- Так не будем говорить об этом, - сказал он. - Ваш дедушка не терпит воспоминаний, и мы имеем полное основание щадить его. Вы давно знаете, Эльза, что он серьезно болен, и если болезнь и не грозит сиюминутной опасностью, то он сам лучше всех знает, что ему уже недолго жить. Он только что говорил со мной об этом и выразил желание передать вас после своей смерти на мое попечение. Вы согласны?
Точно луч света озарил лицо девушки, и она ответила без всяких колебаний:
- О, конечно! Вы всегда были так добры ко мне.
Лотарь взял ее руку, крепко сжал ее и слегка дрожащим голосом продолжал:
- А если бы я захотел удержать за собой это право на всю жизнь? Если бы я теперь сказал вам то, что не мог сказать тогда, когда взял на руки маленькую сиротку с груди умершего отца: "Приди в мои объятия! Я буду охранять тебя и лелеять до последнего вздоха. Ты будешь моим счастьем, солнечным лучом в моем доме; все, что у меня есть, будет твоим"? Что ответили бы вы на это, Эльза?
Девушка слушала, затаив дыхание, но ответила вполне спокойно и серьезно:
- Конечно, я была бы очень благодарна вам и всеми силами постаралась бы заслужить вашу доброту. Я многому училась и уже несколько лет веду хозяйство дедушки; может быть, я буду полезна и в вашем доме.
Лотарь быстро выпустил ее руку и встал.
- Полезна? Неужели вы думаете, что я хочу сделать из вас экономку? Дитя, вы не поняли меня.
Большие глаза девушки вопросительно и удивленно остановились на лице Зоннека. Она, действительно, не поняла и теперь не понимала его недовольного протеста, как раньше - его нежности. Зоннек видел, что должен высказаться яснее.
- Вы ошибаетесь, Эльза, - сказал он, подходя и кладя руку на спинку ее стула. - Вы видите во мне только старого друга, предлагающего вам приют в своем доме. Я хочу от вас совсем другого. Правда, вы, вероятно, не считаете возможным, чтобы человек, далеко уже немолодой, смел думать о счастье и любви и домогаться прелестной юной девушки, едва вступающей в жизнь. Это глупо, я знаю. Целую зиму я боролся с собой, раздумывая, возвращаться ли мне в Кронсберг и встречаться ли опять с вами; но любовь оказалась сильнее рассудка. Пусть будет, что будет, я хочу выйти из неизвестности.
Эльза поняла, наконец, о чем шла речь, и невольно испуганно отодвинулась. Лотарь заметил это; его рука медленно соскользнула со спинки стула, и он отошел говоря:
- Не продолжать? Скажите только слово, и я уйду…
- Нет, нет! Я только… я не хотела обидеть вас, право, не хотела!
Она, как дитя, просила прощения, Зоннек печально улыбнулся.
- Обидеть? Тем, что вы испугались, когда седой старик заговорил с вами о любви? Мне следовало раньше подумать о ней, но в те годы, когда молодежь мечтает и влюбляется, я уехал из Европы и вел жизнь, не дававшую мне возможности подумать о семейном счастье. Половину человеческой жизни я рыскал по дальним странам, на это ушли мои весна и лето, и я остался без любви и счастья. Теперь, когда в моей жизни наступила осень, они, наконец, встают предо мной, но слишком поздно. Правда, поздно, Эльза? Это ты должна мне сказать. Я все-таки задаю этот вопрос тебе, моей судьбе! Хочешь ли ты быть моей женой, моей любимой, обожаемой женой? Скажи. Моя судьба в твоих руках.
Это не было бурное, страстное предложение, но каждое слово дышало безграничной нежностью и любовью. Эльза слушала с удивлением и недоверием; ей казалось невозможным, чтобы этот человек, который так высоко стоял в ее глазах и на которого она смотрела не иначе как с робким почтением, любил ее и желал сделать своей женой. Когда он замолчал, она все еще сидела, сложив руки на коленях, и не шевелилась.
- Тебе нечего сказать мне? - наконец спросил он с волнением. - Говори! Если ты скажешь "нет", я перенесу, только не оставляй меня в неизвестности.
