8
Поначалу Константин Львович просто не знал, как себя вести. Час назад, стремглав выскочив из театрального подъезда, Настя едва не бегом бросилась к его карете.
- Поедемте! - ясно посмотрела она ему в глаза, и в ее взгляде читались решимость и явное обещание. И если ее желание ехать с ним он воспринял как простое проявление дружеских чувств, то просьбу отвезти ее к нему домой, он выслушал с удивлением и даже с некоторой опаской.
- Куда прикажете? - спросил Константин Львович, усевшись напротив Насти.
- К вам, - коротко произнесла она, глядя мимо него. - Вы ведь меня как-то уже приглашали в гости?
- Ну… - не нашелся ничего более ответить несколько опешивший Вронский.
- Ваше приглашение еще в силе? - взглянула ему в глаза Настя.
- В силе, - неуверенно подтвердил Константин Львович.
- Значит, мы едем к вам.
Впрочем, как известно, Вронский был истинным джентльменом, и желание дамы было для него законом, а посему он весело согласился, и через минуту карета уже громыхала коваными серебром колесами по булыжной мостовой Арбатской площади.
И вот они уже сидят вдвоем за столом, и уходить она, кажется, не собирается. Значит, она остается у него?
- Ну что же вы ничего не едите? - ласково спросил Константин Львович, кивая лакею, чтобы тот наполнил бокалы. - Вам надо хорошо кушать, иначе у вас недостанет сил играть так, как вы играли сегодня.
- Вам понравилось, как я сегодня играла? - цепляя серебряной вилочкой раковую шейку, спросила Настя.
- Мне нравится всякая ваша роль, - ответил Константин Львович, серьезно поглядывая на Анастасию. - Но сегодня вы играли особенно восхитительно. У вас несомненный сценический талант. Многие, известные мне театралы, сравнивая вашу Моину с Моиной Катерины Семеновой из Большого, отдают предпочтение вам. Я уверен, у вас великолепное, прекрасное будущее великой русской актрисы.
Серебряная вилочка звонко ударилась о край фарфорового блюда.
- Вот и вы туда же: "прекрасное будущее, талант". - Анастасия опустила голову. - Но будущее, - когда оно еще будет? А талант еще не есть счастье.
- Это, конечно, так, но… Вы словно чем-то встревожены?
- Нет, все как обычно. Как и должно быть. Всяк сверчок знай свой шесток, - добавила она так тихо, что последнюю ее фразу Вронский не расслышал.
- Простите, что вы сказали?
- Ничего. Давайте лучше выпьем. - И Настя обвила своими пальчиками хрустальную ножку бокала.
- С удовольствием, - быстро согласился Константин Львович. - За вас?
- Лучше за нас, - предложила Настя.
Подняв бокал, она мелкими глотками осушила его до дна и с вызовом посмотрела на Вронского.
- Сегодня, как вы уже поняли, я намерена остаться у вас, - выдохнула она. - Не прогоните, Константин Львович.
Конечно же, нет! Как можно!!! Правда, лучше бы данная ситуация случилась до их последнего разговора, когда она, выпрыгнув из кареты, так ловко сложившись пополам, угодила в сугроб и когда она так доверчиво поцеловала его в щеку. Ранее, после этих ее слов о намерении остаться он бы непременно рассыпался в любезностях, нагородил бы кучу всяких приятностей, отрезав гостье путь к отступлению (вздумай она идти на попятную), а затем кивнул бы особым знаком лакею, чтобы тот немедля приуготовлял постель. После же, распаляясь от желания, принялся бы за все эти пуговки и шнурочки, раздевая гостью и тайно наблюдая за ней, с удовлетворением примечая у нее так же возрастающее желание и чувственную страсть. Так, собственно, было всегда, но сегодня, после столь прозрачных намеков Насти, он не знал, как себя вести далее. Кажется, после их последнего разговора они стали друзьями, а дружба и постель как-то не совмещались воедино в голове Вронского. Хотя…
- Ну, что же вы молчите? - игриво спросила Настя? - Вы отказываете мне в приюте?
- Нет, но…
- Если вы хотите сказать мне, что про эту ночь завтра будут говорить в московских гостиных и тыкать в меня пальцем, то я заявляю вам, что мне на это начхать, - весьма запальчиво произнесла Настя. - Если вы скажете, - продолжала она, - что не далее, как назавтра ко мне выстроится очередь из желающих провести со мной ночь, то, надеюсь, вы меня защитите. А впрочем, - она тряхнула головой так, что прядь ее черных волос, выбившись из прически, упала на ее смуглое матовое плечико, - мне теперь все равно.
- Мне кажется, в вас говорит отчаяние, - предоставил ей возможность переменить решение Вронский. - И потом вы будете об этом жалеть. А мне бы не хотелось причинять вам новые страдания.
