Глава 6
Любовная страсть так одностороння, так засасывает нас, что самые обыкновенные происшествия кажутся нам особенными, умышленными кознями злого рока, раз они становятся препятствием перед исполнением наших желаний. Ничего особенного не было в том, что высокопоставленный приятель Герселя, соскучившись в своей столице, вздумал отправиться в Париж и предупредил графа лишь в самую последнюю минуту, в тот момент, когда он уже садился в вагон: это было его привычкой. Было естественно, что депеша, адресованная в Париж, не могла прибыть в тот же день в Милансей до закрытия телеграфной конторы. Нарочный отправился рано на заре – на заре, следовавшей за ночным свиданием графа с Генриеттой Дерэм, – и дошел до замка в Фуршеттери телько к девяти часам. У Герселя было только времени одеться, вскочить в автомобиль и отправиться полным ходом, в сопровождении одного Виктора, в Мюр-де-Солон, чтобы застать там парижский экспресс. На станции, куда он приехал за несколько минут до прибытия поезда, он набросал карандашом на карточке несколько слов Генриетте Дерэм:
"Я вынужден экстренно выехать в Париж, куда меня вызывает эрцгерцог Петр. Нужно ли прибавлять, что я останусь там настолько недолго, насколько это будет возможно, и что я в отчаянии от этого вынужденного отъезда! Постарайтесь написать мне хотя бы одно только слово сегодня же в Париж. Вы доставите мне удовольствие".
Он сам опустил письмо в станционный ящик и почти сейчас же захотел взять его обратно. Он дал Генриетте истинное объяснение своего отъезда, поддаваясь своего рода искренности, которую внушала ему девушка, и теперь он сконфуженно угадывал, что это объяснение может рассердить ее больше, чем всякое другое. Но было слишком поздно. Уже шумел подходящий к станции поезд, остановился… надо было отправляться…
"Положительно, – раздумывал граф, в то время как поезд уносил его через леса Солоньи, через равнины Боса, – положительно ложь – священная обязанность в любовных делах".
Он злился на этот случай и искренне посылал эрцгерцога ко всем чертям, но в то же время, как километры за километрами увеличивали расстояние между ним и Генриеттой, мысли быть одному и иметь время, чтобы обдумать все, казалась ему все менее и менее неприятной. В прошлую ночь, по какой-то насмешливой игре природы над чувствами, после ухода девушки он заснул мертвым сном, сном нервного истощения, а теперь вновь переживал происшествия этого странного вечера. Пресыщенный женщинами Герсель, которого внезапный порыв чувственности опьянил и на мгновенье переродил, теперь естественно снова становился самим собой и смотрел на вещи с большим хладнокровием. Он сам помогал этой добровольной реставрации, довольный, что вновь находит самого себя – потому что не быть самим собой, значит умереть – и в то же время несколько испуганный, неуверенный, что когда-нибудь будет снова переживать часы искренности, вернувшейся назад юности, которые ему давали отношения с Генриеттой.
"Давид и Авизаил! – подумал он улыбаясь. – Генриетта возвратила мне на час юность. О, действительно она обольстительна. То, что я принял вчера за порыв чувственности, без сомнения только интенсивное желание, внушенное юным существом, отзывчивым, непохожим на других. И я вовсе не так уж благодарен ей за это. Мне кажется, что теперь все другие женщины должны показаться мне пошлыми… И я положительно не желаю более, чтобы эта мещаночка, дочь полумужика… – Он вспомнил сказанные Генриеттой слова, когда она осуждала его привычки и жизнь. – Да, это демократическая глупость… единственный недостаток у этой прелестной девушки, но недостаток очень большой ведь она воображает и думает, что это достоинство, она гордится им"…
По прошествии времени ее слова показались ему более злыми, чем тогда, когда он их слышал, и благодаря этому в сердце западало желание победы, реванша, которым профессиональные соблазнители так странно наказывают женщин, посвящая им свое существование.
"Но что выйдет из всего этого? К какому концу приведет начало этого приключения?"
