Глубокий вздох вырвался из груди Зоннека, и легкий румянец окрасил его бледное лицо. Он как бы невольно оглянулся назад, на старый дом.
- Значит, вы обещаете мне жизнь и относительное здоровье? - тихо спросил он. - Это больше, чем я смел надеяться. Но если я попытаюсь на основании ваших слов начать… новую жизнь, то пусть ответственность падет на вас.
- Будьте спокойны! - засмеялся доктор. - Если бы даже решением, о котором вы только что говорили, была женитьба, то я не возьму своих слов назад. Собственно говоря, в этом не было бы ничего удивительного, раз вы решили остаться в Германии. У вас седые волосы, но это не мешает делу; обладая всемирной известностью, вы можете посвататься за самую молоденькую девушку, не опасаясь получить отказ. Я полагаю, большая часть наших дам сочла бы за честь стать супругой знаменитого Зоннека.
- Пожалуйста, без комплиментов! - защищался Зоннек. - Сначала вылечите меня.
- Непременно вылечу уже ради одной рекламы Кронсбергу! Мы уже поставили на ноги одну герцогиню; если же за нашими водами будет числиться чудесное исцеление величайшего исследователя Африки, то их ждет всемирная слава. Итак, могу вас уверить, что вам нет никакой надобности чувствовать себя отверженным. В этом году предвидится очень удачный сезон; большинство квартир уже заранее занято. Пока съехалось мало - ведь мы еще не совсем освободились от снега - но уже на следующей неделе ожидается интересная гостья, английская аристократка леди Марвуд.
- Марвуд? - оживленно воскликнул Зоннек. - Неужели это…
- Ваша старая знакомая, дочь нашего бывшего консула в Каире, умершего пять лет тому назад. Я видел ее несколько раз в Луксоре, и там же она и обручилась с лордом Марвудом. Это случилось в тот самый день, когда вы с Эрвальдом отравились в вашу знаменитую экспедицию.
- В тот самый день! - медленно повторил Зоннек. - Я знаю, Осмар говорил мне.
Эти слова прозвучали как-то странно и грустно, но Бертрам не заметил этого и продолжал:
- Как раз когда в апреле я приехал в Каир за невестой, с невероятной пышностью праздновалась их свадьба; в городе ни о чем другом не говорили, а вслед за тем новобрачные уехали в Англию. Позднее я слышал, что это - далеко не счастливый брак; молодая женщина больше жила в Каире с отцом, чем в Англии с мужем; потом говорили даже, что они разошлись.
На последнюю фразу Зоннек ничего не ответил и только спросил:
- Где же теперь леди Марвуд?
- В Риме, по крайней мере, заказ на квартиру пришел оттуда. Она наняла большую виллу и везет с собой целый придворный штат, экипажи и прислугу. Вероятно, вы будете у нее?
- Непременно; ведь я был другом ее отца. Однако мне пора вернуться. Пойду к Гельмрейху.
Они расстались. Бертрам пошел дальше в город, подумав с добродушной насмешкой.
"Он утверждает, будто спокойно выслушал бы смертный приговор, а между тем буквально вспыхнул, когда я обещал ему, что он будет жить. Да, все мы цепляемся за этот жалкий мир и за эту "подлую" жизнь, как выражается тот старик. Что касается меня, то я чувствую себя в этом мире превосходно".
18
Профессор Гельмрейх поселился в Кронсберге около четырнадцати лет тому назад, когда это был еще незначительный городок. Он провел здесь лето ради укрепления здоровья горным воздухом, а осенью уже купил Бурггейм, который в то время продавался.
Десять лет тому назад он взял к себе внучку, но приезд восьмилетнего ребенка не внес никаких перемен в его отшельнические привычки. Девочка была осуждена на тот же образ жизни, какой вел ее дед, и была совершенно лишена общества сверстниц.
Гельмрейх сам учил ее, чтобы оградить от контактов с другими детьми в школе. Так росла маленькая Эльза в старом, мрачном доме, без подруг, без детских радостей, в обществе старого, сурового чудака-деда.
