– Ага, ну, вот и прекрасно, все формальности соблюдены, – шутливо промолвила она. – А теперь, мсье Филипп д'Алонд, потрудитесь на минутку отвернуться к двери, я сейчас сниму маску, а после этой штуки всегда прическа оказывается в некотором беспорядке… Мне же хочется предстать пред вами в полном великолепии! – со смехом закончила она.
Я в тон ей послушно поднялся с места, подошел к дверям и стал внимательно разглядывать кнопку электрического звонка, как будто это было какой-то драгоценностью.
Мне казалось, что мое сердце перестает биться. Я испытывал чувство, аналогичное испытанному мною на одном из экзаменов на бакалавра, когда мне предложили вопрос, на который я не мог ответить.
– Ну-с, теперь можно! – раздался за мной несколько смущенный голос.
Я быстро обернулся и застыл в восхищении: я увидел тонкий белый стебель изящной шейки, редкий, экзотический цветок дивного личика: матово-смуглое, кругленькое, с дивными черными бархатистыми глазами под тонкими, изогнутыми бровями, красивый носик с легкой горбинкой и нервными, подвижными ноздрями и дивный, яркий ротик, который я видел уже раньше, с мелкими, острыми зубками.
Незнакомка снова рассмеялась моему восхищению, и тотчас же на ее кругленьких щечках заиграли дивные ямочки, придавшие ей детски-шаловливый и лукавый вид, удивительно молодивший ее. Когда она улыбалась, то казалось, что ей не больше пятнадцати лет.
Ни мои милые опекуны, ни отцы иезуиты, ни мой почтенный наставник, дон Галиппе, никто из них не объяснил мне, как должен держать себя молодой человек, очутившийся с глазу на глаз с молоденькой и красивой женщиной, привезенной им с маскарада в отдельный кабинет ресторана.
Вот что я сделал: я тихо обошел разделявший нас стол и без банальных фраз молча взял золотисто-смуглую руку, лежавшую на столе, и поднес ее к губам.
Мое сердце усиленно колотилось, и какой-то внутренний голос шептал: "Ты уже пленен ею… Ты уже обожаешь ее!"
Я снова осмелился прикоснуться губами к ямочкам около локтя, с упоением вдыхал аромат черных вьющихся волос незнакомки. Она позволяла все это, хотя мне кажется, что ею больше руководило любопытство, чем разделенное чувство. Но, когда я хотел прикоснуться губами к ее щеке, она резко отстранила меня.
– Довольно!.. Будьте благоразумны!.. Садитесь!.. Вот туда, против меня.
Я беспрекословно повиновался. Тут кстати вошел лакей, неся закуски и вино.
Моей даме пришелся по вкусу заказанный мною ужин.
– Ого! – сказала она, – вы, хотя и из молодых, да ранний! У вас есть вкус и умение хорошо покушать. Я никогда не подумала бы, что вы так опытны.
– Ну, в двадцать пять лет! – небрежно уронил я, но тотчас же вспыхнул от своей лжи.
– Как вы еще молоды! – промолвила незнакомка, – я старше вас на целый год! Я уверена, – продолжала она, подрезая устрицу, – что вы частенько заглядывали сюда с дамами.
О, как возмутилась бы моя целомудренная, моя милая мадам де Тенси, если бы увидела фатоватую улыбку, с которой я слабо старался опровергнуть это предположение!
Мы отдали честь поданному ужину, так как оба были в том счастливом возрасте, когда все волнения заканчиваются усиленным аппетитом и крепким, здоровым сном.
Когда подали раннюю землянику, зябко кутавшуюся в своих ватных гнездышках, я решился встать со своего места и пересесть к Мадлен (так назвала себя моя чудная незнакомка). Я взял ее руку, чуть-чуть обнял ее гибкий стан, коснулся губами ее душистых волос.
Она позволила все это, все с тем же странным видом, как будто она все время была начеку, как будто все время мысленно спрашивала себя: "А ну, до чего он дойдет?.. Что он себе еще позволит?.. И до каких границ я сама буду терпеть эти вольности?"
