Завтракая здесь недавно с леди Спрингфельд, она запомнила внутреннюю лестницу, ведущую во второй этаж, и бросилась туда, нагоняя Мишель. Мимо нее прошли отец и мать. Сопровождаемые поклонами метрдотеля, они поспешно направились к овальному столу, возле которого в ожидании их стояли два банкира.
Макс де Лом и Понетта беспечно флиртовали, сидя рядом.
До ее слуха, как в тумане, донесся голос Рансома:
- В кабинете было бы лучше и веселее…
А мать спросила:
- Что с тобой? Почему ты не снимаешь манто?
Моника невнятно пробормотала:
- Сейчас… я приду…
И стремительно взбежала по лестнице как раз в то время, когда Люсьен стоял перед открытой дверью кабинета, на которую указывал лакей.
Он снимал со своей декольтированной до пояса спутницы меховой капор.
Брюнетка… злое лицо… кошачья усмешка… Очевидно, Клео…
Моника ухватилась за перила - у нее подкашивались ноги.
Галлюцинация?.. Нет, ужасная, неоспоримая действительность.
Лакей, закрывший дверь за этим невероятным видением, подошел в ней и назойливо спросил:
- Что вам угодно, мадам?
Она пролепетала:
- Стол господина Пломбино… - и подумала: Так, значит, анонимное письмо…"
Услыхав знаменитое имя, лакей весь изогнулся:
- Это внизу, мадам. Позвольте вас проводить?
- Нет, благодарю вас.
Не помня себя, она повернулась к нему спиной и, чтобы скрыть свою боль, так стремительно побежала вниз по той же лестнице, по которой только что поднимался Люсьен, что лакей только закричал вслед:
- Не туда, мадам, не туда!
Но она была уже на улице и шла вдоль ряда автомобилей. Шоферы перебрасывались замечаниями. Она поравнялась с автомобилем Виньерэ. Мариус узнал ее и, удивленный, машинально приподнял фуражку:
- Мадемуазель…
И тогда только, как будто нуждаясь в этом последнем доказательстве, она почувствовала все свое возмущение и всю глубину страдания.
Повернув, она снова прошла мимо Мариуса. На этот раз он сделал вид, что не замечает ее. Моника пошла по лестнице, ведущей в салон. Она нашла в себе силы сказать лакею, который, подозревая какое-то необычайное происшествие, растерянно смотрел на нее:
- Я забыла кое-что в автомобиле.
И, как автомат, снова спустилась в ресторан. Сидевшие за столом встретили ее восторженным "А!.. А!.." Пломбино указал ей место: "Рядом со мной". Но она, не садясь, наклонилась к матери и сказала ей на ухо:
- Мне нехорошо, я уезжаю.
Моника дрожала, и вид у нее был такой встревоженный, что мадам Лербье забеспокоилась:
- Что с тобой? Я тебя провожу.
- Нет, нет, оставайся, - раздраженно сказала она, - я пришлю тебе автомобиль обратно. Ты проводишь Мишель после ужина. Я лягу спать! - И прибавила: - Это ничего, уверяю тебя. Маленький приступ лихорадки. Не беспокойтесь обо мне.
И, не прибавив больше ни слова, не взглянув на присутствующих, она запахнула манто и с поднятой головой вышла из зала.
Выйдя на улицу, она побрела, не разбирая дороги, в ночную тьму. Асфальт затвердел от мороза. Над головой широко раскинулось звездное небо. Светящиеся очертания города, яркие лучи горящих полным огнем уличных фонарей отбрасывали ночное зарево веселого пожара. Оживленная толпа все еще шумела на бульварах, как днем. Были еще освещены подъезды театров и ночных ресторанов. Потоки людей сталкивались и скрещивались… Но Она автоматически шла, как по пустыне, ничего не видя, ничего не слыша вокруг, в полном одиночестве. Буря, бушевавшая в ней, поглотила все ее существо.
