на глазах. Она не двигалась. Руки отпустили столбики изголовья. Колени бессильно глядели в потолок. Круглые, детские колени с ямочками.
С того, что раньше было ее губами, сорвался стон. Глаза были закрыты.
Неужели это Карна?
Из нее текла густая красная река. Капли падали на выскобленный деревянный пол. Река подчинялась своим законам, она текла вдоль синей пуповины, которая еще связывала Карну с ребенком. Толчок за толчком она прокладывала себе дорогу и скрывалась где-то в постели. Река из тайного мира, в котором прячутся палачи.
Аксель был занят перевязыванием пупка. Он считал, что с главным мы справились. А перевязывать пуповину он умел.
Потом всегда можно оправдать себя. Бедный Вениамин Грёнэльв! Новоиспеченный доктор! Мужчина. Он еще мальчиком видел, как умирают люди. Он вместе с Карной видел умирающих и на поле боя, и в полевом лазарете. И все-таки он оказался неподготовленным. Никто не научил его, что, пока есть время, следует сказать: "Я негодяй, но я люблю тебя!"
Кто ж знал, что эти простые и нужные слова говорятся умирающему не для того, чтобы облегчить ему смерть. Что они говорятся для того, чтобы потом легче было умереть самому.
* * *
Бабушка приняла у меня нагое дитя человеческое и во что-то завернула его. Это была девочка. Крохотное серьезное существо, которое уже заклеймило меня своим черным недоверием.
Аксель стоял, склонившись над Карной. Тихо и ровно рокотали его слова. Этакий умиротворенный рокот, утоляющий жажду. Словно кто-то наливал в стакан воду на глазах у истомившегося от жажды человека.
Я не мог отвести глаз от красной реки, текущей из Карны. От этих сильных красных толчков. В отчаянии я схватил ее руками за таз и приподнял его, надеясь остановить этот поток. И долго держал в таком положении, стараясь заставить жизнь удержаться в ее теле. Заставить Карну снова начать борьбу. Но все окутал туман, и я потерял в нем путь.
В отчаянии я искал спасения в глазах Акселя. Но он покачал головой. Не знаю почему, я вдруг обратил внимание, какая грубая у него щетина. Поры на его коже вызывали во мне отвращение. Тошнота подступила к горлу. Стены раздвинулись и снова встали на место. Я впал в ярость.
Безумный крик прорезал тишину:
- Не трогайте ее! Не трогайте! Карна! Карна!
Я почувствовал на плече чью-то руку и крепко зажмурил глаза, чтобы удержать все на расстоянии. А время шло дальше уже без Карны.
Когда я открыл глаза, Аксель, нагнувшись, распрямлял ее детские колени. Потом он прикрыл простыней иссякшую реку.
Рубашка у него на спине промокла от пота, плечи слегка вздрагивали.
Я был только зрителем, случайно проходившим мимо. Карна! Не осуждай меня! Я не хотел этого. Но жизнь обошлась с тобой слишком жестоко. Если бы моя любовь могла вернуть тебя, я не задумался бы ни на минуту. Ты слышишь, как я зову тебя? Ты не упрекнула меня. Не сказала, что мне следовало раньше о тебе позаботиться. Если б ты хоть намекнула мне, если б я знал обо всем, я бы мог ответить тебе!
Может, именно тебе следовало занять место рядом со мной? Может, именно этого я и хотел? Почему ты не заставила меня? Тогда бы у меня по крайней мере был выбор. Почему ты не прогнала меня? Чтобы я хотя бы мог считать, что делал попытки?
Ты, наверное, думала, что я не обращал на тебя внимания? Что мог бы хоть что-нибудь сделать для тебя? Прийти раньше? Но ведь я не знал, что ты так нуждалась во мне! Я не мог взять тебя в Рейнснес. И ты понимала это. Карна! Неужели ты думаешь, что я знал, что ты ждешь ребенка, и мне это было безразлично? Откуда я мог это знать? Ведь ты ничего не сказала мне. А если б и сказала, разве я мог быть уверенным, что это мой ребенок?
Теперь на эти вопросы уже не будет ответа.
Карна!
ГЛАВА 15
Самое интересное свойство времени, которое последовало за родами Карны, заключалось в том, что оно громоздилось где-то вне меня и не имело ни малейшего смысла. В конце концов эта громада часов и дней так выросла, что я понял: она раздавит меня, если я ничего не предприму.
Не помню, как я вернулся к себе на Бредгаде и о чем мы с Акселем говорили. Помню только, что несколько дней спустя он дал мне за что-то пощечину. Помню также, что он принес мне хлеба и бутылку вина в бумажном пакете.
- В какой день это было? - спросил я, пока он наливал вино в рюмки.
- Что именно?
- Когда мы с тобой были на Стуре Страндстреде? Аксель нагнулся посмотреть, не пролил ли он вино.
