Они молчали, без слов слыша друг друга: она - про то, что он так и не сказал, он - про то, что она поняла.
- Ты справишься, - нарушила молчаливый разговор Стаська. - Только ты и можешь справиться, Больших!
- Нормально, - хрипнул горлом Степан, чувствуя, как предательски защипало под веками. - Не впервой.
Как там сказала его сестрица Анна?
"Знаешь, что такое два человека вместе? Это когда все вместе - и горе, и радость, как бы банально и избито это ни звучало! Это когда слышат и чувствуют без слов, на расстоянии, и изо всех сил стараются поддержать друг друга, помочь!"
Не знает он. Он такого не проходил!
- Так который час в Москве времени? - все еще с хрипотцой спросил Степан.
А потому что вариантов только два - либо начать признаваться ей в любви, по ходу объясняя, что он идиот, либо уйти на нейтральную тему и попрощаться!
Вот и выбирай!
Вот он и выбрал.
- Полчетвертого утра, - во второй раз приняла его выбор понявшая без объяснений его мысли Стаська.
Во второй раз!
И все в том же русле - мы порознь!
- Я тебя разбудил, - констатировал факт Степан.
- Ты меня разбудил, - подтвердила она и спросила: - Ты не жалеешь?
Все-таки характер у нее в наличии имелся, и покорно принимать его правила: шаг навстречу и побег - она не будет!
- Я не жалею. Я рад тебя слышать.
"И очень хотел бы увидеть!" - подумал он.
- Слушай, - разрешила Стаська.
"Лучше бы ты хотел меня видеть!" - не сказала она.
- К сожалению, не могу, время ограничено.
- Тогда пока! - решила прекратить эту пытку Стаська.
Ей хотелось спросить: "Ты еще позвонишь?"
- Пока! - попрощался Степан.
Ему хотелось сказать: "Я еще позвоню".
Но она не спросила, и он не сказал…
- Степан! - вдруг позвала Стаська.
- Да!
- Ты единственный, кто может там со всем справиться! Никто больше!
И нажала отбой.
Он посмотрел на трубку в руке, нажал кнопку отбоя, медленно, не сводя взгляда с большой тяжелой трубки с толстой откидной антенной, положил ее на табурет у кровати. Посидел так минуту.
Лег, повернулся на бок и мгновенно уснул.
Проснувшись следующим утром, Стаська кое-как умылась и понеслась к тетке. Она летела на крыльях, улыбалась, как душевнобольная, и орала, припрыгивая от радости, на весь подъезд, когда тетушка открыла дверь:
- Он позвонил!!! Он позвонил!!!
- Что и следовало ожидать, - невозмутимо высказалась княгинюшка, пропуская гремящую радостью несказанной племянницу в квартиру.
Два дня Стаська не могла толком ничего делать - она ждала! Она летала по квартире, пританцовывая, улыбалась и ждала следующего его звонка или приезда!
Дни капали, и тишина с той стороны пугающе и отрезвляюще сгущалась!
Радость перешла в недоумение, за которым настала трезвая оценка. Она сотни раз прокручивала их разговор в голове - все слова, интонации, вздохи, молчания, недоговоренности - и призналась себе, что все правильно услышала и поняла - он не позвонит больше!
Что она себе придумала?! Он не позвонит и не появится в ее жизни!
На седьмой день, рано утром, после отупляющей бессонной ночи, Стаська встала с кровати и громко, на всю квартиру прокричала:
- Все, Больших! Иди ты к черту!
Через несколько дней они с Симой и Зоей Михайловной улетели в Вену.
Каждое утро Стаська просыпалась и говорила себе:
- Я не буду о нем думать! Я буду радоваться жизни!