Эльза подняла глаза и секунду смотрела на Зоннека, потом протянула руку и молча положила ее в его руку.
- Это значит "да"? - спросил он с пробуждающейся надеждой.
- Да, - сказала девушка спокойно и просто.
Лицо Лотаря просветлело; в нем сверкнул луч бесконечного счастья. Он привлек к себе свою молоденькую невесту и осыпал ее ласками, которые казались сном девушке, выросшей одиноко, без любви. Она в первый раз заметила, что эти глубокие серые глаза, казавшиеся ей такими мрачными, в сущности, очень красивы. Правда, они в первый раз так ярко блестели.
- Моя Эльза! - тихо, дрожащим от глубокого волнения голосом сказал Зоннек. - Благодарю тебя за это "да"! Ты не подозреваешь, какое это для меня счастье!
* * *
Профессор углубился в свою рукопись и забыл за работой обо всем на свете, когда в его кабинет вошел Зоннек под руку с невестой и подвел ее к деду.
- Вы только что говорили, профессор, что с полным доверием отдадите в мои руки судьбу Эльзы, - сказал он. - Я ловлю вас на слове и прошу благословить нас.
Гельмрейх вскочил и уставился на стоящую перед ним пару, не веря собственным глазам и ушам.
- Лотарь, мне кажется, вы с ума сошли! - бесцеремонно воскликнул он.
- Вы хотите сказать, что между нами большая разница в возрасте? - спокойно спросил Лотарь. - Я хорошо знаю это, но это касается только моей Эльзы, а она согласилась. Мы ждем теперь вашего согласия, в котором вы, вероятно, нам не откажете.
Профессор убедился, наконец, что это - не шутка, и удивительно быстро вошел в положение, сообразив, что для него такой оборот в высшей степени желателен.
- Вы хотите жениться на Эльзе? - спросил он. - Что же, в сущности, это не так уж нелепо, как может показаться с первого взгляда. Если вы собираетесь обзавестись собственным домом, то, конечно, вам нужна хозяйка. С экономками трудно ладить, я знаю это по опыту, а Эльза кое-что смыслит в хозяйстве. Вы совершенно правы, Лотарь, мне же очень кстати пристроить таким образом девочку. Я согласен.
Очевидно, старик смотрел на дело с практической точки зрения и был уверен, что и у Зоннека не было иных соображений. Эльза, казалось, не чувствовала невероятной бессердечности слов деда, но тем сильнее задели они Лотаря. Он нахмурился.
- Ваша внучка ожидает поздравлений от дедушки, - проговорил он тоном, заставившим Гельмрейха догадаться, что в таком экстраординарном случае от него требуется что-то особенное.
- Пойди сюда, Эльза, - сказал он. - Ты знаешь, я невысокого мнения о людях вообще, но этот человек, твой будущий муж - один из лучших, один из тех немногих, с которыми еще можно жить. Ты должна гордиться тем, что он выбрал тебя, и я надеюсь, что ты сумеешь отблагодарить его и строго исполнишь свой долг.
Если в его речи и был оттенок теплоты, то только в той части, которая касалась Зоннека; для внучки у профессора не нашлось ничего, кроме напоминания о ее будущих обязанностях. Она ни слова не сказала в ответ, подошла к деду и получила от него поцелуй в лоб, первый за все годы. Потом она обернулась к Зоннеку, и он обнял ее, точно хотел защитить от черствого старика, озлобленного жизнью до такой степени, что он не чувствовал любви даже к единственному ребенку своей дочери. Серые глаза Лотаря с бесконечной нежностью заглянули в ее глаза, но Эльза еще не научилась понимать этот язык.
19
Дом Бертрама стоял среди курорта. Это была красивая, просторная вилла, окруженная прекрасно распланированным садом и составлявшая полную противоположность мрачному Бурггейму. Здесь всюду были свет, воздух и солнце; белый дом с балконами, летом увитыми диким виноградом, имел такой вид, точно хотел сказать, что в нем царит счастье и довольство.
