Он полюбил беседовать со мной, и для меня лучшим временем стали часы и минуты, проведенные вместе. С ним я чувствовала себя хорошо, свободно, не как с матерью. Он был прямодушен, добр, я верила каждому его слову.
О моей матери он упоминал редко и всегда с нескрываемой грустью.
- …Вначале все складывалось хорошо. Слишком хорошо… Дитя мое, оказывается, радость страшна: в безмерном счастье всегда таится печаль. О, если бы ты могла видеть ее, когда она только прибыла во Францию! Она была очаровательна… прекрасна… Совсем ребенок. Младше, чем ты сейчас… Так преданна, честна и любяща. Подобных ей я не видел в жизни!… Если бы я мог знать…
В другой раз он сказал:
- Но у тебя, дочь моя, впереди светлая жизнь. Ты покинешь нашу истерзанную страну, станешь супругой великого короля.
Я спросила:
- Вы думаете, сир, Генрих великий король?
- Он нанес нам поражение. Разве этого мало? И он сумел совершенно изменить свой нрав, когда вступил на престол. А это граничит с чудом. Человеку труднее всего одержать победу над собой. Обычно люди не могут справиться с этим. Генрих целиком посвятил себя своей стране. Для этого тоже надо быть незаурядным человеком… В чем же еще величие, как не в служении отечеству? Верю, ты будешь счастлива, если он станет твоим мужем.
- Но произойдет ли это? - сказала я. - Сколько времени продолжаются переговоры…
- О многом необходимо еще договориться, - отвечал отец. - Король Генрих хочет этого брака, рассчитывает на него. Мы оба хотим. Все дело в условиях, на которых его заключать. Он требует слишком многого от нас, но теперь, после его победы при Азенкуре, боюсь, нам не удастся отвергнуть его притязания. Мое правление оказалось ужасным, дочь моя. Болезнь помешала мне посвятить себя служению Франции. Города наши раздирает междуусобица, крестьяне бунтуют.
- Это не ваша вина, дорогой отец, - осмелилась сказать я.
- Возможно, если бы не мой страшный недуг… если бы я мог твердо держать в руках управление государством… если бы не эта ужасная распря между бургундцами и арманьяками, конца которой не видно… Она больше всего содействует развалу страны. Однако мы возродим Францию, Катрин, помяни мое слово! И, быть может, именно ты сумеешь помочь возрождению нашей великой страны.
- Но каким образом, отец?
- Со временем сама узнаешь и поймешь. Скорее всего это случится с помощью брачного союза, о котором так долго идут переговоры. Твой будущий супруг… он станет окончательным победителем Франции… Так произойдет. Но он должен знать, что страна, которой он нанес сокрушительное поражение, - твоя родина.
- А что… что будет с матерью?
Лицо отца стало жестче. Он не сразу ответил.
- Я хотел бы доверять ей, - сказал он потом, и голос его звучал почти жалобно. - Но я не могу… не могу… О, если бы я только мог!
Губы у него дрожали, глаза затуманила беспредельная грусть.
Я испугалась - мы все постоянно боялись этого, - что близится новый приступ безумия.
Многие считали, что Луи де Босредон получил по заслугам.
Его подвергли допросу "с применением силы". Говорили, что он не выдержал боли и признал все обвинения. Приговорили его к позорной смерти: зашив в мешок, на котором было написано: "Пусть свершится суд короля", опустили на дно реки. "Так и надо этому наглецу", - злорадствовали люди…
Особенно радовались приверженцы арманьяков: это ведь косвенный удар по королеве, в это время она держала сторону бургундцев. Прямым же ударом для тех явилась ее ссылка в Тур.
Однако мать моя была не из тех, кто легко смиряется с поражением и принимает как должное удары судьбы. Мастерица интриг, она, надо признать, оказалась смелой женщиной.