- Никаких страданий не будет, - решительно ответила ему Настя. - И… налейте мне, пожалуйста, еще вина.
Константин Львович поднялся, обошел стол, и сам наполнил бокал Насти. Затем плеснул себе и молча выпил. Анастасия, отпив вина, встала и, стараясь быть веселой, громко произнесла:
- Ну, показывайте, где у вас тут спальня?
Всеми этими пуговками и шнурочками Вронскому заниматься не пришлось. Настя разделась сама. Когда она, уже нагая, вышагнула из кружевных штанишек, мгновение назад спустившихся осенним листом к ее маленьким ступням, у Вронского перехватило дыхание. В неясном свете ночника она уже не выглядела такой уж худенькой и хрупкой, каковой казалась в одеждах. У нее была тонкая кость, что всегда импонировало Вронскому, великолепная фигура и небольшие, но совершенные полушария грудей с вызывающе торчащими вишенками сосков, которые Константину Львовичу тотчас нестерпимо захотелось целовать. Одним движением, показавшимся Вронскому божественно грациозным, Настя распустила волосы, и они мягкой волной опустились вдоль шеи по плечам, после чего его естество, уже разбуженное, сбросило остатки вялости и дремы и вскинуло слегка покрасневшую головку, как бы демонстрируя свою готовность к действиям.
Что ж, коли мадемуазель так хочет, то что прикажете делать истинному мужчине, привыкшему исполнять любые желания женщины? Оставалось только потакать ее решению и принять ее вызов. Тем паче что сие не особо-то и в тягость, а точнее, не в тягость вовсе. И Константин Львович так же стал освобождаться от одежды. В угол полетели жилет цвета маренго, второй, что был синий и с искрой, затем сорочка и панталоны со штрипками. Да и то, признаться, какой же мужчина не возгорится, окажись перед ним и для него раздетая женщина, которую он не первый день желает? А? Скажите мне, милостивые государи, положив руку на сердце, много ли найдется таковых господ, что, возмутившись столь откровенным поведением не самой худой представительницы женского пола, отвернется от нее и севшим голосом попросит одеться и удалиться вон? Нет, милейшие, таковых найдется не много, а, проще говоря, единицы. И то, разве что больные либо шибко глупые. Впрочем, даже дурак, у коего еще не затупились здоровые природные инстинкты, не откажется от сего подарка…
Правда, имелась некоторая категория мужчин, и Константин Львович знал кое-кого из таковых, что отказались бы непременно и без всяческого сожаления. Таковские дамам предпочитали мужчин, однако кого-кого, но Константина Львовича заподозрить в сей слабости, а пуще сказать, непотребстве, было никак не можно. Ну а ежели бы вы, не дай вам Бог, даже хотя бы заикнулись с ним об этом, то его весомый кулак уж точно прошелся бы по вашей роже и поправил бы ее выражение.
В общем, когда Настя разделась и призывно встала перед Вронским, произошло то, что и должно было произойти с нормальным и здоровым мужчиной. Его естество восстало до твердости металлической и стянуло на себя хозяйское одеяло воли и хотения. Кроме прочего, сия ожившая плоть притянула к себе и хозяйские мысли, подчинив их своему состоянию. Что же до дружеских отношений с Настей, вроде бы наступивших у обладателя сей замечательной плоти, так дружба между мужчиной и женщиной штука тонкая, не всегда исключающая самый что ни на есть полноценный интим, коий - сие проверено на практике - только крепит таковую дружбу.
Раздевшись и пылая, Вронский принялся целовать и нежно посасывать вишенки Настиных грудей, а его естество ткнулось в смуглый живот Насти поверх пупка и сладко потерлось о бархатистую кожу.
- Настя, - прошептали губы Вронского, - Настенька…
Затем Константин Львович поднял, показавшееся ему невесомым тело Насти и перенес на постель, мягко положив ее на прохладные простыни, и сам расположился рядом. Он не торопился. Его любовный опыт подсказывал ему, что девушка покуда не готова и вообще еще не разбужена как женщина, а стало быть, надлежало произвести с ней полный комплекс ласк, имеющийся в его богатом арсенале.