Мысль сделать своей возлюбленной служащую у него женщину претила графу де Герсель.
"Она-то согласится, наверное, при своих новомодных идеях – идея свободного сожительства должна казаться ей идеалом нравственности. Но какая мерзость… у меня!.. Мать совсем близко!.. Я хорошо знаю, что многие соседи в Солонье делают то же самое, но мне это мерзко".
И вдруг, как молния, сверкнула мысль: "Уж не воображает ли она, что я женюсь на ней? Нет, она слишком умна и слишком практична".
Так философствовал граф сам с собой, но вдруг волна нежности, властный прилив искреннего чувства, испытанного накануне, внезапно потопил все хитрые доводы скептицизма. "О, это юное, пылкое и чистое существо, которое обнимало его, дарило ему поцелуи, очевидно первые поцелуи своих уст, такие неумелые и в то же время так жаждущие наслаждения! О, это признание в любви, неоспоримое, так как вырвалось у обезоруженного противника! Ничто, ничто не может стоить этого… когда находишься в моем возрасте и когда путь любви становится впереди все короче и уже. Я должен был сегодня утром телеграфировать эрцгерцогу, что я болен, или вообще ничего не телеграфировать и оставаться, жить этим приключением…"
Герсель говорил себе это, а поезд был уже в Бретиньи, в Жювизи, в Париже. И, как все мы, раб пустых привычек обыденной жизни, он поспешил скорее к себе, переоделся и отправился в отель "Риц", где предоставил себя в распоряжение своего друга.
До самой ночи он не принадлежал себе ни на один час. Эрцгерцог был полуночником; самым любимым его развлечением было заставлять цыган для себя и своих гостей играть в кабачке до трех часов ночи. Когда Герсель, наконец-то свободный, вернулся домой, то нашел на столе голубой конвертик пневматической почты. Госпожа Фуше-Дегар телеграфировала ему о своем предположении, что он вернулся в Париж, раз эрцгерцог здесь, а потому она и придет к нему на следующее утро, чтобы пожелать ему доброго утра.
"Это вовсе не неосторожность, – прибавляла она. – Я расскажу мужу, что заезжала к вам, чтобы пригласить вас к обеду. И потом – куда ни шло, но я хочу видеть вас!"
– Ветреница! – буркнул Герсель, бросая письмо в огонь. – Я велю сказать, что меня нет дома.
Но Виктору он сказал только следующее:
– Завтра утром придет одна дама. Вы скажете, что не знаете, дома ли я, и доложите мне.
Он заранее боялся этого ужасного чувства одиночества, томления, которое мучает людей, привыкших жить ради женщин, в критические минуты новой связи. Он знал, что только женщина могут вылечить от женщины. И действительно, когда, проснувшись на следующий день, он обнаружил, что в его почте нет письма от Генриетты Дерэм, его сердце в нервном припадке сжалось от скуки и досады. Вошел Виктор, докладывая о даме, про которую господин граф говорил. Герсель действительно почувствовал утешение и оказал посетительнице такой прием, которого она даже и не ожидала. Сам он был доволен своим хорошим утренним настроением, тем более что даже и не рассчитывал на него, и был восхищен тем, что снова чувствовал свой ум достаточно ясным, чтобы наблюдать за собой и этой возлюбленной "подругой на минуту".
Госпожа Фуше-Дегар не сомневалась, что она является для него случайностью, а также и объектом сравнений. Каждый жест, сделанный ею, каждое слово, которое она говорила, вызывали у Герселя воспоминания об отсутствовавшей, соприкосновение с которой так воспламеняло его третьего дня. И бывает так, что у подобных профессионалов любви неверность превращается в гимн обманутой женщине. И в то время, когда Фуше-Дегар, в полном дезабилье, болтая грызла бисквиты завтрака Герселя, граф разговаривал с образом Генриетты и говорил ей: "Ты не умеешь, да вероятно и никогда не будешь уметь пользоваться элегантностью туалета, но твое юное тело – сама элегантность. У тебя невыносимый, мятежный характер… но у тебя есть и гордость, и искренность… Ты ничего не понимаешь в любви, но твое неведенье искуснее возбуждает чувство, чем все умелые уловки".