- Двадцать третьего апреля, - сказал он наконец.
- Ясно. - Я старался не смотреть на него. Он промолчал.
- День святого Георга, - пробормотал я. Аксель пропустил это мимо ушей. Через некоторое время он сказал:
- Я сообщил в клинику, что у тебя сильная простуда. Но в понедельник утром ты должен быть на месте. Ровно в половине восьмого. Обход больных. Операции с десяти до одиннадцати, как обычно.
Я кивнул. До его ухода мы выпили всю бутылку. У него хватало своих забот. Например, с Анной.
* * *
В тот день, когда хозяйка явилась ко мне и потребовала денег за квартиру, я понял, что еще не все кончено. У жизни еще были какие-то виды на меня. Хозяйка была безжалостна. Она думала, что я болен, гремел ее голос. Но теперь ей ясно, что я не заплатил за квартиру, потому что пропил все деньги. Кроме того, она заявила, что у меня в комнате вонь. Что я не выношу нечистоты. Что я должен съехать с квартиры.
Я отдал ей несколько купюр. Она сунула нос во все углы и направилась к двери, сделав мне недвусмысленное предупреждение.
- У вас есть дети, сударыня? - вежливо спросил я, словно видел ее впервые в жизни.
Мой вопрос поразил ее до глубины души. Это было не похоже на нее. По ее изумлению я понял, что мне ничего не угрожает. Это придало мне смелости.
- Вы когда-нибудь рожали?
- Я не понимаю…
- Я тоже, - дружелюбно сказал я.
- Негодник! Вы бы лучше вынесли свои нечистоты, а не болтали всякую чепуху! Вы просто свинья, кандидат Грёнэльв! - рассердилась она.
- Да. И еще палач! - сказал я, чувствуя, что мне приятно произнести это вслух.
Она с ужасом посмотрела на меня, буркнула что-то о душевнобольных и удалилась, громко хлопнув дверью.
Я невольно улыбнулся. Для людей так же естественно смеяться, как и плакать, подумал я. Лицо мое превратилось в камень, который бросили в пропасть.
Поскольку я уже встал и было еще светло, я вспомнил, что надо побриться. Я вышел во двор с полным туалетным ведром и пустым ведром для воды. Вылил нечистоты, за которые меня бранила хозяйка. Конечно, она была права. От ведра ужасно воняло. Женщины часто бывают правы. Но не следует говорить им об этом. Зачем? Это и так всем известно.
Пока я стоял у колонки, набирая воду в цинковое ведро, я почувствовал во рту привкус металла, как в то утро, когда нас с Акселем разбудил брат Карны. Что он тогда кричал?
- Скорей! Скорей! Карна рожает! Металлический привкус усиливался по мере того, как ведро наполнялось. Вода бежала сильной струей Я закрыл кран. Однако это не помогло. Я все равно слышал, как она льется.
Лишь когда я вернулся к себе в комнату, запер дверь и громко сказал себе: "А сейчас мы побреемся!" - я перестал ее слышать. Помогло слово "мы".
Я набрал полные легкие воздуха. Вдыхал и выдыхал, словно никогда раньше не дышал. Подошел к окну. Отворил его. Сделал упражнение для дыхания. Потом начал бриться и, после того как порезался в третий раз, понял, что у меня что-то с глазами. Я просто не различал, где у меня кожа, а где щетина. Из зеркала на меня холодно смотрел доктор. Потом он поставил диагноз: нервная перегрузка, повлиявшая на работу органов чувств. Результат: нарушение зрения. Любопытно!
- Но ведь я несколько дней пролежал! Я должен был отдохнуть! - презрительно возразил я.
- Нарушение зрения - следствие того, что ты испытал раньше. Оно носит временный характер. - Доктор был оскорблен.
- И что же мне пока делать? Ходить небритым? Или с порезанным подбородком?
- Зрение постепенно восстановится. Особенно после того, как ты совершишь некий поступок, необходимость которого ты еще не осознал, - сказал доктор.
Я сразу почувствовал себя лучше.
* * *
Я знал, что меня встретят не как героя. Но не ждал, что буду встречен как враг.
Мне открыл брат Карны. Он молча и угрюмо посмотрел на меня. Из комнаты слышался какой-то странный звук. Словно кто-то ломал сухую веточку. Детский плач.
- Я подумал, что мог бы… - начал я, не зная, что сказать.
Вышла бабушка. Она смерила меня взглядом.
- Похороны состоялись вчера, - коротко сказала она.
Вверх по стене бежал смелый муравей. Он старался преодолеть щель между наличником двери и деревянной панелью. Муравей? В городе? Чем же он питается?
- Ваш друг был на похоронах! И принес цветы! - с упреком сказала бабушка.
- Там муравей! - пробормотал я.
