Я повиновался и последовал за пленительным силуэтом. Я увидел большую, но безвкусно меблированную комнату, с большой кроватью посередине. Это меня и шокировало, и вместе с тем очаровывало. Я увидел большое трюмо и в нем отражение моей прелестной незнакомки; на этот раз она была в темно-лиловом костюме тайльер, мягко обливавшем ее стройную фигуру.
По-видимому она была очень смущена, так как точно так же, как и я, не находила в первые мгновения, что сказать. Первое, что она сказала, как бы извиняясь за встречу в этом помещении, было:
– Не подумайте, что вы здесь у меня…
– Я возле вас, – этого достаточно, – промолвил я. – Я пойду всюду, куда вы пожелаете.
– В самом деле? – смущенно протянула Мадлен. – Ну, в таком случае, сядемьте! – сказала она, поглядывая мельком на часы. Усевшись, она несколько успокоилась и овладела собою. – Воображаю, что вы обо мне думаете! – нервно усмехнувшись, промолвила она: – назначить такое свидание молодому человеку…
У меня хватило благоразумия воздержаться от ответа. И действительно, что на это можно возразить, кроме самой завзятой банальности?
– Вы очень добры, что позволили мне снова встретиться с вами, – тихо промолвил я и, слегка пододвигая стул к Мадлен, добавил: – как я думал о вас все это время!
Гибкая фигура Мадлен вырисовывалась грациозным силуэтом на светлом фоне окна. Ее чудные глаза так блестели, точно в них сконцентрировались световые лучи всей комнаты.
– О, как я думал о вас все это время! Я никогда не сумею передать вам, с какой страстью я мысленно следовал повсюду за вами!.. Вы бессознательно завладели всей моей жизнью, вы можете делать со мной все, что захотите…
Право, я и сам не отдавал себе отчета в том, насколько было искренности в этой фразе, но обстоятельства давали полную возможность верить ее правдивости.
По-видимому, Мадлен была тронута, так как сказала;
– Вы так любезны, так хорошо воспитаны, что, может быть, несколько сгущаете краски… Предположим, что я нравлюсь вам, что это… этот… случай заинтересовал вас. Но я ничего больше от вас и не прошу, да и не нужно давать мне ничего большего.
Эти слова прозвучали каким-то погребальным звоном, убившим все мои радужные надежды. Если вначале и была некоторая деланность в моем обращении, то теперь это бесследно исчезло. Я наоборот почувствовал, что страшно дорожу этим случаем, стремлюсь к нему всей силой своей юной, долго сдерживаемой страсти, жадно ищущей удовлетворения.
– Я люблю вас! – пылко повторил я. – Вы сделаете со мной все, что захотите.
Все мои тщательно подготовленные фразы разлетелись, как дым, так же, как и мои красивые жесты и позы, все то, что мне дало хорошее и тщательное воспитание и величайшее желание нравиться. Теперь все это исчезло; я чувствовал, как слезы накипают у меня на глазах. Я снова стал ребенком, которого поманили пленительной игрушкой, и вдруг хотят отнять ее. Мне все показалось неинтересным, ненужным, лишенным всякой привлекательности и пленительности, если эта пленительная женщина отвергнет мою любовь.
Очевидно, я был так искренен, что Мадлен уже не могла сомневаться; она смутилась в свою очередь, и взволнованно промолвила:
– Бог мой, он, кажется, действительно думает то, что говорит!
Я потом не раз задумывался над этими мгновениями своей юности. Что было бы со мною, если бы я… если бы она… Не знаю… Знаю только то, что, когда я, поддавшись охватившему меня порыву страсти, умоляющим жестом простер к Мадлен свои трепещущие руки, в окно ворвался косой луч заходящего солнца и залил нас своим ярким светом. Я увидел в трюмо отражение нашей группы.
