- Тиран, но какое тебе дело до моей прически, если она мне идет?
- Она шла прежней Монике…
Моника побледнела… Он испугался и охотно бы взял обратно неосторожные слова. Так камень, брошенный в колодезь, поднимает со дна его тину, взбаламутив кристальную воду. Моника тоже приподнялась. Ей вдруг стало стыдно своей наготы… Она протянула руку, схватила манитэ и инстинктивно им прикрылась.
- Неужели ты думаешь, что я интересовался бы каждой мелочью, касающейся тебя… даже тем, что могут подумать о тебе, если бы я не любил тебя всю, целиком?
- Мне важно только то, что думаешь обо мне ты - ты о сегодняшней Монике, прежняя умерла.
Он покачал головой:
- Женщина не может разрезать себя пополам, как яблоко. С одной стороны, прошлое, с другой - настоящее. Видишь ли, когда любишь и как только полюбишь, душа ищет слияния с любимой. Настоящее нельзя отсечь единым взмахом от прошлого. Все жизненные моменты куют звено за звеном единую цепь. Именно потому что я тебя люблю, я не могу думать о той, какою ты была до меня. И ту я ненавижу.
- Если бы ты меня любил так, как говоришь, ты бы ее не ненавидел, а жалел.
Она встала; он тоже. Они снова превратились в несчастных существ, которым нужно друг перед другом прикрыть тело и душу, и, насытив страсть, они вновь должны были встретиться, как два врага после передышки. С языка его рвались тяжелые признания, но он владел собой. Обидеть ее? Нет, слишком жестоко. Но жалеть…
В нем бушевала злоба. Возбуждали ревнивое страдание даже эти стены пышной комнаты, где только что дышало их счастье.
Исчез узкий диван - на его месте встал тот - большой, на котором Моника курила и отдавалась другим, трепетала и стонала в их объятиях. А там, за стеной, ванна и биде, на котором столькие…
Он молча одевался, торопясь уйти, ему хотелось остаться одному и овладеть волнующими мыслями.
Она поняла драму, возникшую в его душе после двухнедельного рая Розейя. Да, рая!
Значит, ей было дано узнать блаженство этого рая только для того, чтобы потерять его…
Страх лишиться Режи кричал в ней громче самолюбия и толкал на хитрость.
Буассело сидел к ней спиной, зашнуровывая ботинки. Она обвила руками его шею и, делая вид, что ничего не замечает, переменила разговор.
- Не забудь сказать своему издателю, что концовку для книги он получит завтра. Сегодня принесут клише. Я тоже хочу хоть немного жить в твоей книге.
Он обещал, тронутый, согретый этим огнем, еще тлеющим под пеплом ее сердца, но горькое сознание говорило, что это сердце почернело и испепелилось до конца. Ослепленный эгоизмом собственника, он не заметил, как очистилась душа Моники в поглощающем пламени ее любви.
С тех пор, как она узнала Режи, уже никто, кроме него одного, не мог дать ни радости, ни горя. Из Розейя она вернулась обновленная - другая Моника, другая женщина.
Прошли дни, недели…
Они купили автомобиль. Им нравилось очарование неожиданных прогулок, бегство от самих себя. Ей хотелось купить более удобную и быструю машину. Но он отказался и сердился, когда она бралась править.
Но, близорукий и рассеянный, он поневоле допустил ее к рулю.
После нескольких уроков Моника стала хорошим шофером, а он добросовестным механиком. Но второстепенная роль - хотя он часто и шутил над этим, покуривая трубку, - уязвляла его самолюбие. Моника об этом не догадывалась. Почему же связанные физически, они не могли сблизиться и духовно… С его возвышенными взглядами, нежным сердцем под грубой внешностью - каким бы чудесным товарищем он был…
И даже первые их недоразумения - его дикая ненависть при каждом поводе к ревности - разве не было это доказательством, льстящим самолюбию привязанности?
В тяжелые минуты его замкнутого молчания, язвительных намеков и несправедливых, мучительных нападок Моника убеждала себя: "Все потому, что он меня безумно любит".