И месяца не пробыв в Туре, она каким-то образом связалась с герцогом Бургундским и пожаловалась тому на козни арманьяков, из-за которых очутилась в заточении. Для герцога ее послание стало лишним поводом преподнести своим врагам арманьякам очередную пакость.
Вот что он сделал.
Королеве в сопровождении стражи позволили ненадолго покинуть свое заточение, чтобы присутствовать на мессе в монастыре Мармотье, находившемся за городскими стенами.
Во время литургии в церковь монастыря вошло около пятидесяти вооруженных воинов во главе с капитаном. Увидев, что это сторонники герцога Бургундского, стражники королевы предложили ей уйти с ними. Она же обратилась к капитану с вопросом:
- А где же герцог?
- На пути сюда, мадам, - отвечал тот.
- Арестуйте этих людей, - приказала она, указывая на свою охрану.
Ее приказ был тотчас же выполнен, а вскоре прибыл и сам герцог.
Он почтительно поцеловал руку королевы, словно между ними никогда не существовало вражды.
- Дорогой кузен, - сказала она ему, - вы лучший мой друг в этом королевстве, вы освободили меня из заточения. Я не забуду этого. Знаю, вашей целью всегда оставалось благополучие страны и ее короля. Да благословит вас Господь за вашу преданность.
Герцог преклонил перед ней колени, и вскоре отряд направился в сторону Шартра.
Моя мать оказалась на свободе. Она точно рассчитала момент, ибо в те дни отец снова находился в состоянии безумия и его в бессчетный раз перевезли в "Отель де Сен-Поль" на попечение преданной и нежной Одетты.
Прибыв в Шартр, мать разослала по всем большим городам страны сообщения, в которых говорилось, что, в связи с болезнью короля и временным удалением его от дел, правление страной будет осуществляться ею из Шартра вместе с ее благородным кузеном герцогом Бургундским, который поможет советом и делом, пока ее властелин король не поправится настолько, чтобы снова стать во главе государства.
Итак, мать и герцог Бургундский как бы повелевали страной из Шартра, в то время как партия арманьяков держала под своим контролем короля и дофина Шарля и тоже вроде как управляла из Парижа.
Другими словами, несчастная Франция стала жертвой враждующих групп, ее продолжали раздирать противоречия, становясь все более убийственными для страны.
А тем временем английский король Генрих V вернулся во Францию и подверг осаде город Руан, расположенный примерно на полпути от берега моря к Парижу.
Немногим жителям осажденного города удалось бежать оттуда и добраться до столицы. Они рассказывали страшные вещи.
Большинство руанцев решило защищать свой город, надеясь, что вскоре к ним придут на помощь. Несчастные легковерные мужчины и женщины. На что они надеялись? На кого? Тем не менее они укрепили городские стены, произвели первоочередные земляные работы, а всех, кто не мог держать в руках оружие, был стар или болен, принудили оставить город.
Свыше тысячи беспомощных беженцев побрели по дорогам в глубь страны. Беременные женщины рожали детей прямо в пути, и те чаще всего умирали некрещеными.
О, как жестока война! Как я ненавидела, узнавая о все новых несчастьях моего народа, тех, кто пришел к нам с оружием!
Жители осажденного Руана испытывали всевозможные тяготы и больше всего страдали от голода. Приходилось поедать кошек, собак, даже крыс…
Но тем не менее они проявили чудеса смелости, терпения и преданности своей стране. Если бы те, кто по рождению просто поставлен над ними, обладали подобными качествами, Франция не оказалась бы в таком униженном положении. Так я думала временами…
Когда падение города стало неизбежным, его жители заявили, что будут биться до последнего человека, но не сдадутся. Они решили выйти за стены Руана и там принять бой, а город сжечь.
Их решительность заслуживала всяческого уважения, а король Генрих ценил смелых людей, даже если это враги. Он дал знать, что сохранит им жизнь, если они прекратят сопротивление. Таким образом соглашение было достигнуто.
