Г-жа Амбра ответила слабым жестом. Слишком много пришлось бы говорить. Она нежно поцеловала Монику, в которую верила вопреки всему, и ушла как всегда - почти убежала. Она была одним из тех худощавых, сорокалетних, почти бесполых существ, которые, никогда не испытав материнства, всю силу женской любви переносят на самообман воспитания чужих детей. Привычка к альтруизму невольно выработала в ней сухую авторитетность. Но под ней скрывалось пылкое, чувствительное сердце.
Моника, позевывая, слушала доклад мадемуазель Клэр. Барон Пломбино был в восторге от нового курительного салона из серого клена, обитого пепельным бархатом. Он просил передать "мадемуазель" свое почтение. Эскизы декораций к новой пьесе Фернанда Дюсоля будут готовы сегодня к вечеру… Мадам Гютье телефонировала уже два раза и попозже еще позвонит…
- Хорошо, благодарю вас, Клэр!
Моника с трудом подавляла зевоту. Ничто ее более не интересовало. Впереди унылый, монотонный день. Проходя мимо зеркала, отражавшего нагроможденные материи, ниспадающие фиолетовыми и золотыми каскадами, она недовольно посмотрела на себя. Какие глаза! Ничего удивительного после такой ночи!..
Всю ночь они вдвоем с Аникой Горбони курили опиум. А на другой день после неизъяснимого блаженства - бездонная пустота и отвращение ко всему, что далеко от сладкого забвения яда… Часы нирваны… бесконечные разговоры между двумя трубками. Безгрешные часы, когда, дружески растянувшись возле подноса с принадлежностями для курения, они рассказывали друг другу бесконечные истории, без малейшего к ним интереса. Жалкие сплетни - разложение той среды, которая засасывала и большое музыкальное дарование скрипачки Аники Горбони, и артистический талант и женскую прелесть Моники.
Она вздрогнула от настойчивого телефонного звонка. С некоторого времени она ненавидела эти звонки как непрошенное вторжение в ее оцепенение.
Показалось квадратное лицо методичного лотарингца Анжибо:
- Мадам Гютье…
- Сейчас!
Моника вздохнула. Удовольствия, которые обыкновенно предлагала ей Жинетта, не развлекали ее больше. Но что ж, лучше это, чем ничего!
Она постепенно втянулась в круг прежних приятельниц. Елена Сюз и Мишель д'Энтрайг вместе с мадам Гютье и Понеттой стали ее близкими подругами. Ей даже были приятны ежедневные встречи с ними, и уже не было дела до их нравственной распущенности. Теперь ее уже не отделяла от них моральная бездна. Моника, какой она стала, была порочна и распущенна, как они все.
Немного бессознательной, но сладкой грусти примешивалось к этой дружбе, засасывавшей ее, как тина. Смутные голоса прошлого… дни умерших иллюзий, дни веры в будущее счастье…
Моника приложила трубку к уху и вдруг двусмысленно улыбнулась.
- Нет, сегодня не могу. Я обедаю с Лизой, а потом везу ее к Анике…
- …
- Да, она еще никогда не курила. Ей хочется попробовать…
- …
- Вот именно! Те просветление ума и отвлеченность мысли, которые дает опиум, отлично вяжутся с теософией…
- …
- Да, и со спиритизмом… Получается двойное зрение!
- …
- Ну, дорогая, если уж ты так настаиваешь, можно вот что сделать: заезжай за нами после обеда… Куда? В индийский ресторан, знаешь? На Монмартре… Да, да, там… Потом увидим… Может быть. Она будет в восторге. До свидания!
Она повесила трубку. Искра, на минуту вспыхнувшая в ее усталых глазах, опять погасла.
Затуманенным взглядом Моника осмотрела маленькую гостиную, в которой еще так недавно заполняла работой одинокие часы. На письменном столе в стиле Людовика XV валялись начатые рисунки.
Комната показалась ей пустой, пустой, как наступающий день, как вся жизнь!
Она позвонила. Показалось упрямое славянское лицо со стальными глазами - мадемуазель Чербальева.