Силуэт моей незнакомки отражался со спины, и я невольно залюбовался пышным, красивым цветком ее бюста, расцветшем на тонком, гибком стебельке ее талии. Себя же я увидел en face и был поражен и унижен плачевным видом этого чуть не плачущего ребенка, готового упасть на колени и молить о пощаде. Да, я был поражен и унижен подобным видом, и тотчас же мне пришел на ум девиз дядюшки де Теней: "Всегда быть корректным и никогда – смешным". Я тотчас же выпрямился; мое лицо приняло серьезное выражение, преисполненное чувства собственного достоинства, и, несмотря на сильное внутреннее смятение, я принял облик молодого, хорошо выдрессированного дипломата на затруднительной аудиенции.
Не знаю, заметила ли моя собеседница перемену, происшедшую со мной, и если заметила, то чему приписала ее; во всяком случае, она успокоилась, в том смысле, что ей не грозила безотлагательная опасность.
И, словно желая еще сильнее расхолодить мой пыл, она сказала:
– Имейте в виду, что мы здесь далеко не в безопасности: мой муж страшно ревнив; он не спускает с меня взора, и весьма возможно, что и теперь велел кому-нибудь выследить меня.
Ее муж! Это роковое слово было произнесено и внесло новую смуту в мое поколебленное душевное равновесие. Мадлен расхохоталась и смеясь промолвила:
– Что с вами? – спросила она.
– Мне тяжело и неприятно, что вы замужем, – откровенно ответил я. – Меня мучает сознание, что существует человек, имеющий законное право быть возле вас, оберегать вас, любить, ласкать… Ну, одним словом – я ревную!
Мадлен расхохоталась и, смеясь, промолвила:
– И напрасно! Ревновать можно только к любви, а я не люблю своего мужа. – И, сделавшись вдруг серьезной, она продолжала: – Я не люблю его именно за то, что он женился на мне. Он знал – ведь он очень умен – что он вовсе не подходящий для меня муж, во-первых, потому что он гораздо старше меня, во-вторых, потому что морально между нами не было никаких точек соприкосновения, и я отнюдь не скрывала от него, что я не люблю его. Разве при этих обстоятельствах можно было ждать счастья?.. А при своей опытности он должен был предвидеть, что обрекает меня на страдание.
– Но почему же он, несмотря на все это, женился на вас? – спросил я.
– Да потому, что я физически пришлась ему по вкусу, и он не захотел упускать меня. Этот человек очень любит доказывать себе свою неотразимость и свою власть и превосходство над всеми окружающими.
Моя возмущенная совесть с жадностью ухватилась за эти сведения, чтобы усыпить себя относительно активного протеста, который мы собирались учинить против этого деспота и тирана-мужа, исключительно занятого мыслью доказать себе и всем окружающим свою неотразимость и свое превосходство.
Мне показалось недостойным меня, если я покажу себя недостаточно решительным в глазах его жены. Я решился встать, взять ручки Мадлен, заставил ее подняться со стула и обвил ее гибкий стан, тихо, но страстно привлекая ее к себе.
– Пойдемте! – тихо, но решительно шепнул я.
Она стала слабо сопротивляться, но я мягко, хотя и настойчиво повлек ее к кровати, дерзко сверкавшей среди комнаты своей белизной.
Мы стояли перед кроватью, и Мадлен позволила мне целовать ее глаза, щеки, вдыхать одуряющий аромат ее пышных волос. Когда же я припал горячим поцелуем к ее губам, она задрожала, как от сильного электрического тока.
– Это безумие! – прошептала она. – Это нехорошо!..
Что она хотела этим сказать? Не она ли только что заявила, что не любит мужа?
Она стала нервна и беспокойна. Я снова дважды ловил ее взгляд, устремленный на часы. Я уже окончательно утратил всякие понятия о морали и приличиях. В ту минуту мне было бы вполне безразлично: корректен ли я, или нет, и смешон ли? Я был весь охвачен властным желанием уничтожить последние сопротивления моей чудной незнакомки.