Нужно встречаться чаще, подумала она однажды. Что если нанять для этого квартиру! Он ходил бы каждый день завтракать с матерью - ему не хотелось огорчать больную старуху.
Монику тяготила эта двойственная жизнь, разорванная на части работой, а главное, нежеланием Режи поселиться отдельно от матери.
Краткость их встреч, кроме ночей, проводимых на улице Пигаль, всегда оставляла в них ненасытную жажду обладания, и любовь не угасала, но росла.
О эта мучительная и неутолимая жажда!
Курительная, бывшая в холостяцкой квартире, несмотря на все изменения, продолжала терзать его воспоминаниями прошлого, вызывая вечную враждебность. Моника впала в отчаяние.
Ее начинал раздражать этот диссонанс, в котором она была не виновата, и она повторяла: "Прошлое есть прошлое! Ни ты, ни я его не можем изменить. Ведь я тебя люблю. Что тебе до остального?"
Он соглашался, каялся и почти сейчас же начинал все сначала.
Не имея поводов придираться к настоящему, он вечно с болезненным любопытством упрекал ее прошлым.
Самым мучительным воспоминанием был Пеер Рис.
Режи изорвал и швырнул в печку Самэна, не прощая "Саду инфанты" лавандовую веточку, еще трепещущую от эротического признания.
Ненавидя любовников Моники, он хотел знать их имена. Он владел ею теперь всецело и в ней не сомневался, но мысль, что она когда-то трепетала под чужими поцелуями, была ему невыносима.
Напрасно его ум боролся с этими мрачными призраками. Они приходили, живые, в живых картинах, доводили до отчаяния, убивали его страсть.
Чутко охраняя свою любовь, Моника - увы, слишком поздно - не отвечала на эти допросы маньяка, пробуя смягчить безумие лаской.
Она искала новые места для любви. Они совершали неожиданные маленькие путешествия, испробовали прелесть ночевок в провинциальных гостиницах, на деревенских постоялых дворах. Но как только размыкались их объятия, та же мрачная мысль вспыхивала в его встревоженных глазах.
Через шесть месяцев Режи постигло большое горе. Умерла его мать. Грустная пауза. В те дни Моника умела его утешить… Теперь можно было осуществить заветную мечту - поселиться в уютном гнездышке, не напоминающем о прошлом.
Они радостно обставляли скромную квартиру, накупили скатертей в клетку, деревянных этажерок, деревенской посуды. Она сама расставила книги, разыскала ему монументальный письменный старинный нормандский стол желтого дуба, чуть потускневший под дыханием трех столетий.
Каждый вечер она приходила туда обедать и ночевать и уходила утром в одиннадцать. Он завтракал один, потом работал. Писал продолжение "Искренних сердец", под заглавием "Обладание". Это был один из тех писателей, у которых больше зоркости, чем воображения, и которые невольно в каждой своей книге описывают самих себя.
На время Моника вздохнула с облегчением. Под влиянием Буассело она с самого начала их связи вернулась к работе. Он настаивал, думая, что это отвлечет ее от прежних опасных соблазнов и старых знакомств.
Удержав Чербальеву и привязав ее еще больше паем в деле, Моника опять стала управлять магазином и подарила помощнице в полную собственность свою прежнюю холостяцкую квартирку, чтобы о ней не было и речи… Мадемуазель Клэр, меблировав особняк Пломбино, сделалась знаменитостью, и после ухаживания барона у нее появился капитал. Но благодарная Монике за ее прежнюю помощь, Клэр предпочитала оставаться официально второй, без риска, в предприятии, в котором фактически была первой.
Моника, предоставив ей свободу распоряжаться по-своему, сама с удовольствием взялась за кисти и карандаши. Самостоятельность, относительная, но достаточная, чтобы разбить все самонадеянные планы Режи… Окунувшись снова в работу, Моника черпала в ней энергию, действующую на нее, как холодный душ, освежающий мысль, проясняющий взоры. Расцветая физически, она мало-помалу выздоравливала духовно.