Впоследствии Генрих говорил, что час, когда он вступил со своим войском в Руан, стал самым значительным моментом в его жизни. Ведь этот город горячо полюбил его великий предок, король Ричард Львиное Сердце, здесь же английский король - Иоанн Безземельный - отказался от права английской короны на земли Франции.
Сопротивление французов английскому нашествию близилось к концу. Англичане победным маршем шли через Нормандию, и всюду города и крепости сдавались на милость победителей.
Франция готовилась принять условия триумфаторов.
Моя мать вернулась в Париж. Она вела себя как ни в чем не бывало, словно никогда не вредила отцу и не была отправлена им в заточение. Ее бесстыдство поражало. Отца же, что для нее оказалось очень кстати, охватил очередной приступ уныния. Правда, лекари считали это состояние немногим лучше, чем возбуждение. Так или иначе, он снова находился в "Отеле де Сен-Поль" на попечении Одетты, которая приносила ему утешения и пользы больше любого врача.
Поскольку мне отводилась немаловажная роль в предстоящих переговорах с Англией, мать почти не отпускала меня от себя. Мне предоставили комнаты поближе к ее покоям и дали в услужение несколько женщин, одной из которых, к моей великой радости, оказалась моя старая знакомая Гиймот.
Мы обе несказанно обрадовались встрече. Добрая девушка немного изменилась - стала несколько полнее, однако щеки пылали все тем же ярким румянцем, а в приветливом лице я видела ту же преданность и знала, что на кого на кого, а на Гиймот я по-прежнему всегда могу положиться.
- Я часто вспоминала вас, принцесса, - сказала она мне. - Так хотелось знать, как вам живется.
- В монастыре я чувствовала себя намного лучше, чем здесь, - ответила я, и она с пониманием кивнула. - Мне тоже не хватало тебя, Гиймот. И моим сестрам.
- Мишель сейчас замужняя женщина, - сказала она. - Наверное, очень изменилась.
- Все мы меняемся, - вздохнула я.
- А мальчики… - Она запнулась, глаза у нее наполнились слезами. - Бедные Жан и Луи… Зато маленький Шарль, он теперь такой важный. Надеюсь, уж с ним-то все будет хорошо.
Она испуганно замолчала.
- Гиймот, - сказала я, - мы снова вместе. Я не хочу с тобой больше расставаться.
Она пожала плечами.
- Разве это в вашей власти? Даже вы…
- Я сделаю для этого все, что в моих силах.
- Дай-то Бог… Говорят, принцесса, вам предстоит такой брак, что вы уедете за море?
- Если это произойдет, Гиймот, - произнесла я решительно - то у меня появится власть и мое слово будет что-то значить. Во всяком случае, я сама буду выбирать тех, кто станет служить мне.
Она печально улыбнулась.
- Так и стоит перед глазами тот день, когда всех вас отняли у меня. Много дней подряд я все плакала, пока не осталось слез. Особенно я скучала по вас, по моей Катрин.
- Не горюй теперь, Гиймот. Мы опять вместе.
- Мадемуазель Одетта была ко мне так добра все время, - сказала она. - Благодаря ей сейчас я с вами, в этом дворце.
- Она хорошая женщина, - искренне согласилась я. - Слава Богу, что именно она присматривает за бедным отцом.
То, что Гиймот снова со мной, принесло мне отраду и успокоение в эти тревожные дни.
Король Генрих объявил, что готов к продолжению переговоров о мире между нашими странами, и моя мать с воодушевлением взялась за подготовку к ним, возлагая по-прежнему весьма большие надежды на то, что моя персона сможет способствовать смягчению условий, которые собирается поставить победивший король.