- Я ухожу к себе, Клэр. Не вызывайте меня до обеда.
- А ваше свидание с мадемуазель Марнье?
Г-жа Марнье, сменив бельгийца на Лиссабонской улице на американского бизнесмена с особняком по авеню Фридланд, заказывала себе новую обстановку.
- Скажите ей, что хотите! Я заранее на все согласна!
И Моника медленно пошла к себе в квартиру на антресолях, куда после Пеера Риса, депутата, инженера и художника не входил ни один мужчина. Консультация доктора Гильбура вылечила ее от ненужных связей. Она вела холостяцкую жизнь и спала где придется. Чаще всего в двух комнатах на Монмартре. После мюзик-холлов и ночных кабачков, которые она опять стала часто посещать, было так приятно отдохнуть в этом гнездышке, состоящем всего из ванной комнаты и салона с огромным диваном - таким удобным для курения, а иногда и случайных любовных опытов.
У Аники она привыкла курить, как настоящая наркоманка, - со всеми приспособлениями, и случайные посещения троих или четверых сразу требовали простора.
Она зевнула от скуки, потом закрыла ставни и в темноте легла на смятую постель. Стараясь заснуть, Моника с отвращением и легким угрызением думала о шумных улицах, о магазинах, где Клэр и Анжибо мечутся среди заказчиков, о солнце, сияющем над кипучим людским муравейником, и, наконец, почувствовала, как погружается в небытие.
Проснулась уже под вечер. Пропал еще один день! Не все ли равно! День для нее начинался только ночью, когда под влиянием наркотиков и случайных встреч она снова казалась себе живой и хоть на миг забывала свой вечный вопрос: "Зачем?".
Прежде Моника одевалась быстро, но теперь, выбирая платье, причесываясь и слегка подкрашиваясь, возилась подолгу - часов до девяти. В девять обыкновенно обедала.
Пробило уже восемь. Звонок на лестнице… Моника так и замерла с румянами на пальце.
- Ах, как я запоздала!
- Леди Спрингфильд, - доложила горничная.
- Входи! - крикнула Моника, не оборачиваясь, и с легким волнением смотрела в зеркало на Лизу.
Высокая, гибкая, как черная лиана, леди Спрингфильд, несмотря на годы и слишком откровенный туалет, изменилась мало. Ее лицо хранило то же упрямое, загадочное выражение, про которое тетя Сильвестра говорила:
- Елизавета - это каменная плита над погребенной тайной.
Моника подставила шею:
- Целуй, но не пачкай кармином!
- У меня сухой, не пачкает, - засмеялась Лиза. - Но как тебе не стыдно! Еще в рубашке!
Моника медленной чертой последний раз подвела глаза синим карандашом.
- Вот, готово! Я уже в чулках!
Она встала в коротенькой комбинации под легким кимоно. Леди Спрингфильд смотрела на нее в восхищении.
- Ах, какая ты стала красивая! - и, краснея, добавила: - Но ты и раньше была красивая!
Ей вспомнился далекий вечер, насыщенный грозой, когда они сравнивали свои юные груди: "твои, точно яблоки, и мои похожи на груши…"
Англичанка протянула руку и погладила по кружевам упругую грудь подруги, и Моника, возвращаясь памятью к прошлому, посмотрела на грудь Лизы, обрисованную легким шелком. Краснея под румянами, смущенно и нежно прошептала она те же слова, что когда-то прозвучали так строго:
- Оставь! Что с тобой!..
Веселая улыбка стерла всякую загадочность с лица Лизы. Неловкость рассеялась. Моника тоже повеселела и засмеялась.
- Ну как тебе не стыдно?
Леди Спрингфильд беспечно тряхнула головой.
Нет… при чем тут стыд? Муж слишком занят общественными делами, и ему не до любви. Он сделал ей двоих детей, словно посадил два дерева. Их воспитание?.. Сейчас детская, потом учение… Спиритизм, теософия - это, конечно, прекрасная пища, но только для ума. А что может быть прекраснее красивого женского тела? Моника, давно желанная Моника, занимала в ее сердце главное, еще свободное и тем более дорогое место.