Работа, на которую любовник смотрел только как на средство закрепления своего авторитета, вернула чувство собственной ценности ее независимой душе, чувство, в котором после долгого упадка она черпала новые силы.
Моника уже едва выносила деспотизм, которым Режи невольно злоупотреблял. В ней закипал гнев, когда он заставлял ее возвращаться памятью к тем берегам, от которых сам же помог ей оттолкнуться.
Всякий пустяк служил поводом для его бестактных замечаний, малейший случай будил в нем дикаря, скрытого под маской культурного человека. Между порывами страсти разыгрывались ужасные сцены. Самая тяжелая из них была вызвана совершенно неожиданно - появлением "нагого танцовщика".
Это произошло на большом гала-представлении, устроенном Жинеттой Гютье в пользу общества помощи увечным воинам. После шести лет существования касса общества оказалась пустой. Несчастные умирали слишком медленно…
В последнюю минуту в программу было включено выступление Пеера Риса. Объявил об этом Алекс Марли, случайный режиссер вечера. Режи и Моника вздрогнули. И в то время, как в зале послышалось оживленное "браво", он наклонился к ней и, пронизывая ее взглядом, спросил:
- Вы довольны?
- Ты с ума сошел.
Никогда еще так, как в этот миг, не сожалела она, что в первые дни их братской дружбы открыла перед ним все тайны своего прошлого. Он встал и приказал ей идти за ним. Оскорбленная Моника отказалась.
Но видя, что он решительно направляется к двери, рядом с которой они сидели, Моника все же пошла за ним. Режи страдал из-за нее… Это было несправедливо и беспричинно, но трогательно. Она его еще любила почти так же, как в Розейе.
По дороге молчали. Каждый в своем углу, они предавались горьким размышлениям. Однако же, когда остались одни в маленькой спальне и он с ненавистью смотрел, как она сбрасывает манто и как вечернее платье, спадая, обнажает ее плечи и руки, Моника не выдержала оскорбительного молчания. Она подошла и примиряюще сказала:
- Дорогой, я не могу на тебя сердиться, когда ты страдаешь. Но так же страдаю и я. Какую бы боль ты ни причинил мне, видишь, я разделяю твои муки, хотя в них и не виновата.
Он грубо оттолкнул ее:
- Так, значит, это я спал с Пеером Рисом?
Она пожала плечами.
- Стоило ли писать "Искренние сердца", если ты упрекаешь людей за их откровенность! Разве я не призналась тебе во всем, прежде чем стать твоей…
- Я тебя не просил.
- Режи! Ты не должен так говорить! Ты упрекаешь меня моим же признанием, моей же нежностью? Ты предпочел бы молчание? Ты забыл, что именно этот порыв нас и сблизил. Ты предпочел бы, чтобы, сойдясь - раз это было неизбежно, - мы остались чужими?
- Может быть…
- Нет, нет! Ни ты, ни я - мы не смогли бы! Или это были бы не мы и не любили бы друг друга так искренне. Разве можно что-нибудь скрывать, когда любишь? И можно ли любить, не зная друг друга? Не зная до конца?
- Нет…
- Ты представляешь себе, если бы я лгала, а вдруг однажды ты узнал бы всю правду… Ведь теперь ты сам меня допрашиваешь.
- Это сильнее меня…
- Вот потому и хорошо, что я тебе заранее все рассказала. Подумай. Рано или поздно ты должен был узнать. Ты страдал бы сильнее.
- Да.
- Ты упрекаешь меня моим же признанием? А если бы я скрыла правду?
- Ты права. Но все-таки…
- Как "все-таки"? Ты хотел бы лживых уверений, клятв? Ты непременно потребовал бы клятв! Дорогой мой, любимый, неужели ты не чувствуешь, что твоя любовь уничтожила, сожгла все прошлое, что я счастлива потому, что мы с тобой живем в правде? Только правда все искупает, все стирает, только она одна прекрасна.