Но молодость, шампанское, близость красивой женщины – все это ударило мне в голову, туманило мой мозг… Я терял всякое самообладание и дошел до того, что уронил голову на полуобнаженную грудь Мадлен и, задыхаясь от налетевшего на меня порыва страсти, шептал:
– Полюбите меня!.. Умоляю вас… полюбите!
Вероятно, в интонации моих слов было много непосредственности чувства и молодости, много заразительности, так как я почувствовал, как Мадлен дрогнула под моим поцелуем. Но она тотчас же овладела собой и, отстранившись от меня, укоризненно промолвила:
– Успокойтесь!..
– Придите, придите! – страстно и настойчиво умолял я ее.
– Прийти? – удивленно переспросила она. – Но куда же?
– Куда хотите… Ко мне?..
– За кого же вы меня принимаете?
Это было сказано так высокомерно, так надменно, от этого холодного и сухого тона так ярко веяло светской женщиной, или – вернее сказать – "порядочной женщиной", что я совсем растерялся. Я твердо уверен в том, что, если бы мадам де Тенси случилось когда-нибудь выслушать подобную просьбу из мужских уст, она не могла бы ответить иначе.
– Простите! – растерянно прошептал я, – но ведь вы не можете запретить мне любить вас!
– "Любить"! – скептически повторила Мадлен, слегка пожимая плечами. – Уже! Разве можно полюбить так внезапно?.. Полно!.. И знаете, что я вам скажу? Нам лучше впредь не встречаться.
– Я хочу встретиться с вами!
– Зачем?
– Я хочу видеть вас!
Мадлен на мгновение задумалась. Пленительные ямочки исчезли с ее кругленького личика, а в широко раскрытых глазах застыло такое выражение, которое бывает у ученика, вставшего в тупик пред неразрешимой арифметической задачей.
– Вы непременно хотите видеть меня? Хорошо, пусть будет по-вашему, – вдруг промолвила она с таким видом, как будто ей не дешево стоило это решение. – Обещаю вам, что вы еще увидите меня, но… – многозначительно подчеркнула она, – предупреждаю вас, что я несвободна, что эта встреча может быть опасной и… по всей вероятности и будет таковой.
Тут она умолкла, вопросительно глядя на меня.
– Я хочу встретить вас, – упрямо повторил я. – Я хочу любить вас!
– Пусть так! – повторила Мадлен. – Это решено. А теперь позвоните-ка и велите нанять фиакр… Не провожайте меня! Я сойду и уеду одна, а завтра… в крайнем же случае послезавтра я напишу вам, где и когда мы увидимся.
– О, благодарю, благодарю вас!
Мадлен улыбнулась, и снова дивные ямочки заиграли на ее чудном личике. Тогда она, шаловливо изогнувшись, подставила мне свою гибкую смуглую шейку, и я снова припал к ней, упиваясь дивным ароматом этого молодого стройного тела, ее вьющихся темных волос.
Сначала на ее лице отразилось только любопытство, смешанное с легкой иронией, но потом, словно охваченная моей страстью, она пылко обвила мою голову дрожащими ручками и крепко поцеловала меня в лоб.
– До свидания! – промолвила она.
Глава 3
Для меня наступили дни беспокойства, ожидания и страстного томления.
Я побывал в министерстве и в нескольких словах отдал отчет Лорио о благотворительном вечере маркизы де Талиасерпи, но после этого уже воздержался от дальнейших посещений министерства.
Однако, я так нервничал, что не находил себе места. Я загонял свою верховую лошадь, заставлял ее брать высочайшие барьеры, перебил на стрельбище массу голубей, сделал четыре визита, которые лежали на моей душе с первого дня моего водворения в Париж, и обегал чуть ли не все улицы и бульвары Парижа с видом триумфатора: еще бы, ведь Мадлен обещала, что мы увидимся! Был ли во всей вселенной человек счастливее меня? Мадлен избрала меня… меня! По пути я кидал на других женщин взгляды сострадания: как все они – даже самые красивые, молодые и элегантные – были ничтожны, незначительны в сравнении с Мадлен, как они были жалки!