Когда Зоннек, расставшись с Бертрамом, подошел к воротам Бурггейма, в саду раздался яростный лай; примчавшаяся громадная собака, грозно поднявшись на задние лапы, уперлась передними в решетку, не позволяя посетителю войти.
- Тише, Вотан! Это - я! - крикнул гость.
При звуке знакомого голоса лай Вотана перешел в радостный визг. Это была великолепная собака гигантского роста и, очевидно, гигантской силы; ее густая темно-серая шерсть была разрисована черными полосами, мощная голова, украшенная настоящей гривой, напоминала волчью. Только что так сердито лаявший цербер теперь ласково увивался вокруг гостя, махая хвостом, и проводил его до самого дома.
Лай привлек второго сторожа; внизу каменной лестницы появился коренастый старик в парусиновой куртке, с загрубелой угрюмой физиономией; по-видимому, он был весьма не прочь пустить в дело против пришельца тяжелую лопату, бывшую у него в руках. Однако, когда он увидел, кто пришел, его хмурое лицо немножко просветлело. Он снял шляпу и пробурчал: "Здравствуйте!", потом отступил в сторону, пропуская гостя, и торопливо отправился запирать ворота. Зоннек невольно улыбнулся, и он не был избавлен от "инстанций".
Профессор сидел в своем кабинете, такой же большой и такой же мрачной комнате, как гостиная по другую сторону коридора. Здесь всюду были книги; полки занимали все стены до самого потолка, не оставляя места ни для чего другого. У окна стоял письменный стол, заваленный бумагами и книгами, а перед ним - кожаное кресло. Против этого окна часть ветвей на елях была срезана, чтобы было светлее для работы, зато перед другими окнами деревья разрослись так густо, что в комнате стоял полумрак.
Профессор сидел в кресле, а против него на низенькой скамейке помещалась молоденькая девушка; она читала ему вслух, но при входе гостя тотчас встала.
- Здравствуйте, фрейлейн Эльза, - сказал Зоннек, протягивая ей руку. - Как поживаете, профессор? Я слышал, не совсем хорошо? Я только что встретил нашего славного доктора.
- Да, он опять мучил меня своими предписаниями да приказаниями, - проворчал профессор. - Помочь мне он, конечно, не может. Садитесь, Лотарь! Можешь идти, Эльза.
- Сначала я подам тебе вино, дедушка, - напомнила ему молодая девушка.
- Оставь меня в покое! Я не хочу вина.
- Но доктор поручил мне…
- Черт бы побрал его! Говорю тебе - не хочу!
Эльза замолчала и, как бы ища помощи, посмотрела на Зоннека; тот не колеблясь вмешался.
- Я думаю, вам хочется иметь силы для работы, чтобы продолжать свой большой труд, - спокойно сказал он - В вашем возрасте без подкрепляющих средств не обойдешься; вы сами это понимаете.
- Бертрам запретил мне работу, - сердито возразил Гельмрейх, которого визит доктора привел в отвратительное расположение духа.
- Не запретил, а только ограничил. И в этом он совершенно прав. Берите пример с меня. Вы думаете, мне легко, при моей непривычке беречься, подчиняться докторским предписаниям, но я считаюсь с необходимостью, и все мы должны с ней считаться.
Спокойный, уверенный тон Зоннека произвел впечатление на упрямого старика.
- Ну, пожалуй, давай вино!
Эльза подошла к столику у другого окна и налила из графина в стакан крепкого темного вина. Зоннек следил за движениями молодой девушки, которую когда-то держал на руках ребенком, а теперь увидел через десять лет взрослой.
В этой высокой, стройной девушке не было ни одной черты, напоминающей маленькую жизнерадостную девочку, которая умела так обворожительно ласкаться и так вспыхивать гневом и упорством, когда ее сердили. Эльза фон Бернрид была красавицей; то, что тогда таилось в бутоне, теперь развернулось во всей прелести юности и свежести, но в ее внешности было что-то странно холодное, серьезное, и молодое личико имело почти суровое выражение. А между тем этой девушке было всего лишь восемнадцать лет.