Она была одна в центре обрушившегося мира.
Моника старалась заставить себя рассуждать логически и пыталась овладеть собой. Но тотчас же беспощадное видение вставало перед глазами. Она ощущала только нестерпимую боль и какое-то отупение. Все в ней с грохотом рушилось. Под развалинами единственной мечты гибла и вера. Она была настолько подавлена всем случившимся, что ее уязвленная гордость еще молчала. Вся душа стала одной сплошной раной. Ей хотелось рыдать и кричать.
Затем, в едва проснувшемся сознании остро кольнула боль несправедливо обиженного ребенка.
Возможно ли? За что? Как? В ее душе звучала еще нежная интонация Люсьена, там у Ритца. Еще сегодня утром он выражал сожаление, проклиная бельгийцев, вызвавших его по телефону… Он улыбался, прощаясь с ней, совершенно успокоенный ее обещанием вернуться домой тотчас же после театра, не заезжая в ресторан. Она спрашивала себя в наивности отчаяния: "И это после того, как я отдалась ему? За что же он меня бросил? Зачем?". Необъяснимая измена, непонятная ложь! Больше, может быть, чем от боли ее загубленной страсти, она страдала от такой фальши. Все ее существо было до краев переполнено страданием. Грубо вырвали чувство, которое она считала неотъемлемой частью жизни. Она страдала тем более жестоко, что в душе ее еще не зарубцевалась нежная рана их сближения. Но в то же время совершенно инстинктивно ей хотелось покончить раз и навсегда со всем тем, что еще так недавно было смыслом ее жизни и стало ампутированной частью души, мертвым телом, погибшей иллюзией.
Любить Люсьена? Нет, она его ненавидела и презирала. Еще вчера девушка, не успевшая испить до дна хмельную чашу наслаждения, Моника не знала непобедимой чувственной привычки, которая связывает мужчину и женщину и затягивает в гордиев узел две жизни.
Пока она могла еще решать одним рассудком.
Она все шла вперед, может быть, уже с час - глухая к шепоту и возгласам восхищения пристающих мужчин.
Когда, освеженная воздухом, Моника немного пришла в себя, ее душевная пытка сделалась еще сильнее.
Любовь и счастье поруганы, втоптаны в грязь!
Перед глазами снова встало страшное видение - Люсьен за столиком в отдельном кабинете рядом с любовницей…
Теперь они, вероятно, уже в постели… Но даже эта мысль не уязвляла так сильно, как сознание, что Люсьен ее никогда не любил, что она была для него только игрушкой.
И завтра предстоит с ним встретиться, выслушивать его ложь!
Он, конечно, не будет отрицать факта, но придумает тысячу всевозможных извиняющих причин. Он способен на это!
Но если Люсьен может лгать, как другие мужчины, значит, не существует ни счастья, ни любви.
Остается тогда жить по-скотски - бессознательно, безнаказанно.
Завтра… Все эти оправдания, которые он будет приводить, защищаясь, он, может быть, придумывает сейчас, смеясь над ее доверчивостью. Он положил голову на грудь любовницы после их грязного сближения, и они вместе издеваются над ее любовью… При этой мысли такой пароксизм нервного хохота охватил Монику, что полисмен с удивлением направился к ней. Она испугалась и, перебежав дорогу, бросилась к автомобилю. Но вдруг рука в белой перчатке ухватилась за ручку дверцы - извините!..
Элегантный господин с тонким нервным лицом, на которого она мельком бросила взгляд, рассматривал ее с веселым удивлением.
Что она делает тут одна в поздний час рождественской ночи? Моника заколебалась, боясь при нем сказать шоферу свой адрес. Он это заметил, безошибочным чутьем предугадал пикантное приключение, не теряя ни секунды, вскочил в автомобиль и сел рядом с ней.
Моника воскликнула:
- Вы с ума сошли! Выйдите сию минуту!