Как я взялся за это? Какой таинственный наставник преподает юношам, грезящим со школьной скамьи о своих будущих возлюбленных? Во всяком случае, смело утверждаю, что я оказался далеко не неловким и очень быстро и легко разобрался в целой системе кнопок и тесемок и ловко освободил от брони дивный торс, которым я так любовался три дня тому назад.
Набравшись храбрости, я усадил Мадлен на край кровати и, вставши на колени, стал расстегивать ее ботинки. Будь я опытнее, то вероятно не преминул бы обратить внимание на ту безжизненность, с которой она принимала мои услуги; но я был так молод и так охвачен своей первой страстью, что не дал себе труда раздумывать над этим явлением, а, снявши ботинки, намеревался обхватить эти стройные ножки, затянутые в черные шелковые чулки. Но мне это не удалось: Мадлен быстро вскочила, выскользнула из моих рук и подбежала к камину, оставив меня стоять на коленях перед пустой кроватью.
"Только бы не быть смешным!" – подумал я. Я тотчас же вскочил с колен и постарался принять более подходящую осанку; вероятно забота о последнем и помешала мне поинтересоваться узнать, чем объясняются бегство моей красавицы и ее явный интерес к каминным часам?
Наступали сумерки, но наши глаза уже привыкли к ним и мы еще довольно хорошо различали все предметы.
– Задерните занавеси! – сказала Мадлен.
Я повиновался. В комнате наступила полная тьма, придающая храбрость самым нерешительным влюбленным.
Бывало, в бессонные ночи, прислушиваясь к безмятежному храпу почтеннейшего дона Галиппе, несшемуся из соседней комнаты, я с замиранием сердца мысленно представлял себе возможность наступления подобной теперешней минуты; я старался представить себе свое положение, окружающую нас обстановку. Но все эти представления лишь заранее сильно запугивали меня как необходимой в данном случае дерзостью, – по крайней мере мне так казалось, – так и боязнью оказаться неловким или еще того хуже – смешным.
Мадлен велела задернуть занавеси, и наступившая темнота как нельзя более способствовала устранению пугающей неловкости. Ведь мы оба ничего не видели.
Ободренный легким шорохом снимаемых возле меня одежд, я – на мой взгляд – совершил очень значительный поступок: снял свою манишку и галстук.
Но в это мгновение сразу умолк шорох спадающих одежд, и я замер на месте, с булавкой от галстука в руке. В передней раздался резкий, властный звонок.
– Кто здесь? – спросил я вполголоса. Ответом на мой вопрос последовал энергичный стук в двери. Я быстро подошел к окну, откинул занавес и при мутном, сумеречном освещении увидел склоненную фигурку полураздетой Мадлен, сидевшей на кровати.
В то же мгновение в комнату ворвался целый сноп света, и в нее вошло несколько штатских, сильно смахивавших на приказчиков. У одного из них был в руках электрический фонарь. За этой простоватой группой виднелся элегантный господин с седеющими баками. По внешности он походил на сановника.
При виде входящих Мадлен кинулась к своему котиковому жакету и прикрылась им, насколько это было возможно, я же двинулся навстречу неизвестным гостям: предо мною расступились, и я очутился лицом к лицу с господином с седеющими баками. Рядом с ним стоял незамеченный мной толстый господин в визитке.
– Господа, – обратился я к ним, – не потрудитесь ли вы объяснить мне?..
– Простите, – вежливо прервал мою речь толстяк, – я здесь во имя закона: я – полицейский комиссар этого участка, приглашенный господином Делесталь… супругу которого мы застали здесь с вами.
С этими словами он сперва сделал жест по направлению седеющих бакенбардов, а потом по направлению котикового жакета.
