– Но, значит… значит, – нервно промолвил я, хватая руки Мадлен, – вы не предполагали такого финала? Вы думали, что ваш муж не придет?.. И если бы он действительно не пришел…
– Тогда… было бы "да"! – уронила она.
– Это – правда? Вы не шутите? – пылко воскликнул я.
– Нет, я не шучу, – серьезно промолвила Мадлен, – но… во многом вы сами виноваты… будь вы настойчивее… смелее. Помните тот момент, – помолчав, промолвила она, – когда мы стояли у зеркала?..
Помнил ли я этот момент? Я так часто переживал его в своей памяти, что он невольно врезался в мое воображение, и даже теперь одно воспоминание о нем обожгло мое сердце. О, это незабвенное краткое мгновение!.. И подумать, что я упустил его по недомыслию юности, по неопытности, робости и незнанию женщин!
Теперь я снова, безусловно, верил Мадлен. И мне показалось, что все радости, подаренные мне жизнью, – ничто в сравнении с дивным блаженством упущенной минуты.
Нет, я во что бы то ни стало, хотел воскресить ее и на этот раз… уже насладиться ею вполне! Эта женщина безгранично волновала меня. Мне все в ней нравилось: ее внешность, ее голос, ее движения, полные какой-то восточной неги. А, кроме того, с нею было связано столько воспоминаний юности, что я сам словно молодел, словно снова становился прежним Филиппом д'Алонд своей юности. Нет, я был не в силах сдерживаться; я кинулся к ногам Мадлен, обнял ее колени.
– Мадлен! – умоляюще, зашептал я, – я никого не люблю, кроме вас. Ведь я тоже испытывал к вам такое сильное, роковое влечение, которое способно перевернуть всю жизнь. Ведь вы знаете, что вся моя жизнь в вашем распоряжении, в вашей власти с нашей первой же встречи. Я никогда не прощу себе, что впоследствии тупости молодости не сумел взять вас, упустил свое счастье… а, может быть, и ваше, Мадлен? Как знать! Проклятие! Почему я был так непростительно молод, так нелепо неопытен? Но, Мадлен, ведь не все еще упущено: ведь мы еще оба молоды, полны жизни и… взаимного влечения. Ведь мы оба в расцвете сил. Мы переживаем наше лето… Мадлен, ведь вы чувствуете, как солнце жжет, как кипит наша кровь? Вы чувствуете, дорогая? Взгляните, мы снова вместе. Что свело нас? случай… судьба? Я обожаю вас, и вы… вы тоже любите меня!.. Ведь я все тот же юный по чувству к вам Филипп д'Алонд, которым вы увлеклись. Мне кажется, что одиннадцатилетний интервал канул в вечность. Его не было, нет! Мадлен, то был сон, но вот мы снова проснулись. И снова все нам шепчет о любви. Ею напоен тот знойный, ароматный воздух, он с каждым глотком воздуха властно вливается в грудь. Барон безмятежно спит в своей комнате. Бежим! Граница в двух шагах. Будем молоды, безрассудны, безумны, но будем счастливы! Разве не в счастье цель и смысл жизни? А что его дает, как не всепоглощающая любовь? Решайтесь, Мадлен! Будем смелы! Киньте мещанскую мораль. Вы разведетесь, мы женимся. Ведь мы этим лишь исправим то, что было испорчено в самом начале! Мы этим поступком лишь восстановим справедливость! Мадлен, голубка, решайтесь скорее!
Она внимательно прислушивалась к моему восторженному бреду. Казалось, моя горячность заразила ее, она сочувствует и соглашается. На ее губах мелькала улыбка экстатичного счастья. Я нагнулся, прижал ее голову к своей груди и припал жадным поцелуем к ее полураскрытому ротику…
Нас отрезвил чей-то мягкий, приближающийся кашель. Вскоре в дверях появилась почтенная фигура швейцара. Он остановился в дверях, снял свою фуражку с золотым галуном, тщательно отер большим фуляром свою вспотевшую лысину и, деликатно полуотвернувшись от нас, стал упорно любоваться окружающим пейзажем, словно видел его впервые.
Мы поспешили принять корректные позы двух безмятежно беседующих туристов. Услышав нашу спокойную беседу, старик тотчас же достал из-под мышки подносик накладного серебра, а из кармана – два письма и торжественно подал одно Мадлен, а другое мне.
Мадлен тотчас же распечатала свое; это позволило мне сделать то же со своим; я наскоро пробежал его содержание; вот оно:
"Берлин. Конфиденциально. Дорогой друг. Возвращайтесь немедленно обратно в Берлин. Произошли крупные перемены из-за выступления эскадры в ***. Проекты правительства подверглись существенным изменениям. Я нуждаюсь в Вас".