Инстинктом охотящегося самца незнакомец различил неуловимый диссонанс между этим категорическим приказанием и ее волнением и сказал:
- О, мадам, умоляю вас… Позвольте мне проводить вас. Нам по дороге. Я никогда не простил бы себе этой потери - самой судьбой мне посланы минуты в вашем обществе.
Моника, откинувшись в угол, упорно молчала.
Какая опасность могла грозить ей после всего того, что случилось?
Теперь будет только то, чего она захочет сама.
Незнакомец что-то говорил. Сначала он вел себя корректно, представился ей, потом стал настойчив.
Моника не слушала.
Его голос звучал, как отдаленный плеск какого-то таинственного моря, по которому она плыла, мертвая, бездушная.
Он взял ее руку, она не отняла ее.
Он хотел ее поцеловать - она ударила его.
- Вот так так, - сказал он.
Он схватил ее за руки и, силою притянув к себе, стиснул ее губы грубым поцелуем. Удивленная, она напрасно защищалась, но это насилие неожиданно вызвало какое-то новое, почти сладострастное чувство.
Точно слабый луч прорезал тьму. Проснувшаяся гордость убеждала ее непреложными доводами. Человек, которого она любила, изменил ей. Она сделает то же самое - свободно и открыто. Завтра, когда придет Люсьен, она бросит ему все это в лицо. Она хочет и со своей стороны поставить между ними непреодолимую преграду. Что он скажет тогда? Не он ли сам вернул ей свободу, нарушив клятву.
Остальное прошло, как в синематографическом кошмаре…
Адрес, брошенный налету шоферу, бутылка шампанского, выпитая в оглушительном шуме монмартрского кабачка, комната отеля, куда она вошла, как автомат, без малейшего стыда, без тени угрызений. Это был логический и справедливый поступок. По отношению к своему случайному спутнику на час у нее не было ни отвращения, ни влечения. Этот ничего не обещал и не лгал… Какой-то приезжий офицер в отпуску, случайный человек без имени - анонимный случай. Ей даже не пришло в голову прочесть его имя на карточке, прикрепленной к ручке чемодана, и она позволила себя раздеть, не отвечая на вопросы, которыми он ее засыпал. Глядя в ее сосредоточенное лицо с противоречивым выражением безволия и какой-то упорной решимости, он подозревал сердечную драму. Но все же плохо понимал: месть ли это обманутой женщины или извращенное любопытство? Да не все ли равно. Она пошла, не заставив себя упрашивать, и было бы глупо не использовать доступное наслаждение. [Он рассматривал, опьяненный животной радостью, прекрасное отдающееся тело. Длинные ноги, округленные бедра под прозрачной короткой рубашкой, скрещенные на голой груди руки… Этот чертенок соединял в себе девичью свежесть и грацию с пышностью зрелой женщины.] Кто она - эта случайно встреченная женщина, ни мыслей, ни имени которой он не знает и которая без сопротивления дала себя увлечь на постель. Вытянувшись, с протянутыми вдоль тела руками, Моника отдавалась его ласкам бесчувственно, как животное…
Глаза закрыты, руки сжаты так, что ногти впиваются в ладони [под влиянием ласк, которые то пробегали по всему телу, то внезапно останавливались на напряженной груди или в тайниках отдающегося тела.] Она изредка нервно вздрагивала и стискивала зубы, чтобы ничто, кроме ее тела, не выдавало ее тайны. Она испытывала острое наслаждение мести - настолько полное, что исчез всякий стыд. Только мучил страх приближающегося тягостного момента полного слияния. Сначала умелые и нежные поцелуи мужчины становились все более безрассудными. Она резким движением оттолкнула его губы, и он потерял самообладание. Жгучая боль вырвала такой пронзительный крик, что он остановился. Но когда она замолкла, он обнял ее еще крепче, и ласкал все настойчивее, но большой осторожностью. Погрузив голову в аромат ее волос, он не видел крупных слез, текущих по измученному лицу. Но вдруг она оттолкнула его так резко, что он с проклятием [выпустил свою добычу: "Да… как раз вовремя!"] Он стоял у кровати, не зная что делать. Самодовольное удовлетворение самца сменилось неприятным беспокойством. Моника решительно поднялась. Видя ее безумное лицо, он бессвязно пробормотал какие-то слова. Она одевалась с машинальной поспешностью. Давило тягостное молчание, которое не могли рассеять ни его попытки завязать разговор, ни предложение проводить ее. И внезапно, как начинается ливень во время грозы, она начала конвульсивно рыдать. Слезы потрясли и тронули мужчину. Они текли и текли среди жалостных всхлипываний по застывшему лицу, даже когда она перестала рыдать.