- Твой жених, - в который раз повторяла она с легким смешком, - несомненно, предъявит весьма жесткие требования. Наша задача, дитя мое… - Она обольстительно улыбалась, словно видела перед собой желанного мужчину. - Наша цель добиться того, чтобы он почувствовал к тебе неодолимое влечение, бешеную страсть… Чтобы ради обладания тобой пошел на смягчение всех своих условий. - Она окинула меня оценивающим взглядом. - Ты достаточно привлекательна. Пожалуй… немного похожа на меня. И очень напоминаешь сестру Изабеллу, она ему так нравилась несколько лет назад. Необходимо, чтобы в тебе он увидел ее… Чтобы прежнее желание охватило его… В этом наша надежда…
Я находилась в крайнем смятении. Мне предстояло сделать самый важный шаг в моей жизни, который мог всю ее перевернуть, - и в то же время мою судьбу решали за меня другие, а я оставалась лишь безмолвной марионеткой. Куклой… Мне предстояло связать судьбу с человеком, которого я не видела в глаза, но представление о котором составила довольно ясное. Я уже смотрела на него не только глазами Изабеллы, жизнь уже внесла в созданный ею образ свои поправки. К облику распутного, фривольного юноши добавились черты сильного короля, смелого полководца и просто решительного человека. Ведь иной не смог бы так быстро победить Францию.
Должна признаться: если раньше меня пугала возможность брачного союза с ним, то теперь страх уступил место волнению, даже интересу. Я жаждала увидеться с ним, и все прежние опасения тонули в этом желании.
- …У тебя прелестный цвет лица, - разглядывала меня тем временем моя мать, - нежная кожа, очень красивые глаза. Совсем как у меня. Зубы и рот тоже хороши. Вот только носик, моя дорогая… Он у тебя отцовский. У всех Валуа он немного велик. Как жаль… Но на твоем личике это не слишком заметно. Особенно когда ты улыбаешься. Улыбайся почаще. Понимаешь?.. Я рассчитываю… полагаюсь на тебя, дочь моя… Ты должна сразу пленить этого мужлана. Этого солдата с грубыми повадками. Англичане ведь не могут держать себя как мы, у них нет таких изящных манер, как у французов. Согласна со мной?.. Не забывай о своих манерах, дитя, и тогда мы покорим его, и наша победа будет куда значительней той, что он одержал на поле боя… А теперь займемся примеркой… Попробуй вот это…
На меня надели обтягивающее фигуру платье с высоким воротником, украшенное драгоценностями, отороченное по подолу мехом соболя. На голову водрузили изогнутую корону, вуаль с которой падала вдоль плеч.
Мать улыбалась, глядя на меня с восторгом.
- Как ты прелестна. О, дочь моя, ты вселяешь в меня надежды!
Я неожиданно для себя вдруг почувствовала уверенность, пожалуй, впервые в жизни понравилась себе и даже не содрогнулась внутренне, когда мать поцеловала меня.
Встреча с королем Англии намечена была в Понтуазе, куда нас должен доставить из Парижа празднично разукрашенный баркас.
Отец, который начал уже понемногу выходить из состояния депрессии, также поехал с нами. На этом настояла мать.
- Необходимо его присутствие, - объясняла она мне. - Он же все-таки король, а говорить ему почти ничего не придется, это за него сделаю я. Лишь бы не наступил припадок безумия, а то начнет всех уверять, что он стеклянный.
На берегу Уазы, притока Сены, раскинулись нарядные шатры из зеленого с золотыми полосками бархата. При взгляде на их веселый праздничный вид незнающий человек решил бы, что предстоит необычайно радостное событие, а не переговоры о постыдном для нашей страны мире.
Но больше всего угнетали меня мысли о несчастном отце. Я почти не сводила с него глаз и пыталась представить, как же он себя чувствует… Понимает ли он сейчас в полной мере, куда плывет на этом нарядном баркасе?.. На встречу со своим победителем… С тем, кто, по сути, завоевал нашу Францию… страну, которую его отец, Карл V Мудрый, оставил ему гордой и процветающей и которая за время царствования его, Карла VI Безумного, стала нищей и разоренной… Понимал ли это мой несчастный отец, безучастно взиравший на проплывающие мимо берега Сены, а потом Уазы?.. Унизительным предстоит и торг из-за меня… Я превратилась в главную ценность побежденной стороны - и это тоже постыдно, недостойно, неблагородно в конце концов… И как все это меня угнетало, как я страдала из-за всего этого!..