Этот непредвиденный призыв разразился над моей несчастной головой, как громовой удар из безоблачного неба. Он в корне разбивал все мои лихорадочные планы. Я в первое мгновение положительно не мог собраться с мыслями. Хорошо, что письмо Мадлен было длинное, и она не заметила моей растерянности. Это дало мне возможность оправиться.
Я молча смотрел на Мадлен. По мере того, как она читала, с ее лица все более и более сбегало выражение восторженной и юной влюбленности, уступая место выражению строгой уравновешенности и самообладания.
– Надеюсь, это письмо не принесло вам никаких неприятных известий? – тихо спросил я, почувствовав, что и это письмо тоже разбивает наши планы.
– Нет, – так же тихо ответила она, – это письмо от моей свекрови, и моя девочка прислала в нем несколько строк… Прочтите!
Она протянула мне листочек бледно-розовой бумаги. Я превозмог себя и взял его. Эти два слова "моя девочка", болезненно ударили по моим нервам.
На розовом листочке неровным почерком было выведено:
"Милая, дорогая мамочка. Крепко, крепко целую тебя и папочку. У нас была сильная гроза, и от нее сломалась старая акация на маленьком дворике. Я веду себя хорошо. Я сделала две диктовки. Целую тебя крепко. Розетта тебя тоже целует.
Марта"
– Вы мне не говорили, что у вас дочь, – сказал я.
– Разве? – удивилась Мадлен, – вероятно не пришлось…
– Вероятно… А кто эта Розетта?
– Розетта? это – кукла моей Марты.
Я в свою очередь передал Мадлен полученное мною письмо. Она прочла, помолчала, потом тихо спросила:
– Когда вы едете?
– Надо было бы ехать вечером, – промолвил я.
Наступило довольно продолжительное молчание. Нам уже не хотелось возобновлять прерванный разговор, потому что мы чувствовали, что все, что бы мы ни сказали, только сильнее взволнует душу и только обострит наше разочарование.
Посвежевший порыв ветра донес до нас запах реки и, подхватив с колен Мадлен полученное мною письмо, скинул его на пол. Мадлен встала.
– Мне пора, – тихо сказала она. – Надо пройти к мужу, он, должно быть, уже проснулся… Мы вероятно уже никогда не встретимся… Прощайте же!..
– Мы уже никогда не встретимся? – воскликнул я, – а наши недавние планы?
Она грустно улыбнулась и рукой указала на мое упавшее письмо из посольства, после чего промолвила:
– Вы же видите, что они были более чем эфемерны. Это был сладкий бред безумия.
– Не говорите этого, Мадлен! – вскрикнул я, схватив ее за руки. – Ведь будущее в наших руках; неужели мы добровольно упустим его вторично?
– Нет, друг, – грустно промолвила она, – наше время безвозвтратно упущено. Мы сейчас опьяняли себя фимиамом прошедшего, старались уверить себя в том, что мы – те же юные существа, которые одиннадцать лет тому назад, встретившись случайно на балу, почувствовали непреодолимое взаимное влечение, и чуть было не сомкнулись в страстном объятии. Но – увы! – достаточно было самого заурядного явления повседневной жизни – получения двух писем, чтобы отрезвить нас и возвратить к реальным будням. Если бы я послушалась вас и, бросив все, последовала за вами, мы порвали много больше пут, чем одиннадцать лет назад: вы изменили бы своему служебному долгу, а я – самому главному, самому священному долгу женщины – материнству. Я уже не говорю о супружеском. Но ведь нам, Филипп, уже не по двадцать лет, мы уже миновали то перепутье жизни, с которого можно безнаказанно свернуть в сторону. Наши пути уже строго определены.
– Ах, бросьте! – с сердцем промолвил я. – Что за сухие рассуждения! Что мне до моих дипломатических "обязанностей"! Политика от моего ухода ничего не потеряет…
– Ну, хорошо, – мягко промолвила Мадлен, – предположим, что вы правы и вправе изменить свой путь. Но… моя дочь?
– Мы возьмем ее с собой, – неуверенно произнес я.
– Полно! – грустно усмехнулась она, – вы и сами не верите тому, что говорите. Ведь все это сплошное безумие. Полно, друг мой!.. предадим все это забвению. Я уже не так молода, мне было непростительно ломать столько жизней. А, кроме того, право же, это было бы с моей стороны черной неблагодарностью по отношению к барону. Ведь он ни в чем не виноват передо мной, и мне не в чем упрекнуть его.
– Но я не хочу, не хочу терять вас вторично! – с отчаянием воскликнул я.