Белокурые волосы были разделены пробором на две стороны и заплетены в две тяжелые, отливающие золотом, косы, которые обвивали голову, образуя как бы корону. Но это было единственное украшение девушки, потому что и серое домашнее платье, и гладкий белый передник были просты до крайности. Все движения Эльзы, при всей своей грации, поражали каким-то однообразием, размеренностью; ее удивительная молчаливость и сдержанность дополняли впечатление чего-то странного, находившегося в полном противоречии с ее красотой и молодостью.
Она поднесла налитый стакан деду, тот взял его с отвращением и коротко и повелительно повторил приказание:
- Ступай! Мы хотим быть одни.
Эльза молча повиновалась. Она, видимо, привыкла к такому обращению. Зоннек проводил ее глазами и сказал вполголоса:
- Вы воспитали себе очень покорную внучку, профессор.
- Да, но чего мне это стоило! - хладнокровно ответил Гельмрейх. - Вы не можете себе представить, сколько мне было хлопот вначале с этой избалованной девочкой, привыкшей все делать по-своему и понятия не имевшей о том, что значит послушание! При всяком удобном случае она выказывала упорство и страстность, с которыми не было слада. Я справился с ней, но мне пришлось прибегнуть к самым крайним средствам… Вы опять хмуритесь, Лотарь! Я давно знаю, что вы считаете мой метод воспитания жестокостью; вы довольно часто давали мне это понять. Но я знаю по опыту, что будет, когда ребенка балуют и боготворят, когда исполняют каждое его желание и дают ему полную свободу. Я больно поплатился за это; результатом этого были несчастье и позор.
- Позора вы не видели от своей дочери; родители Эльзы были в законном браке, - твердо сказал Зоннек. - Они обвенчались, хотя и без благословения отца.
Гельмрейх захохотал жестко и презрительно.
- Да, без благословения отца! Это значит, что она бежала со своим возлюбленным, и весь университет показывал потом пальцем на своего ректора, которого осрамила родная дочь. Лучше молчите! Я и теперь еще не в состоянии вспоминать об этом и не хочу вторично переживать такую историю. Потому-то я и воспитал Эльзу так, а не иначе.
- И при этом сломали ее истинную натуру. Впрочем, вы именно этого и хотели.
- Совершенно верно! Именно этого я и хотел, потому что это для Эльзы - величайшее благодеяние. Я слишком хорошо знаю, от кого она получила эту "натуру", это строптивое своеволие, эту не знающую меры страстность, возмущающуюся против всяких ограничений и обязанностей. В восьмилетней девочке уже сказывалась кровь отца, этого негодяя, укравшего у меня дочь…
- Людвиг фон Бернрид уже десять лет в могиле - оставьте его в покое! - серьезно остановил его Лотарь.
Тем не менее раздраженный старик продолжал с язвительной насмешкой:
- Вы, наверно, горько оплакивали своего закадычного друга, а ведь он и вас надул, когда вы устроили ему это свидание. Лотарь, этого я вам и до сего дня не простил!
- Я был уверен, что речь шла о прощании, Бернрид дал мне слово.
- И нарушил его! Бесчестный мерзавец!
Зоннек вдруг встал и подошел к нему.
- Довольно, профессор, если вы не хотите выгнать меня! То обстоятельство, что Людвиг нарушил слово, было для меня жестоким ударом; это было мне тяжелее, чем ваши упреки, но он искупил свою вину своей разбитой жизнью и горьким смертным часом. Смерть загладила его преступление, и я не допущу, чтобы вы еще и в могиле позорили его.
Зоннек говорил так решительно, что озлобленный старик замолчал и угрюмо откинулся на спинку кресла.
- Оставим воспоминания, - пробурчал он. - Вы знаете, я их не выношу.
- Разве я их вызвал? Вы сами терзаете себя ими. Оставим этот разговор! Вы еще вчера хотели о чем-то поговорить со мной, только вам слишком нездоровилось.
- Да, и вчерашний припадок показал мне, что я не должен терять время, если хочу сделать распоряжения; мои дни сочтены.