Он опустил голову и мрачно молчал. Она обняла его плечи:
- Тебе не стыдно, что ты так зол и несправедлив? Посмотри на меня, если ты меня любишь!
Он взглянул на нее с отчаянием и прошептал:
- Ты сама знаешь! Разве я ненавидел бы так всех, кто обладал тобою, если бы я тебя не любил? Необыкновенно… безгранично…
- Я тоже люблю тебя необыкновенно и безгранично. Но что бы ты сказал, если бы я стала истязать тебя вопросами о твоих прежних связях? Были же у тебя связи до меня?
Он посмотрел на нее с такой жестокостью, что холод проник Монике в самое сердце.
- Ничего общего!
- Почему?
Насвистывая, Режи повернулся к ней спиной и начал раздеваться.
Она гневно воскликнула:
- Ничего общего? Почему же?
Он снял жилет и упрямо сказал:
- Это было бы слишком долго объяснять…
Моника оскорбилась еще больше.
- Ты со мной обращаешься, словно подобрал меня на панели. Я не проститутка…
- Нет, если бы ты была проституткой, несчастной уличной женщиной, жертвой социальной несправедливости, я говорил бы с тобой на другом языке. Кому пришло бы в голову жениться на проститутке…
У нее вырвался жест изумления, но он продолжал:
- Проститутку мужчина берет, как кусок жаркого, как случайную книгу. Ее покупают такой, какая она есть. А если случайно полюбит?.. Ну что же?.. Надо быть сумасшедшим, чтобы ревновать к любовникам, которых она не могла не иметь. Во-первых, их не знаешь, да и она их не помнит… слишком много… безымянная толпа… Но ты, ты…
Она слушала с болью.
- Кто тебя заставлял безрассудно отдаваться первому встречному, влюбляться в кретина, вроде того "голого танцовщика", только за его красивую морду? Не говоря уже о других, о тех, которых ты скрыла, предпочла запрятать, как грязное белье, в шкаф под замок…
Она закрыла руками вспыхнувшее огнем лицо, а он кричал:
- Ты не имела права этого делать, ты должна была подумать о встрече с порядочным человеком, как я, о взаимной любви с ним, о том, что ты, путаясь со всяким как потаскушка, ты, отмеченная привилегиями рождения и воспитания, готовишь ужасное будущее и себе, и ему.
Она молчала, стараясь разобрать, что было правдой, что нет. Некоторые слова пронизывали ее насквозь, совпадая с ее собственными угрызениями, другие ранили еще сильнее незаслуженным оскорблением. Наконец, она сказала:
- Бросим говорить обо мне. Ты не захотел понять, чем я была до тебя - несчастной… На публичных женщинах не женятся? Допустим. Хотя это случается ежедневно. Но на вдове или разведенной женятся? Отвечай.
Он, предвидя это возражение, проворчал:
- Смотря по тому…
- Нет, на тебя непохоже увиливать. Отвечай! Если бы ты любил вдову или разведенную так же, как меня, ты бы женился на ней?
- Ты не вдова и не разведенная. Очень легко рассуждать, начиная с "если".
- Я повторяю, что вопрос не во мне. Вдова или разведенная, которая могла вести раньше бог знает какой образ жизни и о которой ты ничего не знал, кроме того, что ты ее любишь, - ты бы на ней женился?
- Конечно…
- Тогда я не понимаю.
Они стояли друг против друга, их взгляды скрещивались, как клинки. Он сказал:
- Вдова или разведенная - только безответственные жертвы судьбы. Тогда как ты - нет… Они подчинялись закону.
- Какому закону?
Угадывая заранее насмешку, он отрезал:
- Ну да! Закону… не издевайся! Закону природы и закону человеческому.
- Природы! Гимена или Гименея? Да?
- Да!
Она насмешливо расхохоталась:
- Я же говорила, что ты пещерный человек! Девственная плева, не так ли? Красное пятно на брачной простыне! И вокруг постели дикари, празднующие жертву попранной невинности! Пойди поговори-ка об этом с современными барышнями!.. Ты отстал, Режи! Ха-ха! Муж-собственник! Господин, властелин!