У него в час было назначено свидание с эрцгерцогом для завтрака в клубе. Поэтому, когда пробило двенадцать, он прервал болтовню подруги словами:
– Милая сударыня, позвольте мне уйти в уборную и начать одеваться?
– Я могу остаться? – сказала она таким мальчишеским тоном, что он рассмеялся.
Ее можно было бы принять за отдыхающую натурщицу, когда, она сидела на турецком табурете в прозрачной рубашке и муслиновой юбочке. Белокурая, с искусственным цветом волос, но естественной полнотой, она с удовольствием смотрела в трехстворчатое зеркало, прикрепленное к стене.
– Конечно, вы можете остаться… Но знаете ли, уже полдень? Значит, вы не будете завтракать сегодня?
– О, у меня есть время. У меня дома нет определенного часа для завтрака: завтракают, когда я прихожу. И потом я не голодна, я слишком наелась бисквитов.
– На здоровье! Держите, вот книжечка восемнадцатого столетия, займитесь.
– Как вы милы!..
Они обменялись – он, стоя и наклонившись, она, по-прежнему сидя, подняв вверх свою мордочку – одним из тех легких и мимолетных поцелуев, которые в любви являются простой вежливостью. Затем Герсель прошел в уборную, где его ждал Виктор. Одевая графа, последний, сказал:
– Только что приходил господин Бурген… господин граф были заняты…
Сначала Герсель не понял – помещик из Тейльи был так далек от его мыслей. Вдруг он понял и почувствовал неприятное волнение.
– Бурген из Тейльи?
– Да.
– Что ему было нужно от меня?
– Он хотел видеть вас, говорил, что ему во что бы то ни стало надо видеть господина графа…
– И вы удалили его?
– Я посоветовал ему вернуться в половине первого…
– А, это хорошо… Вы хорошо сделали… Когда он опять придет, то проводите его в мой кабинет.
Через несколько минут острый слух Виктора уловил шум звонка.
– Вот и господин Бурген. Значит, в кабинет?
Герсель завязывал галстук.
– Э, пусть войдет сюда!.. Тем скорее отделаюсь от него.
На самом деле он с нетерпением ждал этого неожиданного визитера: убеждая себя в невероятности своего предположения, он не мог отказаться от мысли, что Бурген послан Генриеттой Дерэм, и по волнению, которое охватило его, когда он услыхал шаги гостя, он понял, насколько Генриетта и при ее отсутствии занимала обширные области в его сердце.
Маленькая влюбленная космополитка, отделенная от него только толщиной двери и погруженная в этом момент в чтение непристойной литературы Кребильона-сына, совершенно исчезла из его памяти.
– Здравствуйте, дорогой месье Бурген… Простите, что принимаю вас здесь, но у меня свободна только минутка. Садитесь! Чему я обязан видеть вас?
Бурген, не зная, куда девать тросточку и высокую шляпу, сел на маленький диван. Он был очень красный и казался взволнованным. Дружеский прием графа мало-помалу вернул ему самообладание.
– Месье, – начал он, – прежде всего простите мне неприличие моего визита. Но, видите ли, я больше не мог… я должен был поговорить с вами. Если бы ваш лакей не принял меня, то я стал бы дожидаться вас на улице, чтобы умолять вас уделить мне несколько секунд.
– Что же случилось?
– Увы, месье, со мной ровно ничего не случилось, и в этом-то все несчастье. В день вашего отъезда из Фуршеттери я пришел в замок около одиннадцати часов утра. Я волновался, жаждал узнать результаты вашего разговора с мадемуазель Дерэм, который вы были так любезны мне обещать. Хорошо. Мне заявляют, что вы только что уехали на автомобиле в Мюр-де-Солон, чтобы попасть на парижский экспресс… Вы понимаете, как я был поражен… Я раздумывал минутку: "Господин граф говорил с малюткой… он сказал ей все, что следовало… То, что он мог бы сообщить мне об их разговоре, то одинаково могут мне сообщить и мать, и дочь… Во всяком случае, у меня достаточное основание, чтобы снова явиться к этим дамам".