Подруги весело пообедали вдвоем в маленьком ресторанчике, рекомендованном Жинеттой. Его экзотически пряная кухня нравилась только знатокам. Острые блюда, приправленные кайенским перцем, возбуждали жажду. Выпили сухого замороженного шампанского и, развеселившись, хохотали, как девчонки.
Но проповедь загробной жизни была не по вкусу Монике.
- Нет! Нет! И нет! Говори, что хочешь, но мы состоим только из отдельных атомов, которые после долгой эволюции творят дух - ну, так цветок испускает аромат. Но и душа, и аромат умирают вместе с материей.
- Это богохульство!
- Нет, это только рационально. Дух живет вечно лишь в созданиях науки и искусства, остающихся после смерти их творцов. А потустороннее существование - химера! Вечное возвращение, повторность земной жизни… уверяю тебя, имея хоть немного здравого смысла, ни один из твоих духов не вернулся бы на эту гнусную землю. Все они остались бы там навсегда.
И, показав на блюдо, которое перед ними держал лакей-сингалезец, Моника сказала, смеясь:
- Вот в капусте сидят твои духи! Но их не существует. Есть только непонятные силы, движущие нашим умом и чувствами.
- Да, но силы сверхъестественные?
- Нет - натуральные, только пока еще не открытые. Когда-нибудь их откроют. Ведь мы, например, только что начали изучать тайны тепла и электричества.
- А телепатия? А дар предвидения? А предсказание событий, совершенно неожиданных? Это ведь доказано научными наблюдениями и непреложными фактами. А фотографии духов? Как ты это иначе объяснишь, если не вмешательством сил в одно и то же время человеческих и потусторонних.
Возмущенная леди Спрингфильд так сильно стукнула ножом по столу, что подбежал лакей-сингалезец.
- Ага, духи! - засмеялась Моника. - Стол заговорил!
Для приличия она заказала еще бутылку шампанского ничего, выпьем!
- Да, - захохотала спиритка, - и тогда стол сам завертится! Нет, я не так наивна, чтобы верить всякому вздору. Но в то же время убеждена, что наши души не умирают вместе с материей. Их астральные тела распыляются во Вселенной и снова претворяются в новые формы. Итак, по воле Творца звучит ритмическая гармония бесконечности.
Ее голос страстно дрожал, и даже говорить она стала с акцентом.
- Бог! - воскликнула Моника.
Лексика подруги, такой убежденной материалистки, ее забавляла…
Какой бог? Бог войны? В какую же шкуру он вложит душу, ну, хотя бы Вильгельма II?
- Меня смешат твои слова - "бессмертие и переселение душ".
Она тоже увлеклась спором, но глубокая, внутренняя усталость глухо звучала в ее словах.
- Вокруг нас и над нами царит тайна материи. И наши жизни - только бесследно исчезающие, блуждающие огоньки. Вот и все.
- А пока что - у меня блестит нос…
Она попудрилась. Леди Спрингфильд молча достала папиросу из широкого серебряного портсигара. Лакей подал ей спички. Нежно посмотрев на Монику, она сказала:
- Дорогая моя, ты меня огорчаешь. Ты скрываешь под своими шутками какое-то глубокое горе. Да? Я так и думала… Но зачем же так отчаиваться. Это уж совсем не рационально.
Моника пожала плечами и протянула стакан.
- Жизнь! Не будем о ней говорить… Есть люди, способные утопиться в плевке. Я предпочитаю в шампанском! - И она выпила залпом стакан.
Лиза, придвинула свой стул, сжала ее ноги между колен и нежно шепнула:
- Мужчины не умеют сделать женщину счастливой. Они думают только о себе.
- Не всегда! - ответила Моника. - Жинетта мне вчера рассказывала о своем муже совсем другое!
Англичанка искренне возмутилась.
- Ну, это просто свинья!
