Несмотря на молодость и отсутствие привычек, даруемых знатностью и подобающим воспитанием, она обладала врожденным талантом властвовать. Миссис Кэдоган относилась к дочери скорее как к госпоже, едва ли не побаивалась ее. Эту простую, всегда державшуюся в тени, любившую выпить женщину можно было принять за приживалку, дальнюю родственницу, которую девушка привезла в качестве компаньонки, дуэньи, которой не надо платить жалованье. И то, что их повсюду сопровождала ее мать, дарило Кавалеру особенное наслаждение, вынуждая таить постоянно испытываемый восторг. Рутинные развлечения обрели внутреннюю напряженность, размах. Однажды, ранним июльским утром, они ехали под палящим солнцем по горной дороге между сосен в Посиллипо, в маленький коттедж, чтобы переждать там дневную жару. Там они сидели на террасе под огромной, надувающейся, хлопающей на морском ветру оранжевой маркизой. Кавалер с восхищением смотрел, как девушка смакует охлажденные фрукты и крепкое везувианское вино. Потом наблюдал с террасы, как она по высеченным в скале ступеням спускалась купаться, долго стояла по грудь в воде, храбро плескала руками, затем обхватила мокрыми ладонями шею под самым затылком и в этой очаровательной позе застыла. Пока мать и две служанки ждали ее с халатом и полотенцами, из-за скал за красавицей подглядывали мальчишки. Кавалеру было безразлично, любит она его или нет, настолько сильно он сам любил ее, любил смотреть на нее.
Он неустанно подмечал ее настроения, переход одного выражения лица в другое, бесконечное разнообразие внешних проявлений. Она бывала игрива, бывала девственно скромна. Иногда - величественная статная матрона, иногда - неугомонный ребенок, требующий новых игрушек. Как прелестна она бывала, примеряя шляпку, или пояс, или платье, которые он намеревался ей купить, как искренне смеялась, восхищаясь собой.
Как мне повернуть голову, так? - спрашивала она немецкого художника, которого Кавалер поселил в доме, чтобы тот написал ее портрет.
Или так?
Входя в комнату, она, подобно знаменитой актрисе, знала, какой эффект произведет на людей ее появление. Это было ясно по той уверенности, с которой она входила, по рассчитанной медлительности, с которой поворачивала голову, прикладывала руку к щеке… вот так. Власть красоты.
Но какой именно красоты?
Не той, двумерной, для которой губительно наличие плоти: это красота линий, скелета, профиля, нежного разреза ноздрей и шелковистых волос. (Та красота, которая, когда пройдет первая молодость, должна придерживаться диеты, усилием воли сохранять стройность.) Эта красота рождена сознанием своего превосходства, классовой самоуверенности. Она говорит, я рождена не для того, чтобы угождать. Я рождена, чтобы мне угождали.
И не той, рожденной уходом, упорством, всяческими ухищрениями… но, в сущности, столь же авторитарной - той красоты, которой приходится отвоевывать место под солнцем, которая ничего не получает даром. Смысл такой красоты в объеме, она должна быть, не может быть ничем иным, кроме как плотью. (И со временем превращается в жир.) Эта красота заявляет о себе полураскрытыми губами, просящими, жаждущими прикосновения. Щедрая красота, тянущаяся к тому, кто ею восхищается. Я могу быть какой угодно, я хочу угождать тебе.
Красота возлюбленной Кавалера - скорее второго типа, наивная и царственная одновременно, - не нуждалась ни в завершенности, ни в полировке. Тем не менее с момента приезда девушка стала еще прекраснее (если такое возможно), ее красота цвела все пышнее, звенела чем-то чувственным, сочным, сверкала на солнце, так не похожем на английское. Возможно, раньше ей именно этого и не хватало - новой обстановки, нового восхищения и даже страданий (она плакала по Чарльзу, она по-настоящему любила его), невиданной прежде роскоши. Возможно, ей всегда следовало быть не скромным алмазиком, переданным на хранение осторожному, нервному дилетанту, обитателю лондонского предместья, чтобы разливать чай за его столом, - а драгоценностью, предметом гордости великого коллекционера.