– Вы прелестны! – улыбнулась Мадлен. – Вот вы так действительно ни на йоту не постарели! Но, тем не менее, мне придется противостоять вам. Мне это тяжело, но… – Она не докончила начатой фразы и задумалась. – Не жалейте ни о чем, – вдруг снова заговорила она, – ни о том, чего не было, ни о том, что могло быть. Как знать, что было бы теперь, если бы мы тогда женились? Подумайте только, ведь мы были бы уже целых одиннадцать лет супругами! Кто поручится нам в том, что мы сохранили бы былую пылкость и нежность чувства? Весьма вероятно, что реальные стороны жизни разбили бы блестящий и сладкий бред наших грез. Не жалейте ни о чем! Вы и были, и останетесь для меня… навсегда, навсегда… воплощением моего духовного идеала… спутником моих грез, моей поэмой. Что касается меня, то – если вы были искренни, на что я надеюсь и во что хочу верить, – и я останусь в вашей памяти грезой, недостижимой мечтой. Поверьте, это лучше, потому что такие встречи и такие отношения не забываются. И, когда подойдет старость, и вы будете мысленно перебирать все свои встречи, я уверена, что остановившись мысленно на мне, вы скажете: "Это была самая лучшая, самая светлая встреча". Я не хочу другой роли.
– Мадлен! – умоляюще прошептал я, не выпуская ее руки.
Но она мягко высвободилась.
– Прощайте, друг мой, – промолвила она, – и не сердитесь на меня! Ведь я же не сделала вам ничего худого. Поверьте, не следует завершать поэтическую страничку нашего юного, пылкого чувства банальным концом и фальшивым положением. Пусть эта страничка останется недописанной. Так будет лучше. Я счастлива, что смогла залечить рану вашего самолюбия, сознавшись в том, что любила настоящей любовью… только вас!.. А теперь… прощайте…
– О, нет! – взмолился я, – не говорите этого ужасного слова: оно убивает всякую надежду на будущее.
– В таком случае до свидания!
– Когда?
Она задумалась; ее лицо было полупечально, полуулыбающееся.
– Тогда, когда мы будем в состоянии свидеться без того, чтобы тотчас же превратиться в двух безумцев… когда мы оба поседеем, как лунь!..
С этими словами она дошла до двери, вышла на галерею… Перед тем, как завернуть за угол, она остановилась на мгновение, окинула меня долгим, растроганным взглядом, несколько раз медленно кивнула головкой… потом скрылась за поворотом.
Глава 7
Я больше никогда не встречал Мадлен.
Прошли недели и месяцы, составившие долгие годы. Произошло много перемен.
Дон Галиппе уже давно почил последним сном, замок де Тенси опустел, моих дорогих опекунов тоже не стало. Люси де Префонтэн вышла вторично замуж, живет безвыездно в провинции и превратилась в добродетельную мать.
Лишь воспоминание о Мадлен сохранило всю свою яркость, всю свежесть, все неувядающее обаяние первой юности.
Не скрою, меня не раз охватывало сомнение относительно ее искренности: ведь вся эта история с мужем, анонимным письмом и уличением в супружеской неверности более чем романтична. Я мысленно задавал себе вопрос: "Да полно, уж не посмеялась ли она надо мною и в нашей вторичной встрече, в Саксонии, как посмеялась и раньше?" – и меня мучают сомнения.
Но бывают минуты, когда я непоколебимо верю в чистосердечие и искренность Мадлен; верю, что она действительно увлеклась мной (к чему бы ей лукавить?), что она действительно была рада вторичной встрече со мной, что ее снова охватило сладкое безумие увлечения.
Но потом эта уверенность снова уступает место сомнению.
Однако я никогда не чувствую против Мадлен ни зла, ни раздражения.
Наш романтический эпизод остался невыясненным и незаконченным, но он мне безгранично дорог, хотя бы за то ощущение и настроение юности и свежести, которые меня неизменно охватывают каждый раз, как я вспоминаю о нем.
Да, прошли годы и годы, а между тем я твердо уверен в том, что, если бы мне посчастливилось снова встретиться с моей незабвенной "дамой в желтом домино", я снова был бы готов творить всевозможные безумства, не подходящие ни к годам, ни к положению сановника. А между тем серебристые нити в изобилии украшают мою голову.
Так когда же, когда же, наконец, их у меня будет достаточно для того, чтобы безопасно встретиться с Мадлен?
Куколка
Глава 1
Есть люди, жизнь которых, при всей своей заурядности всегда чем-нибудь разнообразится; можно подумать, что судьба неустанно заботится о них, неожиданно посылая им, по своему усмотрению, то радость, то огорчения. С другой стороны, есть много на свете людей, о которых судьба, по-видимому, совершенно забывает и, подарив им жизнь, нисколько не интересуется их дальнейшим существованием. Их дни текут однообразно, отличаясь, один от другого только числом месяца. Судя по их молодости, самый недальновидный человек может безошибочно предсказать, что ожидает их в зрелом возрасте, а старость незаметно приводит их к неизбежному концу. Вопреки всяким ожиданиям, жизнь для таких людей проходит очень быстро: из-за отсутствия происшествий, отмечающих те или другие периоды в жизни, представление о времени мало-помалу стушевывается. Людям, ведущим тревожную жизнь, знакома скука в периоды затишья, знакомо сознание медленно тянущегося времени; а счастливцы, позабытые судьбой, удивляются, что в их спокойном существовании вечер так быстро следует за утром.