В настоящую минуту это счастье и довольство немножко шумно давали о себе знать. В столовой, двери которой выходили в сад, бесилось потомство доктора: трое здоровых, краснощеких мальчуганов с курчавыми головами и карими глазами. Старший запряг младших братьев и, натягивая длинные вожжи, погонял лошадок кнутом и громкими "но"!. Запряжка бешено носилась вокруг стола и стульев, а при случае и через стулья, и наполняла комнату гамом, смехом и радостными криками.
В самый разгар этого шума и суматохи появились родители; буйная ватага чуть не сшибла их с ног. Если Бертрам стал лишь несколько плотнее, но в общем оставался таким же, каким был десять лет назад, то его жена изменилась гораздо более заметно. Никто не узнал бы в этой маленькой цветущей женщине, буквально пышущей здоровьем, прежней бледной, болезненной Зельмы, едва решавшейся от робости поднять глаза и говорившей только с разрешения строгой золовки. Она была все еще очень миловидной, хотя ее фигура имела некоторую склонность к полноте; хорошенький кружевной чепчик на белокурых волосах и модное, со вкусом сшитое платье шли ей во всяком случае больше, чем прежнее траурное одеяние. От робости тоже не осталось и следа, судя по тому, с какой завидной энергией она приступила к усмирению своих чад.
- Не угодно ли вам будет успокоиться, сорванцы? Подняли такой гвалт, что собственного голоса не слышно!
- Смирно! - скомандовал в свою очередь отец. - Слушай! Руки по швам! Равняйсь!
Команда была выполнена в точности: мальчуганы выстроились в ряд, и старший отдал честь кнутом.
- Молодцы! - похвалил отец. - Умеют стоять смирно!
- Две минуты, - возразила Зельма, - а потом опять пойдет катавасия. Ты даешь им слишком много воли, скоро их невозможно будет унять.
- Ничего, ты уймешь; они чувствуют к тебе гораздо больше почтения, чем ко мне, - сказал доктор. - Бегите в конюшню, мальчишки, скажите Зеппу, чтобы запрягал и подъезжал к саду… Марш!
Поручение было принято с истинным энтузиазмом. Трое мальчуганов бросились в сад и взапуски помчались к конюшне.
Бертрам с женой остались одни.
- Ну, можно отдохнуть от шума, - сказал он. - Я еду к леди Марвуд, так как обещал быть у нее в двенадцать. Интересно посмотреть, что вышло из красивой девушки, которую мы видели в Луксоре. Ты помнишь ее, Зельма?
- Еще бы! Я уже видела ее вчера, когда она проезжала мимо нас; но она была под густой вуалью, я не могла рассмотреть ее лицо. Ты думаешь, она серьезно больна?
- Кажется, потому что она позвала меня в первый же день и устроилась в Кронсберге надолго; вилла нанята на все лето. Впрочем, знатные дамы часто только от скуки воображают себя больными. Посмотрим. Я могу сообщить ей приятную новость; она, вероятно, еще не знает, что здесь Зоннек. Он сам сказал мне, что отношения между ними прервались уже несколько лет тому назад.
Зельма села и задумчиво опустила голову на руки.
- Что ты скажешь о помолвке Зоннека?
- Я сказал: "Браво!" Жениться - это самое лучшее, что он может сделать теперь, когда решил остаться в Германии. А Эльза - тоже умница, что идет за него, потому что лучшего мужа ей не найти.
- Ты думаешь, что она добровольно согласилась? Наверно, дедушка приказал; этот эгоист ни на минуту не задумается отдать ее старику, потому что тот - его друг.
- Старику! - с недовольством повторил Бертрам. - По-моему, Зоннеку это название не подходит; он интереснее целой дюжины наших молодых людей, особенно для такой девушки как Эльза.
- Ей восемнадцать, а ему - пятьдесят четыре.
- Зато он - Лотарь Зоннек! Для него годы ничего не значат. Эльза будет носить имя, известное всему миру, и занимать положение, которому позавидует не одна девушка.
- В таком случае это - не больше чем брак по расчету. Любить его Эльза не может.
- Почему же? - воскликнул доктор. - Вероятно, ты хочешь сказать, что каждая помолвка должна происходить при таких романтических условиях, как было у нас с тобой? Это - другое дело; я был вынужден из-за тебя вести борьбу с твоей любезной золовкой и вступить в форменный заговор с Эрвальдом. Помнишь, как он целый час просидел с несчастной Ульрикой на горячем песке ради того, чтобы дать мне время объясниться тебе в любви в развалинах карнакского храма? Да, да, нелегко мне все это далось!