Репутация Гютье - богатая тема для юмористических журналов - была известна даже в Англии. Лорд Спрингфильд, встретясь с министром на политической конференции и обманутый его скромным видом, не верил россказням. Но миледи была более осведомлена… [Гютье застал ее однажды во время нежной сцены с Жинеттой и потребовал в наказание, чтобы они продолжали при нем.]
- Жинетта сейчас придет, - сказала Моника. - Да вот и она!
В бальном манто на плечах, Жинетта просунула в дверь свою смуглую хитрую мордочку. Подруги кивком показали ей на стол. И она, величественная в своем наряде, уверенной походкой прошла через зал.
Ресторан совсем опустел. Хозяин играл в карты с какой-то приятельницей. Лакей-сингалезец без дела ходил между столиками.
Он узнал Жинетту… Это была та самая "мадемуазель", которая однажды в компании другой "мадемуазель" и элегантного господина похитила его из кафе Дону, где он тогда служил. Сдержанная улыбка и двусмысленный взгляд сингалезца напомнили Жинетте и то, что произошло потом…
Как раз в ателье Сесиля Меер!.. Огромный черный дьявол оказался хозяином положения, а она с Мишель д'Энтрайг были свидетельницами и помощницами. Она взглядом приказала негру молчать и сейчас же предложила подругам ехать. Их ждал автомобиль.
Леди Спрингфильд спросила:
- А кто едет с вами?
- Макс де Лом и Мишель…
- Куда же мы поедем?
Жинетта таинственно приложила палец к губам: увидишь! Ей представилась по выходе из мюзик-холла новая вариация: Лиза - взамен брата, Макс и сингалезец. Ролей она не распределяла, полагаясь на фантазию партнеров.
Сегодня, посоветовавшись с мужем (только при условии полной откровенности он давал ей полную свободу действий), она решила испробовать новое место.
Бывший министр (со времени ужина у Аники кабинет Пэрту был смещен) иногда тоже присутствовал на этих праздниках. Но когда не мог, всегда требовал точного отчета - иначе его бы безрезультатно секли у Ирэн.
Так Гютье - светило прогресса - старался заслужить репутацию передового человека…
- На заднее сиденье! - приказала Жинетта и подтолкнула леди Спрингфильд.
Макс де Лом встал и поздоровался с дамами.
- Садитесь, Макс! Мишель к вам на колени, Моника на колени к Лизе! Так! А я посредине.
Она сказала шоферу адрес. Леди Спрингфильд спросила:
- Но ведь нас ждет Аника?
- Что ты, - усмехнулась Мишель. - Для нее сейчас в мире нет ничего, кроме опийной трубки.
- Очень жаль, - сказал Макс де Лом. - У нее талант.
Он строго осуждал Анику за слабость, мало-помалу убившую в ней большую артистку и доведшую ее до полного падения. Сам он расчетливо управлял жизнью, как машиной. По его мнению, любовь к наслаждениям вовсе не исключала силы воли. Всему свое время!
В тридцать лет он был уже председателем клуба Литературной критики и кандидатом в Академию.
Моника бездумно отдавалась укачивающему опьянению и нежно успокаивающему объятию подруги. Вспоминалось далекое детство. Но к этим ощущениям странно примешивалось какое-то больное любопытство.
В Олимпии их приезд произвел сенсацию. Вся зала смотрела на них, и это стесняло. Просмотрев несколько номеров, все присоединились к предложению Жинетты:
- Давайте, удерем отсюда!
У подъезда театра леди Спрингфильд была несколько удивлена, когда ее посадили в такси. Шоферу заплатили вдвое, и он согласился везти их всех.
Жинетта объяснила:
- Я отпустила машину и сказала, что нас привезет Мишель. Нельзя же посвящать шоферов, что мы едем в "домик"…
Леди, не понимая, переспросила:
- Куда?
Жинетта расхохоталась.
- Ну да, в лупанарий! В бардак, наконец, если ты такая дура!
- О! - воскликнула леди Спрингфильд с таким искренним возмущением, что все четверо покатились со смеху.
- Ну так что же! - сказала Жинетта. - Это единственный салон, где еще можно повеселиться без стеснения. Полная свобода. И по крайней мере знаешь, с кем имеешь дело.