И после произнесенного заклинания старательно начинала "радоваться жизни". Зимняя Австрия, долгие прогулки по городу, тихие уютные кафе с их интеллигентными выхоленными стариками, просиживающими часами за столиками с чашечкой кофе и невероятно вкусными десертами, - европейская благость. Осваивающая австрийскую кухню Зоя Михайловна, закармливающая всю семью разнообразными лакомствами, ночные "девичьи" посиделки и долгие разговоры с мамой и Симой, поездка в высокогорные Альпы, катание на горных лыжах, премиленький домик в окружении величественных сосен, прилагающиеся к отдыху развлечения - катание на санях, вечерние программы в ресторанах с кучей русских вездесущих туристов.
Красота!
Не отвлекло…
Не проходило, не забывалось и болело!
Когда летели назад, в Москву, Степан улыбался всю дорогу, вспоминая их разговор.
"Ты знаешь, который час в городе Москве?"
Как она поняла, услышала его без слов и сказала единственно правильные слова, который он, не понимая, не осознавая, ждал от нее, и эта Стаськина убежденность, встряхнувшая его: "Ты единственный, кто может там со всем справиться! Никто больше!"
"Умница ты моя!" - улыбался Степан своим мыслям.
Он рвался к ней, торопил самолет, события. Все! Хватит глупостей - только с ней! Вдвоем!
Какие такие страхи?!
Почему он уверен, что непременно будет плохо? Что все закончится расставанием - муторным, тяжелым?
Нет-нет - со Стаськой все по-другому! Так, как не было еще никогда у него и не будет ни с кем - только с ней!
И Анька права сто раз!
С какого перепуга он решил отказаться от единственной женщины? Что за бред?! Помутнение мозгов? Или он собака академика Павлова, чьим именем названа улица, на которой Степан Больших проживает, - один раз шибануло, так на всю жизнь рефлекс?
Больших давно уже мало чего боялся в жизни.
Неожиданно он вспомнил, как работал в больнице в экстренной хирургии.
Времена были темные - грохочущие девяностые.
В стране шла широкомасштабная гражданская война, с активным отстрелом конкурирующих сторон, с массовым занятием любимым особенным национальным видом спорта - бег с награбленным.
Не проходило ни одной ночной смены, чтобы не привезли огнестрел.
Тяжелый, разумеется, а часто летальный.
Хлопчики в малиновых пиджаках, в "голдье", оттягивающем шею и запястья, - бритоголовые, накачанные, уверенные в своей исключительной вседозволенности, подкрепленной стволами в кобурах, привозили подстреленных братков, обозначая свое появление в больнице требованиями, выраженными громким матом.
Сколько раз на Больших наезжали, приказывая спасти братана, и пистолетом грозили, за грудки хватали, а после совали пухлые конверты с долларами.
Он не брал никогда.
Спокойно, но жестко, безапелляционно объясняя, что лечит всех, без денежных исключений. Степан четко понимал, что стоит раз взять, и, по искореженной бандитской логике, он станет их доверенным врачом на зарплате.
А это со-о-овсем другая музыка.
Но, как выяснилось немного позже и при весьма непростых обстоятельствах, за него брала Надежда.
Как "Отче наш" по тем временам, у ее молодого бизнеса имелась своя крыша, представители которой тоже не раз оказывались у Степана на столе. За его работу и спасение членов криминального товарищества с ограниченной ответственностью, они расплачивались с ней "борзыми щенками". Снизили вдвое ежемесячное отстегивание, договаривались со своими ментами и налоговиками, чтобы ее не шерстили, и с другими группировками, с которыми сохраняли устойчивый нейтралитет, на предмет ненаездов на Надькин бизнес, когда она открыла еще один магазин в другом районе.
Степана в свои дела жена не посвящала, и он пребывал в опасном неведении до одного дня.
Привезли тяжелого парня. Пока раненого готовили к срочной операции, Степан объяснял его товарищам, что их браток, скорее всего, помрет - проникающее в брюшину с обильным внутренним кровотечением, и привезли его поздно.
- Слушай сюда, лепила, - прихватив его за хирургическую робу, выступил один из быков, - мы твоей бабе отстегиваем, так что давай отрабатывай!
Больших в момент понял, что пытается донести до него яркий представитель криминального братства.