* * *
Что обычно делают с красотой? Восхищаются, расхваливают, по мере сил приукрашивают, выставляют напоказ - или прячут.
Можно ли, обладая чем-то в высшей степени прекрасным, удержаться от соблазна похвастаться? Наверное, можно, если вы боитесь зависти, боитесь, что кто-то может отнять ваше сокровище. Тот, кто украл из музея картину или средневековый манускрипт, естественно, будет их прятать. Но каким ущербным должен он при этом себя чувствовать. Ведь это так естественно - демонстрировать красоту, обрамлять ее, ставить на постамент - и в хоре восхищенных голосов слышать эхо собственного восхищения.
Вы улыбаетесь - да, она великолепна.
Великолепна? Она значительно, значительно больше, чем просто великолепна.
Что за красота без свиты, без хора, без шепота, вздохов, восторженного лепета?
И кто лучше Кавалера знает, что такое красота, в которую падаешь как в бездну. Я сражен, я убит. Я падаю, накрой меня своим ртом.
* * *
Красоту нужно показывать. И обучить подавать себя в наилучшем виде.
Ее упоительные совершенства и его безоговорочное счастье не означают, что у него не появляется желания сделать ее еще лучше. Особняк Кавалера с утра до вечера забит учителями - пения, рисования, итальянского языка, игры на фортепьяно. Способная от природы, девушка вскоре свободно заговорила по-итальянски - лучше Кавалера, прожившего в Италии больше двадцати лет. Тогда он добавил к программе уроки французского, на котором сам изъяснялся очень хорошо, но с английской протяжностью. И этот язык она освоила быстро и говорила с меньшим акцентом - что свидетельствовало о превосходном слухе. Кавалер сам давал ей уроки родного языка - "прекрасная погода, не правда ли", - чтобы сделать ее выговор сносным, и неизменно бранил за детские ошибки в правописании.
Впрочем, с английским дело обстояло безнадежно. Сколько Кавалер ни бился, ее речь оставалась потоком проглоченных слогов и ребяческих восклицаний. Она хорошо усваивала лишь новые навыки, итальянский, французский, живопись, пение, рисование, - все то, чему никогда не училась раньше. Новая утонченность ложилась на основу исконной вульгарности, от которой невозможно было избавиться. Прыгнуть выше головы она не могла.
Она думала, что ее бросили. А ее передали другому человеку. Она быстро развивается. Вокруг знатные женщины ее возраста, одна утомленнее другой. А она не ходит, она летит. Она умна, и есть куда направить переполняющую энергию. Ей нужны еще уроки: она хочет, чтобы вся ее жизнь, все дни были заполнены. Восемь утра… девять утра… десять… и так далее, столько, сколько вмещает день. Кавалер озабочен: не устает ли она?
Девушка от души хохочет, потом прикрывает сочный рот ладошкой.
Устает!
Кавалер берет учителей по ботанике и геологии. Есть еще и учитель танцев. Она довольно сносно играет на фортепьяно. А поет, как ангел! Кастрат Априле, нанятый, чтобы трижды в день совершенствовать ее навыки, сказал, что никогда не встречал столь чудесного природного голоса. Кавалер не счел эти слова грубой лестью, это - истинная правда! Он обожал, занимаясь разбором утренней почты, слушать ее чудесные рулады. Если она не занята языками или музыкой, то глотает книгу за книгой из библиотеки Кавалера. Ей хочется доставить ему удовольствие, и это удается - она говорит, что ей нравятся Стерн и Вольтер.
Краснея от удовольствия, девушка поет на ассамблеях Кавалера, и чудный голос, возносясь над головами гостей, улетает к факелам на стенах, к лакеям в задней части комнаты. Ей очень хочется попасть на бал во дворце. Она везде сопровождает Кавалера, но при дворе принята быть не может. Впрочем, она часто встречает короля на улицах с его свитой al fresco бездельников и попрошаек. Тот хватает ее за руки и целует пальчики. Ей улыбается сама королева. Все отпускают цветистые комплименты. Она сидит рядом с Кавалером в обитой шелком ложе в Сан-Карло.
Она именует себя миссис Харт.