Вероятно, я представлял собой довольно смешную фигуру, со своим победоносно-презрительным видом, потому что не было ни одной женщины, которая не обратила бы на меня внимание.
Должен сознаться, я безумно надоедал своему швейцару, чуть ли не поминутно осведомляясь у него: "нет ли мне письма?" Да и своему старому слуге, Клементу, я вероятно не меньше надоедал тем же вопросом…
А письмо все не шло, и меня уже начали мучить сомнения.
"Что такое?.. – думал я, – почему же она молчит? Может быть, она раздумала?., не хочет?.. Она предупредила меня, что несвободна; может быть, она не решается, ей грозит опасность?.. И что значит: "Я несвободна"? По всей вероятности она замужем, и, должно быть, крайне неудачно. Ее муж, вероятно, форменный дурак, сущее животное, раз он не ценит счастье обладания такой редкой, такой пленительной женщиной и решается отпускать ее одну, без себя в такие сомнительные места, как этот бал-маскарад маркизы де Талиасерпи?.. Какой здравомыслящий муж разрешил бы своей жене подобную выходку? И какая жена, – мысленно прибавлял я, – решилась бы на такую эскападу без ведома своего мужа?"
Но, тем не менее, мысль, что моя прекрасная незнакомка замужняя, крайне смущала меня.
"Ах, – думал я, – если бы она оказалась протестанткой или еврейкой".
Мне было бы много приятнее и легче для совести нарушить брачный союз приверженцев другой религии, чем своих же католиков.
Кончилось тем, что я постарался усыпить свою совесть уверениями, что моя красавица вовсе не замужем. Она сказала: "Я не свободна". Но она вовсе не говорила: "Я замужем". А ведь это не одно и то же. Может быть, она хотела сказать своей фразой, что у нее семья: мать, отец, братья…
Эта мысль успокоила меня и привела мою совесть в соглашение с моими желаниями. Но наряду с этим я страстно хотел, – уж если моя очаровательная Мадлен замужем, чтобы она, по крайней мере, как можно дольше не заводила со мной речи о своем супруге.
Но и второй день был уже на исходе, а я все еще не получал желанного письма. Меня охватила мука сомнения.
"Что же это, – думал я, – она, точно, посмеялась надо мной?"
И это странное подозрение мучило и несказанно томило меня.
Однако вечером я испытал минуту обманчивой надежды: ко мне вошел мой старый слуга, Клемент, неся на подносе два письма. Я даже подскочил от радости, но – увы! – она была преждевременна: одно из писем было от домохозяина, справляющегося, доволен ли я произведенным в моей квартире ремонтом, а другое было от моего старого опекуна. Он написал следующее:
"Дорогой Филипп! Я с радостью узнал о том, как Вы удачно сдаете свои экзамены. Молю Бога, чтобы Вы сохранили любовь к учению и чтобы Вы как можно лучше подготовились к служению науке с помощью труда.
Что касается меня, то я продолжаю трудиться над своей "Историей религиозного движения в Малой Азии". Этот труд даст мне много наслаждений, но к несчастью мне не хватает многих данных, образуются обидные пробелы. Вот и теперь, дитя мое, приходится прибегнуть к Вашей помощи. Надеюсь, Вы не откажетесь помочь своему старому учителю в его научных изысканиях.
Вот в чем дело: в последнюю свою поездку в Париж, когда я Вас провожал и устраивал, я видел в Лувре очень интересную новинку: только что привезенную деревянную статуэтку, изображающую молодую женщину в прозрачной тунике. Это изображение Туйи, настоятельницы монастыря монахинь-затворниц в Персии. Я сделал беглый набросок с этой статуэтки, но теперь, когда я приступил к подробному описанию, то вижу, что моего рисунка недостаточно. Поэтому, друг мой, сходите сегодня в Лувр (простите мою настойчивость, но я с нетерпением ожидаю интересующих меня сведений) и посмотрите внимательнее на это изображение: у него не хватает одной груди и большого пальца на одной ноге. Это-то я твердо запомнил, но вот которой груди и большого пальца с какой ноги?.. Левой, правой?.. Вот в чем вопрос, и очень важный для меня вопрос! Поэтому, дорогой мой, жду от Вас немедленного ответа. До свидания, дорогой мой! Дружески лобзаю Вас, брат мой во Христе, шлю Вам свое благословение и пожелание здоровья и всего лучшего.