Для начала он принялся нежно ласкать груди Насти, целовать нежные губы, чутко прислушиваясь к ее дыханию. В отличие от его собственного, оно, к слову сказать, было спокойным и ровным. Это немного забеспокоило Вронского. Сухой горячей ладонью он двинулся от грудей вдоль ее живота и мягко коснулся завитков жестких волос меж ее крепко сдвинутых ног. Не без усилия разомкнув их, его ладонь проникла меж них и легла на сакральное место, нежно поглаживая его и размыкая пальцами пухлые складочки вместилища. Настя, наконец, прерывисто задышала. Отметив это про себя, Вронский осторожно взял ее ладонь и перенес к себе, положив ее на свою изнывающую плоть. Настя, коснувшись его естества, быстро отдернула руку, но потом, словно устыдившись, виновато вернула свою ладонь на предложенное Вронским место. Когда она своими прохладными пальчиками стала перебирать и легонько мять его могучее достояние, Вронский не смог сдержать блаженства и страстного томления, охвативших его, и тихо застонал. А затем рывком перевернулся, оказавшись на Насте и, не в силах более сдерживать себя, взялся за свою плоть, направляя ее в вожделенное ею вместилище. Однако головка естества, вместо теплой и влажной пещерки, ткнулась в тыльную сторону гладкой сухой ладони. Вронский удивленно поднял голову и встретился с ясным взглядом Насти.
- Не могу, - почти неслышно прошептали ее губы. - Простите меня, Константин Львович, но я… не могу. Отпустите меня, пожалуйста…
Плоть Вронского, помимо прочего, верно, имела еще и слух, потому как после этих слов Насти, едва услышанных самим Вронским, сразу сникла и тотчас задремала, испустив янтарные слюньки. Константин Львович вздохнул, перевернулся на спину и невидящим взором уставился в потолок. Так он лежал, покуда Настя спешно одевалась, нимало не стесняясь его, ибо какое же стеснение, милостивые государи, может быть между друзьями? Тем паче после подобного действа, пусть и без логического завершения.
Дождавшись, когда Настя оденется, Вронский принялся одеваться сам, и настроение его, до этого никакое и, если можно так выразиться относительно настроения, опустошенное, стало каким-то ровным и радостным.
"Ну, чему ты радуешься? - спрашивал он сам себя, надевая панталоны и жилет. - Тебя развели, как последнего дурня, а ты чуть ли не весел. С тобой все в порядке?"
"В порядке, - отвечал сам себе Константин Львович, улыбаясь. - Со мной как раз все в порядке…"
Потом, несмотря на заверения Анастасии, что она преспокойно доберется до дому одна и не надо ее провожать, он велел закладывать карету, и покуда ожидал доклада камер-лакея, что карета готова, в его голове, как некогда в голове Насти, одна за другой проносились, прыгая, как кузнечики по летнему полю, мысли, которые было трудно поймать и додумать до конца. Например, кто была та женщина, которая так бесцеремонно увела от него Настю после дебюта ее в роли Анюты, сославшись на якобы важный к ней разговор, а сегодня выскочила вслед за ней на театральное крыльцо и проманкировала его вежливое приветствие?
Почти всю дорогу до дому Насти они молчали, каждый о своем. Вронский был спокоен и нисколько не сожалел ни о неудачном адюльтере, ни о времени, потраченном практически впустую.
Наконец, уже подъезжая к дому, Настя спросила:
- Вы не сердитесь на меня?
- Нисколько, - заверил ее Вронский.
- В таком случае я пойду?
- Мне кажется, вы что-то забыли сделать, - весело посмотрел ей в глаза Константин Львович.
- Да? - вскинула на него немного удивленный взор Анастасия.
- Да, - серьезно ответил Вронский.
- Что же?
- То, что подтвердило бы, что мы остались друзьями и что однажды вы уже проделывали, правда, поднявшись на цыпочки.
И Константин Львович несколько раз ткнул пальцем в свою щеку.
Настя наклонилось, быстро чмокнула его в указанное место и, не дожидаясь, когда он выйдет из кареты и поможет ей сойти, выпорхнула из экипажа.
- Спокойной ночи, - крикнул он ей вслед.
- Спокойной ночи, - отозвалась Настя, и карета тронулась.
"Повезет кому-то с этой девицей", - подумалось вдруг Вронскому.
Когда он приехал домой, то был грустен и задумчив.
Отчего?
Для этого надобно было заглянуть в его душу.
А в душе Константина Львовича стоял такой туман, что заглядывай не заглядывай, все равно ничего не увидишь…
9
- Ну и дурища же ты, - кипятилась на следующее утро Каховская, меча в Настю пылающие взоры. - Зачем ты пошла к нему?
- Я думала…
- Забудешься? - не дала ей договорить Александра Федоровна. - Гордость взыграла: мол, тебе, мой милый, не нужна, так и не надо, другому сгожусь?
- Я была в отчаянии, - вставила Настя несколько словечек, - а Константин Львович, он добрый и все понимает…
- Добрый?! - взорвалась Каховская. - Для себя он только добрый! Он добрый удовольствие себе справить, обманывать таких бестолковых, как ты. Да подобных ему, - Александра Федоровна даже замолчала, подбирая нужные слова, - таких надо еще во младенчестве кастрировать, как домашних котов. Пусть поют в церковном хоре фальцетом или женские партии в опере, и то бы больше пользы было!