Мать, напротив, выглядела радостно-возбужденной, как всегда, чрезмерно чувственной, соблазнительной, хотя полнота все больше овладевала ее гибким телом. Я начинала понимать, что превалировало в ее жизни именно состояние возбуждения, независимо от причины, которая его вызывала - будь то любовная страсть, желание властвовать или попытка перехитрить противника. От всего этого она испытывала чувственное наслаждение, сладострастное возбуждение.
Именно здесь, на борту баркаса, я поняла, что пора моего детства завершилась. Я вступила во взрослый мир.
Мы сошли на берег и приблизились к королевскому шатру. Здесь я сразу увидела Генриха. Во всяком случае, на него первого я обратила внимание.
Он был высок и строен. От него исходила жизненная сила. Запомнилось сразу его привлекательное, чуть удлиненное лицо, прямой нос. Я уделяла особое внимание именно этой части, когда смотрела на людей - наверное, потому, что помнила о своем собственном не слишком коротком носе. Лицо Генриха выглядело свежим и загорелым, как у людей, много времени проводящих на воздухе. Темно-русыми волосами играл легкий ветерок, глаза карие, очень яркие и, как мне показалось, ласковые, что сразу вызвало у меня чувство облегчения. Позднее я убедилась, что их выражение могло в одно мгновение измениться, они загорались неистовым блеском, сверкали от гнева.
Облегчение почувствовала я и от того, что в его ответном взгляде не уловила разочарования, а, как мне показалось, они радостно блеснули.
Он поклонился моим родителям, потом взял мою руку и поцеловал.
Во время беседы с членами Королевского совета он сидел напротив меня, я то и дело ловила его игривый взгляд и опускала тогда глаза, что каждый раз вызывало у него легкую улыбку. Я же все уверенней ощущала себя.
Однако, несмотря на явное одобрение - если не прямое восхищение, - которое читалось в его глазах, он не снижал требований, предъявленных моим родителям.
После первого дня переговоров моя мать сказала:
- Дадим ему время на раздумье. Я вижу, он все больше влюбляется в нашу принцессу. Надеюсь, это в конце концов умерит его аппетит…
Я видела, что король Генрих несколько раздражен упорством моих родителей и их советников, но он тоже не отступал. Мне нравилась его настойчивость только потому, что давала возможность лишний раз увидеть его во время очередной встречи.
Одновременно с переговорами английские войска продолжали продвигаться по Нормандии, и наша расколотая внутренними дрязгами армия не могла оказывать им почти никакого сопротивления.
Явившись однажды утром для следующей встречи, король Генрих обнаружил, что шатры французского короля убраны; нет ни его самого, ни советников, на месте остался лишь герцог Бургундский с небольшим отрядом.
В страшном гневе король Генрих воскликнул:
- Герцог, передайте вашему королю, что, если он не отдаст мне свою дочь на моих условиях, мы выгоним его из Франции!
На что герцог Бургундский спокойно ответил:
- Сир, вы можете попытаться это сделать, но, полагаю, прежде чем добьетесь успеха, устанете и, быть может, даже пожалеете, что упорствуете…
В общем, переговоры были снова прерваны, хотя моя мать и не теряла надежды. Она говорила, что достаточно хорошо знает мужчин и потому убеждена: королю Генриху я запала в душу, и он не успокоится, пока не добьется моей руки. Он не из тех, кто останавливается на полпути.
Не знаю, думал ли обо мне Генрих, но у меня он не выходил из головы. Наконец он стал для меня живым человеком, а не миражом. И пускай я видела его не так долго и почти не говорила с ним, этого оказалось достаточно для меня, чтобы понять: на самом деле он совсем не тот, кого обрисовала мне Изабелла.