Дон Галиппе"
Это письмо по своему характеру ничем не отличалось от многих писем, полученных мною от моего наставника и опекуна, однако оно сильно взволновало меня, так как подчеркнуло громадную внутреннюю перемену, происшедшую со мной в короткий период между моим переселением на улицу Порталис, маскарадом и ужином, и теперешним моим состоянием.
И мне показалось пустым, ничтожным и бессмысленным интересоваться тем, какой груди и с какой ноги не хватает большого пальца на изображении настоятельницы Туйи… Да и вся археология, которой я раньше так увлекался, показалась мне вдруг мертвечиной, не заслуживающей внимания!..
Я мысленно пробежал жизнь дона Галиппе и содрогнулся, подумав, что он всю свою жизнь и весь свой интерес посвятил деятельному изучению изображений различных настоятельниц и отшельников, умерших за тысячу лет до настоящего времени. Я содрогнулся и от души пожалел его за то, что он лицезрел только лишь каменных, деревянных и медных женщин и никогда, никогда в жизни не упивался неподражаемой прелестью живого женского тела. Я с сожалением подумал о том, что мой бедный дон Галиппе ждет теперь известия об изъянах своей деревянной Туйи с таким же страстным нетерпением, с каким я дожидаюсь сейчас свидания с молодой, красивой живой женщиной, у которой все на своем месте. И, мысленно сравнивая себя со своим наставником, я сознал, что вырос на целых три головы. Мне показалось, что я – взрослый человек, тогда как он – сущий ребенок.
В мое сердце снова властной волной ворвалась непоколебимая уверенность в свою счастливую звезду. К чему сомнения? К чему уныние и печаль? Нет, она, моя милая незнакомка, мой пленительный образ в желтом домино, не обманет меня! Она обещала и сдержит свое обещание: я снова увижу ее. Предо мной расстилается вся моя будущность, и судьба щедро одарит меня и счастьем, и удачей в любви.
Придя к такому заключению, я – о, верх кощунства? – на обороте письма дона Галиппе набросал карандашом стихи, воспевающие молодость, безумие любви и упоение страстных поцелуев. Потом я распахнул окно, сел на подоконник и стал жадно вдыхать вечерний морозный воздух.
Небо было усыпано звездами, молодой серп луны исчез за колокольней церкви Святого Августина, улица была молчалива и пустынна. По ней лениво прокатился одинокий фиакр и после некоторого колебания завернул налево. На колокольне Святого Августина пробило три четверти десятого… Молодая работница пересекла улицу и чуть ли не бегом кинулась в переулок…
Я чувствовал, что всей душой люблю эту пустынную улицу, и звонкий бой башенных часов, и проехавший мимо фиакр, и молоденькую работницу, скрывшуюся в темном переулке.
В это мгновение из того же переулка вынырнула фигурка маленького телеграфиста-посыльного. Он, весело посвистывая, шел по улице, поглядывая на номера домов и вертя в кончиках пальцев четырехугольник депеши. Дойдя до наших ворот, он остановился и вдруг нырнул в калитку.
Кровь горячей волной кинулась мне в голову; я встал с подоконника и полный веры и блаженства близкого счастья, прошел вглубь комнаты. Я почему-то твердо верил, что это мне от "нее".
По лестнице раздались шаги… звонок в передней… Клемент открывает дверь. Вот он входит ко мне и подает мне, наконец, так страстно ожидаемую депешу. В ней стоит: "Будьте завтра, вторник, четверть шестого, дом 4, улица Воккадор. Во дворе, первая дверь направо. Не спрашивайте никого! Звоните и входите. Я обещаю там быть, но ничего больше".
Подписи не было, но это мне было вполне безразлично; я с упоением целовал эти милые строки, тем более, что в них не было и намека на существование какого бы то ни было мужа; следовательно, моя щепетильность могла не возмущаться.