- Вы не правы…
- Я всегда права! - опять не дала Насте вставить слова Каховская. - Запомни это.
- Хорошо, - понурила голову Настя.
- До чего там у вас дошло? - как бы мимоходом спросила Каховская. - Это было?
- Нет, - ответила Настя, еще ниже опуская голову. - В самый последний момент он отпустил меня.
- Отпустил? - не очень веря словам Насти, переспросила Каховская. - Быть такого не может! Верно, поносил тебя самыми последними словами.
- Вовсе нет. Улыбался. А потом проводил до дому, - ответила Анастасия.
Александра Федоровна недоверчиво покосилась на Настю. Лжет? Или правда этот Вронский не такой уж монстр, как о нем говорят? Верно, когда у него с ней ничего не получилось, решил нацепить на себя маску благородного джентльмена, дабы не показать ей, а главное, самому себе, что с Настей он потерпел фиаско.
О, Александра Федоровна прекрасно знала такую породу мужчин! Умные, образованные, холеные; телесно весьма крепкие, они смотрели на женщин как на некие особи, обделенные разумом и предназначенные только для обслуживания и ублажения мужчин. Посему и не признавали в женщинах, пишущих, скажем, стихи, настоящих поэток, а паче не видели их ни в каких науках, отказывая им в самых различных талантах, коими-де могут обладать только мужчины. По сути, сия порода, к коей Александра Федоровна решительно причисляла Вронского, была сродни немалому племени женоненавистников, к которому некогда принадлежал и ее покойный муж - полковник Каховский. Это его злые стишки и эпиграммы, высмеивающие кавалерских дам и фрейлин, ходили по Петербургу еще лет пять назад:
На навозе, близ Фонтанки
Жили три сестры-поганки.
Та, что <…> слыла
Камер-фрейлиной была…
Однако квинтэссенцией его взглядов на женщин было подзабытое ныне двустрочие:
В душе моей большое напряженье -
Все бабы вызывают раздраженье.
Таким же, несомненно, был и Вронский, развращенный донельзя женским вниманием и привыкший более получать от женщин, нежели отдавать. Одним словом, решительно - подлец и положительно - мерзавец…
- Тебе, похоже, просто повезло, - сделала вывод Александра Федоровна, успокаиваясь. - Дай мне слово, что подобного более никогда не повторится.
- Даю, - просто ответила Настя.
- Вот и хорошо, - примирительно произнесла Каховская. - Ведь я же за тебя беспокоюсь.
Настя благодарно посмотрела на свою старшую подругу.
- Вам не стоит более беспокоиться обо мне, - заявила она твердо. - Я уже знаю, как мне поступить.
- Опять? - с тревогой спросила Александра Федоровна, но Настя лишь загадочно улыбнулась…
Это был последний спектакль в сезоне. Анастасия чудно провела два акта, и публика не единожды бисировала, не дожидаясь окончания сцены. Время от времени она встречалась с Каховской взглядом, и тогда взор актрисы как бы говорил: потерпите еще немного, сейчас я вам покажу, на что я способна…
Для нее в зале, кроме Александры Федоровны и еще двух зрителей, князя Гундорова и Дмитрия Нератова, словно никого более не существовало. Для них, собственно, она и играла, и три пары глаз неотрывно смотрели на нее. С каждым из обладателей этих глаз Моина-Настя спорила и разговаривала от лица создаваемого ею на сцене образа. "Небо голубое, вода мокрая и всяк сверчок знай свой шесток? Такова данность, и ей надлежит покориться? - вдохновенным языком сценического действа говорила она Каховской, отвечая на ее тревожный взгляд. - Нет уж"!
"А ты, мерзкий старик, мышиный жеребчик, думаешь, так и будешь раз за разом ломать и калечить молодые жизни? А не напомнить ли тебе, что Курносая уже поджидает тебя за ближайшим поворотом"? - сумела она сказать князю Гундорову, после чего с его лица тотчас сползла слащавая улыбка.
Что касается обладателя третьей пары глаз, пытающегося смотреть на сцену холодно и безучастно, что ж, ему она скажет все просто, без обиняков, и не как Моина, а как Анастасия Павловна Аникеева.
- Сейчас моя героиня умрет, - неотрывно глядя в глаза Нератова, громко произнесла Настя. - Она уже умирала на этой сцене множество раз, и я умирала вместе с ней. Умирала от любви и из-за любви. Больше я не хочу умирать. И вам, - она протянула руку в сторону кресла, в коем, развалившись, сидел князь Гундоров, - больше этого от меня не дождаться…
Лица в зале невольно повернулись в сторону князя, и тот, пунцовея от сотен взглядов, заерзал в своем кресле.