- Доктор полагает, что вам не угрожает опасность, - возразил Зоннек, снова садясь.
Профессор презрительно пожал плечами.
- Он и мне сказал то же, должно быть, чтобы утешить меня. Смешно! Как будто большое удовольствие в продолжение еще нескольких лет влачить это жалкое, немощное тело! А что касается самой жизни, этого подлого существования, доставляющего только горе и лишения, то я уже двадцать лет сыт ею по горло. Я желал бы только закончить свой последний труд; на это довольно нескольких месяцев, а там пусть приходит конец, и чем скорее, тем лучше.
В словах старика было столько суровой горечи, что в его презрении к жизни невозможно было сомневаться. Лотарь давно знал это и давно отказался от возражений. И теперь он только заметил с упреком:
- А ваша внучка?
- Эльза? О ней-то я и хотел поговорить с вами. Бурггейм все-таки стоит чего-нибудь, особенно с тех пор, как знаменитый мировой курорт начал шириться во все стороны. Мое владение не заложено, и если продать его после моей смерти, то Эльза будет обеспечена, хотя и скромно. Но куда девать девочку? Я больше ни с кем не знаюсь и порвал все связи.
Зоннек слушал молча, не перебивая его.
- Хотите поручить Эльзу мне? - спокойно спросил он.
- Вам? - Гельмрейх посмотрел на него с удивлением. - Но ведь вы опять уедете в Африку, как только поправитесь?
- Нет, я решил остаться в Германии, хотя это - не добровольное решение. Бертрам объяснил мне, что я должен избегать тропического климата, если хочу жить и быть здоровым. Я не богат, но все-таки располагаю достаточными средствами, чтобы прожить независимо. Я поселюсь где-нибудь в Германии.
Мрачное лицо профессора все больше прояснялось по мере того, как говорил Зоннек, и под конец он с необычайной живостью выпрямился в кресле.
- Вы снимаете бремя с моей души, Лотарь! На такой исход я никак не рассчитывал. Теперь я, умирая, передам все в ваши руки и сделаю вас опекуном Эльзы. Вы достаточно стары, чтобы быть ей отцом. Ну, не пугайтесь, я говорю не в буквальном смысле; я никогда не потребую, чтобы вы взяли на себя такую обузу.
Действительно, Лотарь сделал невольное протестующее движение при слове "отец", но потом по его лицу пробежала улыбка.
- Обузу! - повторил он вполголоса. - Вы в самом деле считаете Эльзу обузой?
- Девушка - всегда обуза! - жестко проговорил Гельмрейх. - Вы думаете, мне легко было в мои годы принять в дом ребенка, подрастающую девушку, да еще играть при ней роль воспитателя? Я должен был сделать это волей-неволей, потому что, как-никак, а воспитать девочку надо было. Но от вас, разумеется, никто не потребует жертв; вы должны будете только пристроить Эльзу в какой-нибудь тихой, скромной семье. Я сейчас же сделаю приписку к завещанию относительно вашего опекунства и дам вам неограниченные полномочия; вот и дело с концом!
В словах профессора не было и следа сердечности или действительной заботы о внучке; они ясно показывали, что он в самом деле смотрит на нее как на обузу. Он, очевидно, был рад, что отделался от хлопот, которые скорее сердили его, чем беспокоили.
Зоннек резко встал и с почти нескрываемым недовольством ответил:
- Вы довольно бессердечно относитесь к своей внучке, профессор! Ей все время приходится расплачиваться за то, что она - дочь своего отца.
- Покорнейше прошу без нравоучений! Я их не желаю! - с раздражением крикнул Гельмрейх, но тотчас сдержался и продолжал уже мягче. - Неужели вы уже уходите? Я хотел прочесть вам одно место из последней главы.
- Потом… если позволите. Мне надо поговорить с Эльзой.
- О чем это? - проворчал профессор. - Пожалуй, опять о режиме, который изобрел для меня этот Бертрам? Не переношу я этого человека, вечно считающего себя правым.