Вытянув шею, парень заглянул в дверь. Открыв рот, он смотрел то на меня, то на деловитого муравья. Бабушка прищурившись поглядела на меня из-под кустистых бровей.
- Не плюй в колодец, пригодится водицы напиться, - сказала она и втянула меня в комнату.
Наверное, мы с ней о чем-то разговаривали. Но я почти ничего не помню. Кажется, она спросила, кого зовут Вениамином - меня или моего друга.
- Меня. Его зовут Аксель.
- Значит, это вы отец малышки. - Бабушка была огорчена.
Не помню, ответил ли я что-нибудь. Помню только, что в это время за занавеской заплакал ребенок. Это был какой-то задушенный плач. Я даже подумал, не задохнется ли он. Впрочем, это было бы, пожалуй, к лучшему. Ведь Карны уже не было.
- Я надеялась, что отец ребенка не вы, - откровенно призналась бабушка.
Я кивнул.
- Он лучше вас. Порядочный. Из хорошей семьи. Пришел с цветами. И плакал. У могилы он плакал.
Я снова кивнул.
Бабушка опустила глаза и вздохнула, и я вдруг увидел, что у нее точно такой же нос, как у Карны. Небольшой, прямой, с красивыми маленькими ноздрями. Их хотелось даже потрогать.
Я поднял было руку.
- Девочка умрет от голода… - сказала бабушка. Я по-прежнему смотрел на ее ноздри.
- Я вынуждена отдать ребенка. Мне не под силу растить его. Я старая. Парня тоже нужно кормить и одевать. Ему самому столько еще не заработать. Теперь, когда Карны больше нет…
Она прикрыла глаза рукой.
Ребенок перестал плакать. Значит, он задохнулся, подумал я. Ему в рот попала тряпка или одеяло. Лицо у него посинело. Глаза и рот сейчас широко открыты. Крохотные кулачки сжаты. Доктору случалось видеть мертворожденных младенцев.
- Вы не знаете, куда можно отнести бедняжку? - спросила бабушка.
Я отрицательно покачал головой.
Она снова закрыла лицо руками. Всхлипнула.
- Зря они замуровали окно, что было рядом с входом в клинику Фредерика. Там принимали несчастных детей, которые никому не нужны.
Я слышал об этом "шкафе". Так называлось одно из окон возле каменного крыльца. Теперь его замуровали. В прежние времена туда можно было положить нежеланного ребенка, позвонить в колокольчик и убежать. На колокольчике было написано: "Спасение несчастных детей".
- Можно я сяду? - спросил я, садясь на один из стоявших у стола стульев.
Бабушка села напротив меня. Высморкалась в тряпочку, которую достала из рукава. Кожа на руках у нее была белая и дряблая. Она сложилась складками, когда бабушка положила руки на стол и обмотала тряпочкой два пальца. Это почему-то тронуло меня.
- Я не смог привести кого-нибудь из клиники, - сухо сказал брат Карны и ушел. Мне было бы лучше, если б он остался. Отчаяние старухи душило меня.
- Вы, верно, не признаете ребенка своим? - спросила бабушка через некоторое время.
Кажется, я не смог ей ответить.
- Я другого и не ждала, - с горечью сказала она. - Мужчины в таком не признаются. Тем более если мать умерла. Отцы не выстраиваются в очередь за ребенком. Это ясно.
- Что я могу для вас сделать? - вежливо спросил доктор.
Она подняла голову и поглядела на меня. Я весь сжался от ее откровенного презрения.
- У вас есть деньги? - спросила она.
- Немного.
- Надо расплатиться за похороны. Этого расхода было не избежать… Бедная Карна!..
- Сколько мы должны? Бабушка покорно ответила.
- Пусть пришлют счет.
- Они сделают это и без моей просьбы.
- Я понимаю. Но попросите их прислать счет на имя кандидата Вениамина Грёнэльва, живущего у вдовы Фредериксен на Бредгаде.
Сверток на кровати снова заплакал. Значит, не задохнулся.
- Что вы делаете, когда она плачет? - спросил я. Бабушка вздохнула, высморкалась еще раз и поспешила к занавеске, за которой стояла кровать Карны.
- Даю ей сладкую воду и разбавленное молоко. Но ее желудок этого не принимает.
Она подошла с ребенком к столу и положила его мне на руки. Девочка пошевелилась. Тепло от нее поползло по моим рукам до самой шеи.
- Надо найти кого-нибудь, кто бы ее взял, - сказала бабушка, стоя у плиты. Она что-то разогревала в кастрюльке. - Я не ходила стирать и убирать с тех пор, как Карна… Нам больше не дают в долг ни хлеба, ни молока. Мы должны уже за две недели.
- Я достану немного денег, - пообещал я, глядя на маленькое сердитое личико, которое выглядывало из свертка.