Пока он говорил, я вернул себе свое самообладание и почувствовал себя хозяином всех этих плохо одетых субъектов, якобы явившихся сюда представителями закона. Мне было только неприятно сознавать себя без манишки и без галстука. Трудно себе и представить, насколько это обстоятельство смущало меня, и как мне благодаря этому было трудно выдержать властный тон, которым я обратился к личности, указанной мне под именем господина Делесталь.
– Сударь, – с величайшим достоинством произнес я, – даю вам слово, что здесь ничего не произошло между…
Но он прервал меня и полуотвернувшись промолвил:
– Поверьте, я у вас не требую никаких объяснений… Закон сделает свое дело.
"Закон" в лице своего представителя тотчас же приступил к исполнению своих обязанностей, обратившись к сидевшей женщине.
– Вы действительно супруга господина Делесталь?.. Вы признаете, что вас застали с господином… Ваше имя? – обратился он ко мне, – с господином д'Алонд?..
Комиссар тем же деревянным, безразличным тоном задал Мадлен еще три-четыре официальных вопроса, тогда как другой, по-видимому, секретарь, быстро заносил весь этот диалог на бумагу. Когда он кончил, то подал эту бумагу комиссару, а последний, лениво пробежав ее, протянул ее в свою очередь мне.
– Подпишите это, – равнодушно промолвил он.
Я отказался.
Комиссар не настаивал, а, слегка пожав плечами, передал бумагу Делесталь, который и подписался под нею.
– Извините, сударыня, извините, сударь, – вежливо расшаркался перед нами комиссар, – мы удалимся.
Агенты тотчас же ретировались, раскланиваясь и расшаркиваясь в дверях. Господин с седеющими баками высокомерно пропустил перед собой всю эту публику, а потом обернулся ко мне и заявил:
– Потрудитесь завтра утром ждать меня к себе.
Я с величайшим достоинством, какое только возможно иметь человеку, манишка которого и галстук лежат в трех шагах от него на камине, ответил:
– Я к вашим услугам и буду ждать завтра утром ваших друзей.
Он загадочно усмехнулся и ответил тоном человека, задавшегося целью делать лишь то, что ему вздумается:
– Нет, мсье д'Алонд, я приду, и вы примете только меня одного.
Сказавши это, он слегка поклонился и не спеша, без тени гнева вышел в переднюю, тщательно закрывая за собою двери.
Какой тактики должен держаться молодой человек, очутившись без манишки и галстука в присутствии полураздетой дамы, когда из комнаты только что вышел ее муж, снабженный протоколом, уличающим ее в нарушении супружеской верности. Историк маленькой Туйи, настоятельницы ордена монахинь-затворниц, забыл преподать мне на этот случай совет, вероятно потому, что не допускал и мысли, что его ученик может оказаться в таком затруднительном положении.
Я был погружен в разрешение этой мудреной задачи, как вдруг заметил, что мадам Делесталь небрежно откинула котиковый жакет, которым она так целомудренно прикрылась во время посещения комиссара.
Она сидела на стуле, небрежно закинув ногу на ногу, захватив колено руками, склонив головку на плечо. По-видимому, она о чем-то глубоко задумалась.
Я не отрываясь смотрел на нее. Она была так пленительна в своей задумчивости и в своей небрежно-нескромной позе!.. Меня и очаровала и тронула эта нескромность. Разве она не служила доказательством того, что Мадлен находит лишним стесняться передо мною, что она считает меня близким, и раз закон порывает ее связи с мужем, то она отныне согласна признать мои права над собою?
Мысль, что есть женщина, признающая себя моей и считающая меня кем-то вроде мужа, преисполнила меня горделивым блаженством. Я кинулся к ногам Мадлен, покрыл ее руки жаркими, благодарными поцелуями. Я стал уверять ее в том, что всецело принадлежу ей одной, счастлив тем, что мне придется рисковать и пострадать ради нее, и умоляю ее простить мне тяжелый и неприятный инцидент, случившийся из-за меня. Да, да, я искренне считал себя виновным перед Мадлен, и жаждал получить ее прощение.