– Ну, и?
– И… я собрал всю свою храбрость и постучался к Дерэмам. Как раз Генриетта была там, она меня и приняла. Увидев меня, она покраснела так, как только может краснеть, а ведь она не из застенчивых, вы знаете. Мне показалось, будто мой вид ее стеснял, смущал. Я сказал ей: "Мадемуазель, вы без сомнения угадываете причину моего посещения. Если бы господин граф де Герсель не уехал внезапно этим утром, то я обратился бы к нему… Но он был так любезен обещать мне свое посредничество… и вы простите, что я беспокоюсь". Она так смешалась, что сначала не могла мне ничего ответить. Положительно ее губы двигались, но не были в силах издать звук. Меня она принимала всегда так спокойно, а теперь вдруг такое волнение!.. Полагаю, вы можете представить себе, как я воспламенился надеждой. "Что же, мадемуазель?" – настаивал я. "Господин де Герсель говорил со мной так, как обещал вам, – ответила она мне, – но не от него зависит заставить меня изменить свои намерения". – "О, это не может быть, вы приводите меня в отчаяние!" – "Я очень сожалею, господин Бурген… прошу вас, не настаивайте!" После этого она отпустила меня столь же взволнованная, казалось мне, как и я сам… Вы скажете мне, что после этого мне оставалось только вернуться к себе и сидеть спокойно? Это правда!.. Но что вы хотите? Когда чувствуешь, что все счастье жизни зависит от "да" или "нет", не так легко убедить себя, что это уже совсем, что это уже навсегда. Возвратившись в Тейльи, я подумал: "Наверное между ней и графом де Герсель что-нибудь про-изошло, когда господин де Герсель говорил с ней обо мне. Она сообщила ему причины, которые не хочет сообщить мне, потому что они смущают ее". Ах, господин граф, нужно ли говорить, что я вообразил, будто у нее был грех в прошлом, что у нее есть ребенок, что она призналась в этом вам, что она боится признаться в этом мне и потому не решается выйти замуж за меня… Нет?.. Это не то?.. О, как я хотел бы этого!.. Я с удовольствием махнул бы рукой на это, уверяю вас. Но тогда что же это?.. Долги?.. Тоже нет?.. Что же тогда, Боже мой!.. Что же?..
– Ничего, дорогой месье Бурген, – ответил граф, – ничего, что могло бы лично вас касаться. Мадемуазель Дерэм обладает современной душой и очень смелым, очень исключительным умом. Она не чувствует желания выходить замуж и сказала мне это в положительных выражениях. И, откровенно говоря, я надеюсь, что вы будете настолько разумны, чтобы больше не думать об этом.
Говоря это, Герсель глядел на бедного человека, опустившегося на диван, смешного и жалкого в своей высокой шляпе, с тросточкой в руках, с крупными слезами, которые молчаливо текли по его простому лицу, покрасневшему от разговора и волнения. Герсель смотрел на него без сожаления, но и без антипатии. Наивный рассказ Бургена живо заставил его снова пережить сцену в библиотеке. Значит, Генриетта и на следующий день все еще была объята волнением, так что не могла скрыть его даже в присутствии безразличного ей человека.
– Дорогой мой, – сказал Герсель, – извините меня, но…
Даже не вытирая своих слез, Бурген встал.
– Да, да… Я ухожу, ухожу, – произнес он, но помедлил, потом вдруг, положив шляпу и тросточку, чтобы удобнее жестикулировать, сказал: – последняя милость, господин граф… Дайте мне поручение к ней… что-нибудь передать ей… справку для ее матери… что-нибудь такое, что даст мне возможность опять пойти к ней, снова увидеть, снова заговорить о своем деле. В последний раз я не нашел ничего, что бы сказать ей, а потом мне пришло в голову столько возражений!..