- Что? Объяснение в любви или борьба? - спросила Зельма.
- И то, и другое, потому что это объяснение было своего рода скачкой с препятствиями, - смеясь ответил ей муж. - Однако что тебе пишет Ульрика? Ты ведь получила письмо из Мартинсфельда. Продали его наконец? С железнодорожным обществом шутки плохи. Надеюсь, угроза пустить в ход принудительные меры подействовала?
- Да, Ульрика продала Мартинсфельд неделю тому назад. Она до последней минуты упиралась и никогда не согласилась бы добровольно. Она, кажется, совсем в отчаянии.
- Глупо! - с досадой сказал Бертрам. - Не возиться же ей с хозяйством до глубокой старости, а такой цены, какую ей дало общество, ей никто бы не дал. Каждый считал бы эту продажу особенной удачей, а она еще жалуется.
- Мне жаль ее, - сказала Зельма. - Пока она хозяйничала, у нее было хоть какое-нибудь дело, цель жизни; теперь же этого нет, а другое имение она едва ли купит; она ведь всеми фибрами своей души была привязана к Мартинсфельду, принадлежавшему еще ее отцу. По вине резкого характера у Ульрики нет друзей, она совершенно одинока, и ей предстоит холодная, безотрадная старость. От ее письма веет буквально отчаянием. Как ты думаешь, Адольф? Мне хотелось бы пригласить ее погостить. Ты ничего не имеешь против?
- Почему же не пригласить? - засмеялся Бертрам. - Я не боюсь твоей сердитой золовки, и, кажется, нечего уже опасаться, чтобы ты попала опять под ее начало. Если она уж слишком забуянит, я любезнейшим манером спроважу ее восвояси. Ты знаешь, я на это мастер.
Разговор оборвался, потому что подъехал экипаж, которым правили все трое мальчуганов. Началось веселое прощание с отцом, а потом вся банда повисла на матери, и компания с гвалтом и хохотом отправилась из столовой в соседнюю комнату. В доме Бертрама всегда было весело.
20
В этом году Кронсберг рано имел удовольствие принимать знатных гостей. Обычно в это время приезжали лишь небогатые люди, которых отпугивала дороговизна в разгаре лечебного сезона; то обстоятельство, что такая богачка, как леди Марвуд, приехала уже в мае, было исключительным случаем. Что она была очень богата - доказывало следующее. Она не только наняла самую красивую и дорогую виллу на курорте, но прислала вперед человека, который устроил все сообразно с ее привычками и вкусами; за ним прибыли экипажи и лошади, затем целый штат прислуги, и, наконец, явилась сама миледи. Весь дом был густо населен ради одной женщины, жизнь была устроена на широкую ногу, как бывает только у коронованных особ.
Было около полудня, когда Лотарь Зоннек вошел в дом и передал свою визитную карточку лакею. Не успели его ввести в приемную, как боковая дверь уже открылась, и появилась леди Марвуд.
- Господин Зоннек, какая неожиданная радость! - воскликнула она, протягивая ему обе руки. - Как удивительно, что вы тоже в Кронсберге, и судьба опять сводит нас в далеких германских горах!
- Через десять лет, - прибавил он, горячо пожимая ее руки. - Вы видите, я пользуюсь правами старого знакомого и врываюсь к вам в первый же день вашего приезда, миледи.
- Ради Бога, забудьте этот титул! - горячо возразила она. - Для вас я всегда буду Зинаидой, так же как вы для меня - старый, дорогой друг. Садитесь сюда, поговорим! Почему вы в Кронсберге? Лечитесь? Я читала, что болезнь вынудила вас вернуться в Европу. Это правда?
Она сыпала вопросы один за другим, не дожидаясь ответа. Усадив гостя рядом с собой на диван, она начала оживленный разговор, который Зоннек охотно поддерживал; но его глаза вопросительно и пытливо были устремлены на лицо красивой дамы, которой он не видел с тех пор, как простился с ней в Луксоре.