Она больше не понимает, кто она, но знает, что движется вверх. Она видит, как сильно ее любит Кавалер. Она чувствует, что у нее есть способности. Знания влетают в голову, словно птицы, и поселяются там навсегда. Она пьет, громко смеется. У нее жаркая кровь. По ночам она согревает Кавалера, его худая голова ложится на ее пышную грудь, колени - между ее колен.
* * *
Как многие легендарные красавицы, она не искала красоты в тех, кого любила. (У истинной красавицы всегда достанет красоты на двоих.) Самодовольная смазливость Чарльза ничего не могла добавить к ее любви, как не могло ничего отнять то, что Кавалер - старик со впалой грудью.
Она жадно нуждалась в одобрении Кавалера, вслух читала ему отрывки из руководства по самосовершенствованию для женщин, которое подарил Чарльз. Книга называлась "Победы над характером". Она знакома с автором, мистером Хейли, он друг Ромни. Мистер Хейли всегда поощрял меня. И у меня уже много побед над характером, - хвастается она Кавалеру. - Я стала очень разумная. Вот увидите. Милая моя деточка, - говорит Кавалер.
Как она смотрела на него! Не так, как Катерина, робко, прося внимания, ловя ответный призывный взгляд, - нет, игриво, страстно, сама притягивая взглядом.
Ее умение веселиться, неприхотливость, великолепное здоровье восхищали Кавалера. Он был сыт по горло женской хрупкостью, женскими жалобами.
Поэма мистера Хейли никогда не покидала своего места на столике у постели девушки. Главная героиня, Серена, была всегда спокойна, доброжелательна, послушна, неподвластна ни обидам, ни трудностям. Серена, одним словом. Именно такой хотел видеть свою подругу Кавалер - не всегда, разумеется, иначе она лишилась бы шарма и соблазнительности, - но в тех случаях, когда его поступки шли вразрез с ее желаниями, огорчали ее. Она не должна была жаловаться, когда он - совершенно того не желая, конечно, - оставлял ее одну, вынужденный сопровождать короля на охоту или играть с ним на бильярде. В январе, когда охотничья похоть короля разгоралась с наибольшей силой, Кавалер взял девушку в Казерту, где так много страдала от одиночества Катерина. Это была проверка, и она прошла ее с честью. Когда он уезжал с королем, она посылала ему записочки: как прилежно учится, надеясь этим доставить ему удовольствие, как счастлива с ним. Он грезил о ее полных бедрах.
Ему дороги даже недостатки: маленький срезанный подбородок, пятна экземы на локтях, просвечивающие сквозь муслиновые рукава платья, растяжки на животе - последствие беременности, смех, иной раз переходивший в гогот. И это значит, что он любит ее по-настоящему.
Его любовь опровергала расхожее представление о том, что влечение дольше сохраняется (точнее, дольше живет) в условиях разлуки, сомнений, опасности, отчуждения, неудовлетворенности, что страсть несовместима с обладанием, со стабильностью. В его случае обладание ничего не меняло и не уменьшало. Кавалер был околдован сексуально. Он и не подозревал, что способен столь пылко желать чьей-то близости.
Она, по устоявшейся привычке, в силу привязчивости и неспособности таить обиду, продолжала писать Чарльзу - о своих победах. У меня прилестные 4 комнаты с видом на залив и своя карета и свои лакеи и слуги и мне спицально шьют одежду. Все при дворные дамы вастаргаются какие у меня волосы. Я пела на музыкальной асамблеи 2 сирьозные песни и 2 буффы и мне сказали что у меня голос чудесный как у кастрата. Мне столько много хлопали. Люди плачут когда меня слышут. А твой дядя меня вправду любит а я люблю ево и я учусь штобы он был доволен. Вечерами мы гуляим в общественом парке. Мы все время ходим в оперру и водили какихто инастранцев в Песто смотреть гречиские храмы…
Помимо "мы", обозначающего их с Кавалером как пару ("мы считаим што даричиские калоны слишком тижолые и ниэллегантные"), есть другое "мы", общее для всех ("наверно скоро будит новое извиржение, мы все очинь этово хотим"). Увидев, как дорог Кавалеру вулкан, она словно бы усыновила его и запросто говорит об извержении, случившемся вскоре после его прибытия в Неаполь, двадцать три года назад, как будто сама при этом присутствовала ("это было низабываимо, но очинь ужасно"). Твой дядя смиется надо мною, сообщила она Чарльзу, гаварит мы типерь с ним будим соперничать из-за горы.