– Я повторяю вам, – ответил Герсель, – что вы не правы, продолжая свои поиски. Какой смысл делать новый опыт, исход которого находится вне сомнений?
– Месье де Герсель, я прошу вас!
– Хорошо! – сказал граф. – Подождите одну минутку.
Ему пришла мысль, одна из тех мальчишеских мыслей, которая внушает частое общение с женщинами влюбленному человеку, находящемуся в апогее чувствительности. Герсель прошел в свой кабинет и написал на бумаге следующие строки:
"Я думаю только о Вас и живу одной только мыслью снова увидеть Вас. Любите меня и, прошу Вас, напишите мне".
Граф был настолько искренен, когда писал эти строки, что дрожал от воспоминаний и желания. Он вручил Бургену письмо со следующим адресом: "Госпоже Генриетте Дерэм, замок Фуршеттери". Несчастный человек выразил радость, несколько как бы преувеличенную.
– Как вы добры, месье! – воскликнул он, пряча письмо в карман своего редингота. – С этим вместе я держу, видите ли, мой талисман… Она примет меня… и на этот раз я уже сумею поговорить с нею!.. Вы увидите!.. Вы увидите!.. О, ведь я не могу обойтись без нее. Прежде чем отказаться от нее, я лучше брошусь в свой пруд в Тейльи.
Герсель с любопытством глядел на этого взволнованного человека, настолько сумасшедшего от любви, что он не мог владеть собой, не мог найти шапку и палку, десять раз проверял, в кармане ли "талисман".
"И сказать, что такие люди, – подумал граф, – несмотря на силу своей нежности, осуждены на презрение и измену женщин! Женщины будут принадлежать только тем, кто атакует их с полным хладнокровием".
В эту минуту помещик из Тейльи, найдя, наконец, свою тросточку, завалившуюся за диван, и высокую шляпу, забытую на одной из консолей, отправился, не переставая изливаться в выражениях признательности, прямо к двери в спальню. Герсель не успел удержать его: дверь уже открылась, и Бурген на мгновенье застыл в изумлении при виде госпожи Фуше-Дегар в корсете и юбочке, которая спокойно причесывалась перед зеркалом… Он настолько остолбенел, что Герселю пришлось самому подбежать к двери и закрыть ее.
– Однако, месье!., что же вы это делаете?.. Выход не здесь!..
– О, извините, господин граф!.. Как мне извиниться перед вами!.. Я ошибся…
– Хорошо, – сухо сказал граф. – Вот здесь! Идите! – Он несколько грубо проводил несчастного, окончательно смущенного, до кабинета. – Виктор!.. Проводи месье!..
– Господин граф, еще раз примите мои извинения… и мою благодарность!
– Слушаю-с… До свиданья, месье!
В комнате, куда Герсель сейчас же прошел, Фуше-Дегар спокойно продолжала причесываться.
– Простите меня, – сказал он ей, – этот болван – один из моих соседей по имению, которого я принял в уборной, – ошибся дверью выходя.
– Дорогой друг, – возразила молодая женщина, закалывая последнюю шпильку, – это совершенно неважно.
Граф ловко помог ей одеть юбку и смеясь сказал:
– Значит, у вас нет ни малейшего стыда?
Она подумала минутку, положив руку на подбородок, забавная, словно карикатура Альберта Гюйома, и ответила:
– Это зависит от обстоятельств. Я действительно думаю, что у меня нет стыда перед людьми, которые ни с чем не считаются: перед прислугой, перед поставщиками…
– Но этот господин не принадлежит ни к прислуге, ни к поставщикам!.. Это один из моих соседей-помещиков.
Она вскинула голову.
– Ну и ладно, я констатирую, что у меня нет стыда перед такими помещиками.
Время шло. Герсель извинился, что вынужден уйти, чтобы не опоздать к эрцгерцогу. Он поцеловал любезную светскую куртизанку и оставил ее заканчивать туалет, которым она любила подолгу заниматься.