Он схватил ее за руку.
- Нет! Но тот, который - муж ли, любовник ли - налагает на вашу плоть такую глубокую печать, что потом все равно вы и в объятиях другого остаетесь его вещью, его рабой!
- Ах да, печать! Ребенок от второго брака, похожий на первого мужа? Это литература! И знаешь!.. Нет, Режи, нет! Во-первых, я за тебя никогда не выйду замуж. Будь спокоен! Даже если ты меня будешь умолять! А дети… Я не хотела бы, чтобы они были похожи на тебя.
- Мерси.
С усталым жестом она сказала:
- К чему спорить? Все это так индивидуально! Были матери, которые умерли, не познав любви… Женщина пробуждается к жизни лишь в наслаждении.
Он усмехнулся:
- Пеер Рис!
- Разве я говорю, что в наслаждении вся жизнь? Моя собственная жизнь - яркий пример обратного! Счастье только в слиянии любви телесной и духовной.
Он отвернулся. Моника вздохнула:
- Только благодаря тебе я узнала, Режи, эту радость!
Они стояли рядом. Она прижалась к его груди и увидела, что он плачет. Жалость сжала ее сердце.
- Зачем мы так страдаем. Ничего нет унизительнее мелких уколов. И как это бессмысленно! Когда страдают, не философствуют…
Ему стало стыдно, и он упал перед ней на колени.
- Прости меня, я зверь!
Моника положила руку ему на голову. В ее взгляде было больше жалости, чем любви. Он вскочил и схватил ее в объятия…
Сколько раз после прежних ссор их примиряла постель. Но на этот раз Моника грустно сказала:
- Нет, Режи! Нет… Оставь меня сегодня одну. Ты что-то порвал между нами. Завтра… Когда мы успокоимся, когда ты…
Но он обнял ее, прижимаясь все теснее и теснее. Она упала, защищаясь и, задыхаясь от страсти, уступила. Борьба их завершалась стоном наслаждения.
Они оба ощутили опустошающую грусть и заснули, тесно сплетенные, но бесконечно далекие душой.
С того дня жизнь Моники изменилась. Она меланхолически вспоминала баюкающие часы их любви, похожие на залитую солнцем реку с плавающими лилиями.
Рай в Розейе, которому позавидовал дьявол. Да, дьявол, вселившийся теперь в Режи!
Болезнь его захватила, загипнотизировала. Он, не стараясь подавить ревность, перестал владеть собой. Эта ревность к прошлому внедрилась в настоящее и отравила жизнь.
Как ни неожиданно было для нее разочарование, как ни горько страдала ее гордость от этой новой формы рабства вместо желанного освобождения, Моника привязывалась к Режи сильнее и сильнее - и властью телесной привычки, и угрызениями из-за былых ошибок.
Может быть, это пройдет? Время исцеляет самые глубокие раны… Может быть, победят его ум и доброта?
Ее любовь и гордость склонялись перед подвигом терпения. Чтобы не раздражать маньяка, склонного теперь подозревать ее всегда, она решила с ним почти не расставаться, порвала большинство знакомств и отказалась от многих заказов. Его любовь опутывала ее все тесней и тесней.
Он держал себя властелином, превратил ее в свою тень. Она следила за его работой, она шла за ним, когда он выходил, виделась только с его друзьями и изредка с Виньябо.
Но однажды было достаточно того, что Моника в чем-то согласилась с профессором, и Режи тотчас же вступил с ним в резкий и злобный спор.
Наконец, отрезанность от мира привела к печальным результатам: Моника стала задыхаться, как в тюрьме, и возмутилась.
Их внешний покой тотчас же нарушился.
- Нет! - заявила она решительно, когда он хотел, чтобы она отказалась от приглашения к завтраку у госпожи Амбра. - Вот уже два месяца, как я не была в Вокрессоне. Это нелепо! Кончится тем, что ты меня перессоришь со всеми.
- Я не знал, что госпожа Амбра - это все.