Но она замещает собою гору.
Она, как и вулкан, становится местной достопримечательностью с международной известностью. Русский посол граф Скавронский счел ее красоту достойной упоминания в депеше императрице, и та пожелала, чтобы в Санкт-Петербург выслали портрет девушки.
Мог ли Кавалер не обожать ее?
Она заслужила доверие. Страшно подумать, сколько она испытала. Драгоценность не портится оттого, что прошла через руки людей, не способных ее ценить. Важно, что она попала наконец в те руки, для которых предназначалась, и теперь является украшением сокровищницы, достойной ее совершенства.
* * *
Грустно думать об уникальной, драгоценной вещи, чья участь - быть доступной, пусть в некой условной форме, всем. Это сродни воровству, от которого не спасают надежные стены музея или большой частной коллекции.
Такова судьба знаменитой вазы, продажа которой стала пиком карьеры торговца древностями - Кавалера. Поддавшаяся чарам удивительной римской вазы с камеей вдовствующая герцогиня Портлендская через год после совершения сделки скончалась, и ваза перешла к ее сыну, Третьему Герцогу. Тот продал право на создание копий прекрасного творения знакомцу Кавалера, неутомимому Джозайе Веджвуду, отдававшему все силы великому делу совершенствования общественного вкуса. В результате иссиня-черное стекло около двадцати раз возродилось в виде черной глянцевой керамики - и надо полагать, горшечник-промышленник, проповедник упрощенных форм, считал это вершиной своего мастерства. Веджвуд даже не попытался воспроизвести цвет или благородную патину оригинала; благородные формы вазы вследствие упрощения безнадежно исказились - ручки скошены внутрь, а не повторяют изгиб "тела", "плечи" слишком покатые, "шея" укорочена. Не исключено, впрочем, что коренастый уродец был снисходительно одобрен Кавалером, давным-давно поборовшим аристократическую неприязнь к новому, рыночному, способу распространения влияния своей коллекции. Но он, безусловно, поразился бы, будь у него возможность видеть потомков своей вазы, которых в следующем столетии десятками тысяч начала плодить фирма Веджвуда. Портлендские вазы - оливковые, желтые, бледно-розовые, лиловые, лавандовые, серые, черные, коричневые; портлендские вазы всех размеров, малые, средние и большие. Каждый имел возможность и даже был обязан купить портлендскую вазу - по крайней мере, должен был хотеть; в этом заключалась рыночная стратегия фирмы. Ваза росла, съеживалась, принимала любой окрас. Ваза превратилась в общее место, в дань самой себе.
И кто в наши дни способен по-настоящему полюбить портлендскую вазу?
Драгоценность равна только самой себе. Главной драгоценностью Кавалера была теперь молодая женщина. Уникальная вещь распространяет свою ценность на владельца. Коллекционер счастлив тем, что известен главным образом как владелец доставшегося ему - пусть ценою невероятных усилий - сокровища.
* * *
Таким образом, пожилой человек нашел для коллекции молодую женщину; обратное положение вещей было бы невозможно. Коллекционирование - деятельность не только общественная, но и пиратская. Коллекционирование (столь отличное от приобретения в больших масштабах) подразумевает охотничий азарт, конкурентную борьбу, сражения на аукционе. Считается, что женщины не получают от этого удовольствия, не имеют для этого достаточно сил. Женщины так же не могут быть истинными коллекционерами, как не умеют правильно рассказывать анекдоты. И собирательство, и рассказывание анекдотов принадлежат тому миру, где вращаются - передаются друг другу, перехватываются друг у друга - некие уже существующие предметы. Чтобы жить в этом мире, ему нужно уверенно, полноценно принадлежать. Женщины в этом мире играют во втором составе. Ведь для них это не состязание, но борьба за признание права в этом состязании участвовать.