Черный серпик волос приклеился к потному лобику. Сверток извивался. Девочка делала гримасы и плакала. Она раскрывала рот, как скворчонок. Сперва казалось, что она хочет только глотнуть воздуха. Потом сморщенное личико начинало дрожать и раздавался сердитый крик.
- У нее что-нибудь болит? - спросил я.
- Да нет, - ответила бабушка. - Девочка хорошая и здоровенькая. Она просто не принимает этой пищи. Такая пища не годится для новорожденного. Если бы я знала какую-нибудь женщину, которая могла бы покормить ее грудью хоть две недели…
Бабушка заплакала.
- Может, я найду кого-нибудь в клинике, - пообещал я, мне хотелось утешить ее. - Я узнаю.
* * *
Теперь моей жизнью командовал доктор. Он заставлял меня униженно молить о грудном молоке для свертка, который лежал у бабушки на кровати Карны. Я бегал по акушерам в клинике Фредерика и в городской больнице. Просил и умолял. Собирал подаяние по капле. Рассказывал душераздирающую историю о бабушке, ребенке и скончавшейся от родов матери. Наконец все сиделки и акушерки знали мою историю уже наизусть, и мне было достаточно только протянуть им бутылку. Каждый день бабушка спрашивала, не нашел ли я кого-нибудь, кто захотел бы взять здоровенькую девочку. И я со стыдом отвечал ей, что еще не нашел.
За это время мы с Акселем виделись только во время дежурств в клинике. Но однажды, вернувшись домой, я нашел его спящим на моей кровати.
Я решил, что впредь, уходя, буду запирать дверь.
- Что ты здесь делаешь? - спросил я.
- Сплю, - ответил он и враждебно поглядел на меня. Я снял сюртук и подошел к столу, что стоял у окна.
Аксель следил за мной. Потом потянулся и начал искать под кроватью свои башмаки. Но нашел только один. Он так и сидел с башмаком в руке. Лица его я не видел.
- Чего тебе надо? - спросил я.
- Почему ты меня избегаешь?
- Я не избегаю.
- А почему я не вижу тебя в наших обычных кабачках? Почему тебя никогда нет дома? Почему ты сам больше не приходишь ко мне? Тебя мучают угрызения совести? Мы были вместе, когда случилось это несчастье… Я не виноват…
- Замолчи!
- И не собираюсь! Нам надо поговорить!
- О чем тут говорить? Ведь ее больше нет…
- Я и не собирался говорить о Карне. Прости, я не знал, что она так много для тебя значила. Ты слишком хорошо это скрывал!
Не знаю, что меня разозлило: то ли его слова, то ли тон, каким они были сказаны, - но я бросился на него. Он схватил меня за жилетку и держал в воздухе, пока я не успокоился. Правда, жилетка не выдержала этого испытания Она лишилась своей шелковой спинки и затейливой пряжки. Почувствовав под ногами пол, я снял жилетку и начал ее разглядывать.
Аксель стоял посреди комнаты, опустив руки.
- Не советую дразнить меня, - сказал он.
- Что у тебя за манеры!..
- Это я у тебя научился.
- Неужели?
- У тебя дома есть пиво? - спросил он.
- Нет. К этому часу оно все равно стало бы слишком теплым.
- Идем куда-нибудь, выпьем по кружечке?
- Нет. Я хочу спать.
- Ты проспал самое меньшее две недели.
- Ошибаешься, - равнодушно ответил я и лег на кровать, еще хранившую отпечаток его тела.
Он вздохнул и сел к письменному столу, почти повернувшись ко мне спиной.
Воцарилось молчание. Я закрыл глаза и надеялся, что он уйдет. Вдруг он произнес в пространство, словно говорил сам с собой:
- Анна мне отказала.
Сквозь опущенные веки я видел, что тени в углу за кроватью стали синими. Мимо окна проехала телега. Копыта стучали по мостовой. Дина! Дина скакала на Вороном по береговым камням. Тот же стук. У меня в ушах отдельные удары сливались в единый гул. Тело мое лежало на кровати. А сам я, точно орех, перекатывался в голове Акселя. Там я снова услышал его слова. Они висели в воздухе. И, трепеща, ждали, чтобы я принял их.
- А что ей надо? - неожиданно для себя спросил я.
- Я не интересовался… Но это и так ясно.
- Что тебе ясно?
- Она сказала мне, что вы… Что ты… Что она спала с тобой!
Я приподнял голову с подушки и постарался дышать спокойно.
- Анна?.. Она так сказала?.. - Я заикался, но не мог ни подтвердить, ни опровергнуть ее слова.
Это невероятно! Женщины не говорят о таких вещах. Этого не сказала бы даже Сесиль. А уж Анна… Нет! Не может быть!
- Вот черт! - пробормотал я.
Он обернулся и посмотрел на меня. Словно на собачье дерьмо где-нибудь на рынке.