Она сердечно провела рукой по моей голове и мягко промолвила:
– Вы право очень милы, и мне положительно больно, что эта неприятная история случилась именно с вами… Но к счастью она не будет иметь никаких последствий: Делесталь не станет драться с вами.
– Почему же? ведь я не отказываюсь! – возмутился я.
– О, я вполне уверена, что вы храбры и никогда не отказались бы от дуэли, но это как-никак возбудило бы шум, подняло бы скандал, а Делесталь не потерпит скандала.
Но я уже не слушал Мадлен. Что мне было за дело до Делесталя, до комиссара, до протокола? Я сжал ее в объятиях и с юношеской страстью прошептал:
– Я люблю, люблю вас!..
Но она тихо высвободилась, уклоняясь от моих ласк.
– Нет, – тихо, но решительно промолвила она, – это уже невозможно! – и она слегка покачала головой.
В это мгновение со своей тихой, таинственной улыбкой, тесно сдвинутыми коленями и опущенными руками, она показалась мне такой же таинственной, такой же загадочной, как сама маленькая затворница Туйя.
Почему собственно я вдруг в то мгновение так ясно почувствовал, что никогда-никогда этот обольстительный сфинкс в образе женщины не будет принадлежать мне? Я безошибочно понял, что это так и будет, но не мог понять – почему?
Передо мной в одно мгновение с поразительной ясностью предстала вечная загадка женской души, с загадочной, изменчивой улыбкой, от которой горько плачут и умирают мужчины.
Я окончательно впал в смятение и, совершенно позабыв все мудрые наставления и предостережения мадам де Тенси, упал к ногам Мадлен; путаясь, задыхаясь, я предлагал ей вперемежку: то похитить ее, то убить ее мужа, то жениться на ней. Я приводил доводы, самые убедительные и самые бестолковые, но, тем не менее, способные своею искренностью тронуть самое бесчувственное сердце. Но Мадлен все с той же таинственной улыбкой на устах зажгла на камине свечи и молча, быстро и ловко делала свой туалет.
Когда я, измученный и взволнованный, закончил свою страстную речь, я заметил, что она стоит уже совершенно готовая к выходу: в шляпе и жакете.
– И, тем не менее, – промолвила она, – нам необходимо расстаться.
Расстаться! Она могла спокойно вымолвить это страшное слово "расстаться"!
– Я не хочу, – беззвучно прошептал я. – Я не хочу!.. Я пойду за вами… вопреки всему… вопреки вам…
– Вы слишком порядочный человек для того, чтобы преследовать меня против моей воли, – сказала она. – И к тому же, – с улыбкой добавила она, – вы без воротничка и без галстука.
Мне кажется, в тон последней фразы звучала легкая примесь иронии. Да и вообще Мадлен как-то сразу изменилась: ее недавняя нерешительность сменилась непоколебимой и твердой уверенностью.
Дойдя до порога, она остановилась и, обернувшись ко мне, тихо сказала: – Прощайте!
– Я хочу увидеть вас! – взмолился я. – Обещайте, что мы встретимся, иначе я не выпущу вас.
Она как бы что-то соображала.
– Я обещаю вам, что мы увидимся… если я смогу…
– Когда?
Вместо всякого ответа она подошла ко мне, взяла в обе руки мою голову и поцеловала меня прямо в губы.
О, этот поцелуй! Он раскрыл передо мной преддверие рая и сразу научил меня многому тому, чего я не подозревал.
Но, вместе с тем, он лишил меня способности соображать и сопротивляться.
Я долго не мог опомниться, не мог прийти в себя от этого мучительно-сладостного шока, но, как только стал приходить в себя, убедился в том, что я один, в пустой комнате с раскрытой кроватью, с двумя горящими свечами на камине и лежащими там же манишкой и галстуком, крайне изумленным, что они оторваны от моей персоны.