Он растерялся.
- Оставьте меня и прощайте, - сказала Моника.
И с таким ледяным видом, и с такой твердой решимостью хлопнула за собой дверью, что он не посмел следовать за ней. Тогда, раздосадованный, он прошептал:
- В конце концов, - и, мечтательно закурив папиросу, начал философски пускать дым, - одним воспоминанием больше… и то хорошо.
Когда Моника позвонила, в прихожей еще горел огонь. Мадам Лербье вернулась и, не найдя Моники дома, встревожилась.
Она вышла на звонок.
- Как! Это ты? Откуда? Я думала застать тебя уже в постели… Да… нагнала ты на меня страху! Я оставила папу в ресторане с этими господами и только что проводила Мишель. Они говорят о делах. Но что с тобой? Меня пугают твои безумные глаза…
Мадам Лербье взяла Монику за руку. Она была искренне потрясена.
- Откуда ты? Ты вся горишь… Где могла ты провести, моя девочка, эти два часа? Ну, скажешь ли ты, наконец?
Моника в сбивчивых словах рассказала о встрече у входа к Риньябо.
- Ты не рассмотрела, этого не могло быть!
Моника рассказала все подробно. Автомобиль… Люсьен, снимающий с плеч женщины кунью накидку, такую точно, что советовал ей купить, сконфуженный поклон Мариуса…
- Теперь я все понимаю. Бедная моя девочка!
Она представила Монику, в отчаянии бродящую по улицам. Ах, какое глупое приключение!.. Ну, не дураки ли мужчины. Дураки и разини! Она ласково обняла дочь.
- Положи головку ко мне на плечо… Ты страдаешь?
Ей хотелось утешить Монику, но она не находила слов утешения. Мать сердилась на своего будущего зятя и горела желанием помирить его с Моникой.
К чему делать трагедию из пустяков? Вот уж некстати! И мадам Лербье сказала:
- Твое горе и твое потрясение вполне естественны… Но в конце концов это, может быть, недоразумение… Я не знаю, право… Подожди объяснения, не делай преувеличенных выводов. На твоем месте я совсем не мучилась бы так.
Моника посмотрела на нее пораженная. После всего виденного и совершенного ей хотелось кричать. С отчаянием и отвращением к происшедшему она устремилась к материнским чувствам и надеялась, что мать ее поймет.
Но лицом к лицу с банальным сочувствием, которое она читала в дорогих ей глазах, слушая почти снисходительный тон, в котором ждала возмущения как поддержки, она ощутила в сердце ту же тьму, с которой выходила из отеля. Чувство одиночества и покинутости обострилось еще сильней. Глубокая пропасть теперь отделяла ее от этой мило улыбающейся женщины - от той, кого считала она своей матерью и утешительницей, от той, которой поверила горькую тайну.
- Конечно, - сказала мадам Лербье, удивленная молчанием дочери, - поступок Люсьена не заслуживает одобрения… Так не принято! Накануне свадьбы сунуться со своей любовницей на глаза невесте. Неприлично и глупо! Но из-за этого не стоит портить себе кровь, как ты это делаешь. Будь рассудительной… Он, несомненно, любит тебя. Этот ужин, ты можешь быть уверена, просто разрыв с прошлым. Окончательный разрыв! Когда вы поженитесь, он будет тебе самым верным мужем. Конечно, при условии, что ты сумеешь взять его в руки.