Лотарь ничего не ответил и направился к двери, коротко проговорив:
- До свиданья!
Гельмрейх взял перо и принялся за просмотр рукописи, лежавшей перед ним на столе.
Эльза сидела в гостиной у окна с работой. Лотарь остановился на пороге и с минуту смотрел на нее. Сегодня, в пасмурный, дождливый день, здесь было еще темнее и неуютнее, чем обычно; единственным светлым пятном была белокурая головка девушки, склоненная над работой.
- Сидите, сидите, Эльза! - сказал Зоннек, быстро подходя, потому что она собиралась встать. - Мне надо поговорить с вами о серьезных вещах. Вы согласны выслушать меня?
Эльза взглянула на него с удивлением; она не привыкла, чтобы с ней о чем-нибудь говорили, а еще менее привыкла к тому, чтобы ее спрашивали, хочет ли она слушать. Но она не выразила ни малейшего любопытства, а только утвердительно наклонила голову и молча стала ждать объяснения.
Однако прошло несколько секунд, прежде чем Зоннек заговорил. Человек, изъездивший полмира и имевший дело с самыми разнообразными и самыми высокопоставленными людьми, здесь странно робел; он не знал, как приступить к разговору. Яркая краска на его лице, неуверенный звук голоса выдавали с трудом сдерживаемое волнение, когда он, наконец, начал:
- Ваш дедушка очень плохо чувствует себя в последнее время, и вам достается от этого, не правда ли? Надо помнить, что он болен, а больной человек невольно мучит окружающих, даже тех, кого любит.
- Дедушка не любит меня, - жестко сказала молодая девушка.
- Эльза!
- Нет, он никогда не любил меня, и тогда не любил, когда я приехала к нему маленьким ребенком, а мой отец…
Она вдруг замолчала и сжала губы, точно последнее слово нечаянно сорвалось у нее с языка.
- Продолжайте же, - сказал Зоннек после некоторой паузы.
Девушка молчала и низко наклонилась над работой.
- Вы начали говорить о своем отце, Эльза. Вы помните его?
- Нет. Иногда мне кажется, что я вижу перед собой его лицо, но точно сквозь туман, и, когда я стараюсь рассмотреть его, оно окончательно расплывается. Мне не позволяли говорить о папе и расспрашивать о нем; дедушка всегда бранил меня и наказывал за это.
- Наказывал? За то, что дочь спрашивает об отце? Это… - На языке у Лотаря вертелось резкое словцо, но он сдержался; не мог же он осуждать старого тирана перед внучкой, и потому он серьезно сказал: - Со мной вы можете говорить о нем, Эльза! Я был дружен в молодости с вашим отцом, очень любил его и был при нем, когда он умирал. Жизнь в последние годы принесла ему много горького, и только одно еще удерживало его на земле - дочь, которую он оставлял одинокой, без друзей. Я не мог снять с его души эту тяжкую заботу; у меня не было своего дома, и я собирался в то время в экспедицию в центральную Африку на несколько лет. Мне было это очень больно.
Эльза приложила руку ко лбу, точно стараясь что-то вспомнить, но, очевидно, это ей не удавалось. Она тихо спросила:
- Папа давно умер, очень давно, не правда ли?
- Десять лет тому назад, а через два месяца вас увезли в Европу. Неужели вы забыли большой город в Африке, красивую молодую даму, к которой я отвез вас после смерти отца, широкий, могучий Нил с его пальмами и пустыней вдали? Вам ведь было около восьми лет; в эти годы ребенок обычно запоминает полученные впечатления.
Молодая девушка слушала внимательно, но это было внимание, с которым слушают незнакомую чудесную сказку; слова Зоннека, очевидно, не затрагивали ни одной струны в ее душе.
- Я, вероятно, помнила это, когда приехала сюда, - ответила она, как будто оправдываясь, - по крайней мере, так говорит доктор Бертрам. Но потом я была долго и серьезно больна, и когда выздоровела, то все забыла, все.
В ее голосе не слышно было ни горечи, ни жалобы; он был равнодушен. Зоннек подавил вздох.