Лиза, повернувшись к Монике, решительно сказала:
- Едем домой.
Но Моника шепнула:
- Ты дура.
Ее смешило это соединение теософского культа с глубокой испорченностью, тщательно скрытой под маской религиозного и светского лицемерия.
Она пожала подруге руку.
- Поедем, увидишь, как будет забавно.
Леди Спрингфильд пустила в ход последний довод:
- А если нас узнают?
- Этого не может быть, - категорически сказал Макс (он и Мишель с утра были посвящены в проекты Жинетты).
- Во-первых, нас никто там не может узнать, потому что нас там никто не знает. Во-вторых, нас никто не увидит. И затем, - он сделал напыщенный жест, - есть профессиональная тайна…
Лиза сдалась.
- Я надеюсь только, - сказала она, подмигивая Жинетте, - что твой муж…
- Не беспокойся! Он вернется не раньше часу после какого-то банкета, а к тому времени я уже буду дома. Он никому никогда не может помешать! Ну, приехали.
Таксомотор скромно остановился за несколько домов до "красного фонаря". Макс позвонил и переговорил. Экономка отдала распоряжение. Послышалось торопливое топание на лестнице, захлопали двери. С толстой экономкой во главе компания поднялась в верхний этаж. Всем было немножко неловко. Казалось, подмигивают даже стены. Макс шел сзади, спокойный и уверенный.
Они вздохнули свободно только в большой турецкой комнате. Зеркальная на этот раз была занята. Цветные лампы таинственно освещали просторное помещение и огромный глубокий диван, заваленный подушками, на котором свободно могли улечься несколько человек. Это была большая комната, меблированная в константинопольско-рыночном стиле, заказанном на площади Клиши.
Когда приказали подать неизбежное шампанское, экономка спросила, кого они предпочитают: блондинок? брюнеток? Она предложила даже, как полагается, негритянку. Но Макс отказался, и Жинетта, по совету экономки, выбрала Ирму - фламандку, а Мишель - Кармен: это настоящая испанка и притом из Севильи!
Лиза и Моника, не участвующие в играх, улеглись на диван, закинув руки за головы, как зрительницы.
Леди Спрингфильд, облокотясь о подушку, из-за плеча Моники незаметно следила за каждым их движением. [Пышная красавица Ирма и нервная, изящная Кармен, вошедшие в легких пеньюарах, которые они тотчас же сбросили, сразу удовлетворили ее вкус знатока. Голая женщина стоит уже вне всяких общественных условностей. В наготе - возвращение к животной простоте, к невинности примитива.]
Кроме Лизы и Моники, которые оставались одетыми, обнажились все. Жинетта, Мишель и Макс разбросали по комнате мешающую им одежду.
Лиза, горя, возбужденно следила за играми. Жинетта, вздрагивая под поцелуями, которыми фламандка покрывала ее тело, запрокинув голову, начала как всегда по-кошачьи мурлыкать, а рядом с ней Кармен, Мишель и Макс извивающейся гирляндой сплетались в одно кольцо.
Опьянение Моники прошло совершенно. Она со скукой смотрела на Лизу, жадно наблюдающую дрожь сплетенных тел.
Волнение неофитки! Сколько раз сама Моника в подобных же местах, с такими же женщинами, точно так же напрасно пыталась найти наслаждение! Мишель и Жинетта, другая Кармен или другая Ирма - знакомые, привычные, почти что безымянные тела, и чувство отвращения к себе и к окружающему, и никогда, никогда не достигаемое забвение…
Монике захотелось вскочить и бежать, но удушающая жара, усталость и страшная лень приковали ее к дивану.
Над ней склонилось лицо Лизы. В ее глазах она покорно прочла побеждающее желание. Жадные губы впились в губы Моники. Трепещущее горячее тело обвилось вокруг ее тела, как горячая лиана. Моника вздохнула, покорилась…
Через несколько дней после этого Лиза утром уехала в Лондон, где должна была присутствовать на балу в Букингемском дворце, устраиваемом по случаю обручения принцессы Марии.