Моника покачала головой.
- Нет, все кончено!
- Та!.. Та!.. Та!.. Экзальтация до свадьбы - сколько хочешь! А потом нужны взаимные уступки. Жить вместе, не доставляя друг другу страданий, - дело серьезное… Это - главная задача жизни. И разрешается она только посредством взаимных уступок…
Каждая из этих фраз пронизывала страдающую душу Моники, как раскаленная игла. Между ними пролегла расселина, нет, бездна. Скрытая под сенью повседневного теплого чувства, она раскрылась внезапно. Почувствовав это, Моника еще глубже ушла в свое оцепенение, как в тихое убежище.
Она подставила лоб для поцелуя.
- Мы поговорим завтра. Я не могу сейчас!
- Постарайся заснуть, крошка!
Оставшись одна, Моника прошла в ванную, погрузилась в горячую воду и оставалась в ней до тех пор, пока не почувствовала себя совершенно расслабленной. Холодный душ еще более успокоил ее нервы. И хотя истерзанное тело ныло нестерпимой болью, она без малейшего сожаления вспоминала о том, что случилось. Ощущение грязи исчезло под благодатным прикосновением воды.
Она испытывала только темный ужас перед дикой разнузданностью мужчины и ненависть к людям вообще - к их законам и нравам, заставляющим ее так жестоко страдать. Люсьен, ее любовь, ее будущее - все переходило в разряд случайностей. Одним прыжком она очутилась на дне… Измученная, в конце концов она заснула.
В первый же момент пробуждения проснулась и вся вчерашняя боль. О, если бы тетя Сильвестра была здесь, с ее жалостью, с ее ободряющей нежностью… Можно было бы с ней хоть немного облегчить сердце. (До объяснения с Люсьеном она решила ничего не говорить матери).
- Он очень расстроен, он скоро приедет, - были первые слова г-жи Лербье после утреннего поцелуя.
Рано утром она позвонила Виньерэ, сообщая о последствиях его вчерашнего "подвига". Дала знать также своему мужу на завод, где у него была маленькая комнатка и куда он уехал ночевать после ужина. Г-н Лербье поднял страшный шум. Главное, чтобы Моника решительно ничего не предпринимала! Пусть сперва поговорит с ним!
Г-н Лербье, озабоченный материальной стороной будущего, думал о нем больше, чем о горе своей дочери.
- Как ты себя мучаешь, детка. Он не прав, конечно… Но, говорят, что у этой женщины ужасный характер. Она требовала за молчание огромную сумму. Настоящий шантаж. Отсюда и этот ужин. Вот, по крайней мере, все, что Люсьен рассказал мне по телефону. Нужно было убедить ее…
- Нет, нужно было иметь смелость сознаться мне во всем откровенно, прежде чем…
Она колебалась. Зачем открывать до дна свое горе?.. Никогда мать не поймет, по каким трогательным побуждениям она отдалась Люсьену до брака. Неосторожность, да, но за нее только она и ответственна, потому что только она одна была жертвой.
- Не думай, что я страдаю от ревности. Я не ревную, я просто не люблю его больше!
- Значит, никогда и не любила?
Г-жа Лербье посмотрела на дочь уверенно-назидательным взглядом, надеясь, что при таком положении вещей не все еще потеряно.
Если дело не в любви, то ведь не разрывают же официальные помолвки из одного самолюбия.
- Только человек, который никогда не любил, может думать, что чувство гаснет, как спичка, при первой измене.
- Ты ошибаешься, мама. Я страдаю как раз потому, что отдала Люсьену такую большую и доверчивую любовь, о какой ты и понятия не имеешь.
- В таком случае, когда этот обман разъяснится, я надеюсь, что…
- Нет, мама, кончено. Ничего уже нельзя поправить!