Из молоденькой девушки с кротким, мечтательным личиком вышла ослепительная, уверенная в себе красавица. Зинаида стала гораздо красивее, чем была прежде, но той своеобразной, немножко меланхолической прелести, которой веяло от нее, тогда молодой девушки, не было и следа теперь, когда она стала блестящей светской дамой. Ее речь искрилась остроумием и живостью, но в ней было что-то беспокойное, неровное; она перескакивала с одного предмета на другой, и все в ней говорило о крайнем нервном возбуждении.
- Я стала перелетной птицей, - говорила она смеясь. - Постоянно в пути, с места на место! Я побывала уже в Германии, Италии, Франции, Швейцарии, однажды случайно заглянула в Каир, а теперь врачи прислали меня лечить нервы в Кронсберг; ведь он вошел в моду и, говорят, будто всем помогает. Я ничего не имею против того, чтобы провести здесь сезон, но что за фантазия прислать меня сюда уже в мае, когда курорт точно вымер, а горы в снегу? Из Рима, где в настоящее время нестерпимо жарко, я хотела ехать в Париж, а потом уже сюда, но врачи - тираны; они напророчили мне таких ужасов, что я сдалась и отправилась в изгнание.
- Место вашего изгнания не так уж плохо, - с улыбкой возразил Зоннек. - Весна наконец установилась, хоть и запоздала немножко, а окрестности удивительно хороши; перед вами величественная панорама Альп.
- Но нет людей, нет жизни, движения, а мне это нужно.
- Неужели? Прежде вы, наоборот, любили уединение и искали его.
- Прежде, прежде! - нетерпеливо перебила Зинаида. - Теперь все иначе. Теперь я не выношу одиночества, а врачи осуждают меня на него. Только поэтому они не пустили меня в Париж. Спокойствие! Спокойствие! В этом вся их мудрость. Отвратительное слово! Мне стоит услышать его, чтобы заболеть!
Она вскочила и тревожно забегала по комнате. Только теперь Зоннек заметил, какой у нее больной вид. Он помнил ее совсем другой.
- Вы уже три года не были в Каире, - снова заговорил он. Я узнал это, когда был там проездом в Европу. Ваш дом стоял запертый, пустой.
- Пустой! - повторила она с горечью. - Он опустел для меня с тех пор, как умер отец, и был бы пустым, даже если бы я жила в нем. Я не люблю больше Каира; я чувствую себя в нем чужой. А нашу дачу на Ниле я продала. Я не хочу даже вспоминать о ней!
- О Луксоре, с которым связаны лучшие воспоминания вашего детства и молодости?
- И где было положено начало моему несчастью! Я ненавижу Луксор!
Она выкрикнула эти слова с дикой энергией.
Лотарь молчал. Он знал, что в Луксоре она обручилась с Марвудом, и знал день, когда это случилось. Зинаида вдруг остановилась и мрачно посмотрела на него.
- К чему это деликатное молчание? Ведь вы все знаете, отец потом отводил с вами душу. Бедный! Он горько упрекал себя за то, что желал этого брака, но он не принуждал меня, даже не уговаривал; я сама, по собственной воле, решилась на это. Вся вина на мне.
- Я знаю, что ваш брак был не из счастливых, - сказал Зоннек вполголоса.
Молодая женщина резко, саркастически засмеялась.
- Как осторожно вы выражаетесь! Да, он, действительно, был не из счастливых, теперь это не составляет тайны для света. Я не любила Марвуда и ни на минуту не обманывала себя относительно этого, когда отдавала ему руку; но я думала, что он меня любит, потому что он так настойчиво добивался моей руки, и ни моя холодность, ни даже неприязнь не могли оттолкнуть его. Но в первые же недели замужества я поняла, что это было с его стороны только тщеславием, упрямством, заставлявшим его стремиться именно к тому, в чем ему отказывали. Этот вялый, холодный человек вообще не способен любить, а я была прикована к нему и должна была всю жизнь влачить эту цепь, ставшую моим несчастьем, моим проклятием!
- Зинаида, эти воспоминания волнуют вас, - остановил ее Лотарь, желая успокоить ее. - Оставим их, по крайней мере, хоть на первые часы свидания.