Соображал он мгновенно, как во время сложной операции: откреститься от жены и сказать, что понятия не имеет о ее делах, - значило подставить Надюху по-крупному, подведя под разборки с криминалом! Признать, что в курсе и их семья таким образом взимает плату за спасение членов группировок, - подписать себе пожизненную отработку на тот же криминал и полное подчинение любым их приказам!
Спасибо, Надя!
И очень жестким, пахановским, командирским тоном, делая упор на каждом слове, Больших объяснил:
- Ни я, ни моя жена вас об этом не просили! От благодарности в любом виде всегда отказывались! Это ваша личная инициатива, мало того, навязываемая, поэтому никоим образом не обязывающая меня ни к чему! Здесь, в стенах больницы, исключений нет ни для кого - я спасаю до последней возможности всех, кто попадает ко мне на стол. Это понятно? Повышать голос будете в другом месте! Здесь я решаю, что делать, и отдаю приказания! Пока вы тут устраиваете разборки со мной, ваш парень подыхает, у него время идет на секунды! В том, что он умрет, виноваты будете вы, потому что вам захотелось с врачом дебаты устроить!
Несколько раз на него еще пытались наезжать, но Больших обрывал любое начало "распальцовок" коротко и ясно: "Умрет - вы виноваты, вам, видите ли, захотелось врача попугать! Пока вы здесь базарите - он умирает! Спасаю всех одинаково - исключений не делаю!"
Поотстали.
Надежду расплачиваться за предоставленные "услуги" не потребовали.
Окончательная расстановка взаимоотношений, после которой к Степану отпали любые вопросы и претензии со стороны криминального правительства страны, произошла в его ночное дежурство, спустя месяца два после первичного высказывания претензий.
Прикатила бригада парнишек на двух черных джипах, перегородивших подъезд к отделению. Услышав визг медсестер в предоперационной, Степан оставил зашивать больного ассистента и вышел в предбанник. Увидев трех качков в черных куртках, которых пытались остановить девчонки, он так рявкнул, что их ветром сдуло вместе с их пушками:
- Вон!
И вышел следом за ними. Они ждали возле двери, к нему шагнул самый здоровый, старшой, как выяснилось в ходе "переговоров", и схватил за локоть:
- С нами поедешь, лепила!
- Что у вас там? Куда ранение? - спокойно поинтересовался Больших, высвобождая локоть из его лапы простым нажатием пальцев на кисть руки, пальцами хирурга, знающего, куда нажимать. У парня глаза на лоб полезли от боли, но он стерпел, потер больное место и ответил:
- Одно в грудь, два в живот и в ноги!
- Сюда везите! Без аппаратуры, вне операционной не спасти, если еще можно спасти!
- Пахану светиться нельзя! Он приказал тебя везти! С нами поедешь! - набычился браток.
И попытался снова ухватить Больших за локоть. Степан, усмехнувшись, приподнял одну бровь, заметив его движение рукой - "хочешь попробовать еще раз?". Парень посмотрел на него и пробовать передумал.
- Значит, он умрет, - ровно ответил Степан, - в полевом стане, без анестезии его не спасет и сам Господь.
Браток возмутился, подкрепив данное чувство выхватыванием пушки и направлением ее на Степана.
- Я тебе, козел лепастый, сказал: бери, что надо, и поедешь с нами!
- И что? - не меняя тона, поинтересовался Больших. - Ну отстрелишь ты меня или руки-ноги покалечишь, а завтра тебя подстрелят, тебя-то кто спасать будет? Вот он? - И указал на стоявшего у стены санитара Гаврилыча, с любопытством наблюдающего за происходящим.
Гаврилыч, надо отметить, был личностью весьма колоритной, можно сказать, уникальной. Потомственный алкоголик в третьем поколении, не выходящий "из градуса" много лет, но поражавший относительной адекватностью разума в любом состоянии.