– Как время-то летит! – с удовольствием говорят они.
"Как летит время! – думал каждый день около двух часов Жюль Бурду а, садясь за мраморный столик, на котором его ожидали еще пустая кофейная чашка и навернутый на палку утренний номер газеты "Фигаро". – Как летит время!"
Целые сутки прошли с тех пор, как он уже сидел за этим самым столиком в маленьком кафе на бульваре Вожирар, близ вокзала Монпарнас. И так прошли не только одни сутки, но недели, месяцы, годы. Он видел бесконечное повторение самого себя, как будто отражавшегося в параллельных зеркалах, – бесконечное повторение Жюля Бурдуа, сидящего перед кофейной чашкой и "Фигаро" в маленьком кафе на бульваре Вожирар. Допускалась только одна перемена: в зависимости от времени года и погоды столик накрывался или в комнате, или на террасе. Но если сложить все те дни, когда Жюль Бурдуа не приходил около двух часов в этот ресторанчик выпить чашечку кофе с рюмкой коньяка и прочесть свою газету, то во весь долгий период, с тридцати пяти до сорока семи лет, сумма дней не составила бы даже трех месяцев. Этот верный завсегдатай кафе неохотно уезжал из Парижа даже летом. Ревматизм должен был хорошенько помучить его весною, чтобы он в июле решился предпринять курс лечения горячими источниками Эво на его родине, в департаменте Крез.
"Как летит время!.. До национального праздника всего десять дней!.. Поеду ли я в этом году в Эво?" – спрашивал себя Жюль Бурдуа, закуривая любимую сигару и попивая маленькими глотками специально для него приготовленный кофе.
На террасе, кроме него, никого не было. Внутри ресторана, в чистенькой, скромно меблированной комнате, единственный слуга с унылым, безропотным лицом дремал, прислонившись к чугунной колонне, как раз напротив сидевшей за кассой хозяйки, особы зрелых лет, страдавшей, по-видимому, катаром желудка. Был великолепный, яркий, знойный день. Бульвар с его тощими, уже пожелтевшими каштанами и пыльной, пустынной дорогой можно было принять за уголок Сахары. Ни шума, ни движения, ни суеты. Бурдуа наслаждался жарой, которую любил, подобно всем страдающим ревматизмом; наслаждался тишиной уединения, которое очень ценил, пока пил кофе, и ради которого выбрал этот маленький ресторан. Служащие с железной дороги и с соседних фабрик, приходившие сюда завтракать, успевали уже разойтись по своим конторам, когда Бурдуа после обильного завтрака в ресторане Лавеню являлся пешком в это тихое убежище, где пищеварение совершалось легче, чем среди суеты большого заведения. Он проделал несколько движений левой рукой, то сгибая, то вытягивая ее, и прошептал:
– Теперь лучше… Ах, если бы я в нынешнем году мог избежать этого проклятого курорта!
Бурдуа снова принялся за чтение, радуясь, что в локтевых суставах на этот раз не было болезненного ощущения. Вообще он до крайности заботился о своем здоровье, которое ему удалось до сих пор сохранить в прекрасном состоянии, несмотря на то, что он уже приближался к пятидесятилетнему возрасту, грозному для старых холостяков. Помимо боязни заболеть, он всегда чувствовал себя прекрасно, хотя казался гораздо старше своих лет. Седые волосы ровной щеткой стояли над довольно низким лбом; из-под густых бровей смотрели добрые голубые глаза; красноватые угри, щедро украшавшие полные, немного отвислые щеки, толстый нос и даже гладко выбритый подбородок свидетельствовали о сытных обедах, с которыми прекрасно справлялся здоровый желудок. Красиво очерченный рот под небольшими седыми усами обнаруживал два ряда зубов, до того ровных, что они исключали всякую мысль об обмане. Бурдуа был невысокого роста, плотный, склонный к полноте. На нем были очень просторный пиджак из черного альпага, безукоризненно белый жилет и такие же панталоны. Из-под отложного воротничка, очень низкого и очень открытого, чтобы не стеснять движений шеи, виднелся синий со светлыми горошинками галстук. Соломенная шляпа с черной лентой, желтые башмаки, немного поношенные (в них чувствуешь себя гораздо удобнее), довершали туалет, обличавший человека, заботящегося о своей наружности, но не делающего себе из моды предмета душевной тревоги. Обычно на вид ему давали пятьдесят пять лет, и это производило на него неприятное впечатление. Зато он всегда бывал польщен, когда его принимали за интенданского офицера в отставке.