Уж право не помню, когда я лег, но твердо помню, что глаз не сомкнул всю ночь, хотя эта бессонница вовсе не была неприятна. Я несколько раз зажигал свечу, снова и снова перечитывая полученные строки. Одно мгновение у меня мелькнула было мысль подняться, тотчас же пройтись на улицу Боккадор и найти указанный дом, но с помощью благоразумного урезонивания я убедил себя воздержаться от исполнения этой затеи.
"Всегда быть корректным и никогда смешным", – вспомнил я девиз дядюшки де Тенси.
В конце концов, я все-таки заснул. Мне приснился престранный и пренеприятный сон. Я видел во сне женскую фигуру в желтом домино, под черной бархатной маской; она все ускользала от меня, а я неотступно гнался за ней. Наконец мне удалось поймать ее. Я страстно сжал ее в своих объятиях и сорвал маску, но – о, ужас! – предо мною очутилось деревянное лицо, заплесневевшее от веков. Тут вдруг само собой распахнулось желтое домино, и я увидел тело иссохшей мумии с отбитой левой грудью, тогда как на левой ноге не хватало большого пальца… Тут все спуталось, переменилось, и я заснул крепчайшим сном, без сновидений.
Проснулся я поздно; вся моя комната была сплошь залита солнцем; предо мной стоял мой старый Клемент и, почтительно нагнувшись надо мной, настойчиво повторял, что пора вставать, что уже полдень.
Я с наслаждением потянулся, обвел любовным взором эту большую, освещенную солнцем комнату, фигуру своего старого слуги с уродливым выражением лица и, одним прыжком вскочив с кровати, поспешно принялся за свой туалет.
Я с величайшим аппетитом позавтракал, потом, весело посвистывая, стал быстро ходить по своим комнатам.
Я ликовал! Все во мне пело, каждая жилка дрожала от счастья, от радости бытия, от предвкушения грядущего наслаждения.
Время летело, как птица. Я не мог ничем заняться, да и не ощущал в том потребности.
В половине четвертого, когда я уже собирался выйти, я вдруг заметил лежащее на столе письмо дона Галиппе. Я о нем совсем позабыл! У меня совершенно вылетели из головы и визит в Лувр, и "История религиозного движения в Малой Азии", и маленькая настоятельница-затворщица Туйя.
Мне стало крайне стыдно за себя и жаль своего бедного старика, так нетерпеливо ожидающего ответа; но будучи под впечатлением своего вчерашнего вывода о ничтожестве и бессмысленности археологии, я, не мудрствуя лукаво, взял листок почтовой бумаги и написал:
"Дорогой учитель! Спешу сообщить Вам желаемые Вами сведения: отбита правая грудь Туйи и на правой же ступне не хватает большого пальца. Искренне преданный и любящий Вас ученик.
Филипп"
– Опустите немедленно это письмо! – сказал я своему слуге. – Необходимо, чтобы оно пошло сегодня же.
Глава 4
Я вышел из фиакра на углу улиц Боккадор и Монтень и пошел пешком. До назначенного часа оставалось еще четверть часа. Было ровно пять часов, и меня то и дело перегоняли щегольские экипажи, ехавшие в Булонский лес. Из открытых автомобилей, ландо и кэбов виднелись хорошенькие головки элегантных дам, зябко кутавшихся в меха.
Я свернул на улицу Боккадор. В это время дня она была довольно пустынна. Я скоро нашел нужный мне дом и поспешил войти в калитку. Двор был пуст. Я взглянул направо. Вот подъезд и окна первого этажа.
"Вот тут, скоро, за этими окнами", – с замиранием сердца подумал я. Моя совесть все еще протестовала против грядущего, но я мысленно попросил прощения у кротчайшей мадам де Тенси, у дона Галиппе, и у всех отцов иезуитов, деятельно наставлявших меня на стезю чистоты и добродетели. Я искренне просил у них прощения за тот проступок, который я твердо решил совершить.
Я посмотрел на часы, было ровно пять с четвертью. Тогда я решительно двинулся к указанному подъезду и тотчас же позвонил. Дверь немедленно раскрылась, кто-то отскочил назад, и знакомый голос шепнул:
– Входите скорее и закрывайте за собою дверь!