В затертой кепчонке, в засаленном бушлате, надетом поверх не меняющего серого колера халата, подразумевавшего белый медицинский, с вечной беломориной в губах, большую часть времени потухшей, с о-о-очень непростым взглядом глазок-буравчиков.
Гаврилыч встрепенулся при упоминании его имени и посмотрел недобро на разбушевавшегося братка.
Профессией мальчонка владел хоть и событийно насыщенной, но опасной до крайности, производство вредное и непредсказуемое, а перспектива быть подстреленным ощутимо реальная, что и говорить.
Доктор Больших специалист известный, к нему старались свозить всех пострадавших от данной производственной деятельности. Хлопчику ретивому одной большой и широкой извилины вполне хватило осознать, что помереть без оказанной своевременно помощи он имеет стопудовую вероятность. Да и пахана, как ни крути, надо спасать.
- Привезем! - решился бригадир. - Только ты не сообщай об огнестреле!
- Если выкарабкается, отлежится сутки, увезете, напишу, чем лечить и что делать. Оформлю как неизвестного, поступившего без документов и насильственно увезенного после операции.
Нет, к черту эти пуганые рефлексы - сейчас прилетит и сразу к Стаське!
Но как только он выбрался из аэропорта, позвонила Анька и, плача, сообщила, что Юра попал вчера в тяжелую аварию, лежит в Склифе с переломами, а ей врачи толком не объясняют, насколько все страшно!
- Не реви, ребенка напугаешь! - строго приказал сестрице Степан. - Еду уже, все узнаю. Давай, Анна, возьми себя в руки!
Встреча со Стаськой, покаяние в своих страхах и счастливое воссоединение, на которое он надеялся, откладывались.
Он зашел в ординаторскую, представился, показал служебное удостоверение и сразу попросил пардону у коллег поднятием ладоней в капитулирующем жесте:
- Мужики, сам терпеть не могу, когда у пациентов родственники-врачи, с требованиями пояснений картины травм! Но все мы люди, все человеки, родню имеем, куда ж деваться.
Выяснилось, что кое-кого из коллег здешних он шапочно знал, а Юрин лечащий врач о докторе Больших слышал, поэтому разговор состоялся непринужденный и легкий. Посмотрев историю болезни, описание оперативных мероприятий, снимки и все слишком хорошо зная про врачей, Степан похвалил:
- Классно сделано! Супер!
Врач остался доволен вердиктом.
Юра заимел сложный перелом правой ноги со смещением, перелом левой руки и ушиб грудины - ничего такого уж страшного и смертельного, но болезненно, неприятно и надолго.
Когда он успокаивал, поясняя картину Юриных травм, в больничном коридоре перепуганную Аньку с шестимесячным Дениской на руках, его симпатягой племянником, родителей своих и Юриных, всем составом примчавшихся в больницу, позвонила Вера.
- Я тебя не отвлекаю? - заранее извиняясь, спросила она.
- Нет.
Да, как же он забыл? Вот с Верой-то встретиться и поговорить следовало обязательно и по-хорошему, прежде чем он рванет к Стаське.
За прошедший месяц, после того дня со Стаськой, он так и не оставался у нее ни разу - не мог. Не мог ни поцеловать, ни обнять, ни быть близким с ней - не получалось! Приезжал, возился с Ежиком, ужинал с ними, разговаривал, решал какие-то мелкие вопросы, привозил фрукты, подарки, сладости Ваньке, а остаться не смог.
Вера, может, и догадывалась о чем, но молчала, ни намеком, ни напрямую своих мыслей не озвучивала. Она имела право первой узнать о переменах в его жизни.
Но, господи, как же это тошно объяснять женщине, что ты с ней расстаешься, потому что встретил другую!
Тошно, трудно и не хочется ужасно. Чувствовать себя виноватым не хочется!
И ведь опять Анька оказалась права - это ему удобно думать, что Вере не нужно замужество и она не помышляет жить с ним одной семьей и не мечтает, что в один прекрасный день он признается ей во всяких сантиментах, сделает предложение, сказав, что хватит жить порознь!
Ах ты ж, господи! Как же это все…
Ему, как любому нормальному мужику, очень удобно было ничего не обещать, коль его и так принимают с радостью, приходить к женщине, зная, что не собираешься ничего менять, придавать отношениям серьезность, значимость и с легкостью убеждать себя, что ее все устраивает, так же как тебя, только потому, что она не говорит о своих желаниях, мечтаниях, боясь спугнуть мужика неосторожно.
Он тряхнул головой, не услышав, что она говорила, занятый мысленными откровениями с самим собой.
- Что?
- Я спросила, если ты уже в Москве, не мог бы приехать?
- Что-то случилось?
- Нет-нет! - даже испугалась она возможности его серьезно потревожить. - Ничего страшного! Только я лежу, меня на работе сильно продуло, поясница болит, ну это ерунда! А вот мама поскользнулась, упала вчера и сильно ударилась рукой. Ничего делать не может. Ты не мог бы посмотреть?
Он разозлился: "Да что за день жестянщика!" И этот вечный смиренный тон! Воистину перебор евангелистской кротости в характере женщины может довести нормального мужика до остервенения!
"Жертва - высшая форма эгоизма", - вспомнилось вдруг ему изречение, неизвестно кем сказанное.
Несчастья и неприятности поодиночке не ходят - не их стиль!
О чем совершенно забыл доктор Больших, а зря! И то, что случаются они в самый неподходящий момент, тоже позабыл Степан Сергеевич! Например, тогда, когда ты решил изменить жизнь, перестать боятся себя, своего прошлого и всей душой и новой смелостью стремишься, рвешься к женщине.
"Подожди!" - сказала судьбинушка и притормозила Степана Больших, проверяя на слабо и истинность принятого решения, проделав свой выкрутас весьма обыденно, в соответствии с жизненным кредо.
- Она в поликлинику ходила? Рентген сделала? - требовательно спросил Больших.
- Нет, - прошелестела виновато Вера. - Вроде не перелом, просто болит. Мы думали, ты посмотришь.
"А-ах ты ж, твою мать! Ну что за люди?! Они решили, что перелома нет!" - завелся Степан и приказал голосом, звенящим металлом:
- Так. Сейчас она отправится в ближайший травмопункт и сделает рентген. Я туда подъеду. Где он у вас находится?
Пока он добирался, Ольга Львовна успела высидеть очередь и сделать снимок руки. Степан, большим потревоженным зверем, прошагал мимо больных прямиком в кабинет к врачу. Извинился за вторжение, представился тоном министра, посмотрел мокрый еще снимок, поговорил с безразличным ко всему районным травматологом, посочувствовал коллеге, перегруженному количеством больных, отказался от "по пять грамм спиртику" и повез Ольгу Львовну домой.
Вера лежала на диване, до подбородка укрытая пледом, не вышла их встретить, как обычно, и улыбалась тихой страдальческой христианской улыбкой.
- Перелома нет, трещин тоже. Повезло, - по-деловому объяснял Больших. - Сильный ушиб. Руку на перевязь, беречь, ничего не делать недели две-три. Завтра в поликлинику, встать на учет и начать ходить на физиопроцедуры.
Он присел на край дивана, возле Веры, и, не выходя из ипостаси врача, требовательно спросил:
- Что у тебя болит?
- Да так. Ничего серьезного. Поясница.
- Перевернись, я посмотрю!
- Не надо! - неожиданно твердо отвергла она его помощь.
- Вера! - попытался урезонить ее Больших.
- Степан, на самом деле не надо! Она у меня часто болит, я но-шпу выпила, пройдет!
- Ты к врачу обращалась?
- Да что ты! Зачем? Просто просквозило. У нас на работе страшные сквозняки.
Он пощупал ее лоб. Температура была. И не маленькая.
Ему хотелось послать все к черту! И этих двух баб с их идиотским упорным нежеланием обращаться к докторам, но врач преобладал в нем всегда, в любой ситуации.