Глава 7
Север
Прошлое
В течение двух недель, единственное, чем занимался Кингсли, это наблюдал за Стернсом. Он ходил на уроки, ел, делал вид, что относился по-дружески к другим мальчикам, но все, что он делал, было лишь притворством, маской, обманным маневром. Для того, чтобы искупить вину за свое поведение в первый день в школе Святого Игнатия, Кингсли разыгрывал из себя святого в глазах окружающих его людей. Но он существовал исключительно для Стернса, исключительно для греха.
Однако Стернс не поддерживал его игру.
- Аристотель, - произнес нараспев отец Роберт, скрипя сломанным куском мела по доске, - имел довольно необычную идею о мысли, о разуме. Он думал, что местонахождением разума было сердце. Мозг был не более чем охлаждающим пунктом воздухообмена - вентиляцией. Интересно, что древние египтяне тоже думали, что мозг был бессмысленным органом, в то время как само сердце было вместилищем для души и разума. Современная наука говорит нам, что это не так. Но что Иисус говорит нам об этом?
В глубине сознания Кингсли знал ответ на этот вопрос. Будучи ребенком, он редко, когда ходил в церковь. Но иногда мать брала его с собой. В соседней Католической церкви проходило богослужение на английском языке для американских эмигрантов как она. Она ходила туда, не столько для того, чтобы поклоняться Богу, сколько отвести душу, целый час слушая свой родной язык. Кингсли наслаждался теми моментами наедине с матерью. Его сестра, Мари-Лаура, никогда не выбиралась из постели раньше полудня в выходные. Его отец, ревностный протестант, зарекся и ногой не ступать в католическую церковь. Поэтому она была полностью в его расположении. Ничто не делало его счастливее, чем то, что мама была всецело посвящена ему. Хотя иногда он обращал внимание на священника и проповеди. И какая-то часть одной из этих проповедей осталась в его памяти даже столько лет спустя. Что-то про разум…
Класс сохранял молчание. Кингсли взял в руки Библию и начал листать ее. Возможно, если бы Бог был на его стороне, то он нашел бы страницу или нужный стих. Стернс тоже был в этом классе богословия, сидя в другой стороне, у окна, в самом холодном месте в классе. Несмотря на то, что он приходил первым, он мог бы сесть возле камина, но он никогда этого не делал.
- Ни одного ответа? – отец Роберт развернулся лицом к классу. – Кто-нибудь?
Кингсли увидел, как отец Роберт взглянул на Стернса, который, казалось, подавил вздох.
- От Матвея двадцать два, стихи двадцать семь - двадцать восемь, - сказал Стернс, когда стало ясно, что никто больше не будет говорить.
- Очень хорошо, мистер Стернс. Вы можете процитировать эти стихи для нас?
Процитировать? Кингсли уставился на Стернса, который, казался самим воплощением академического совершенства. Его школьная форма была безупречной, и каждый волос на его светлой голове был на своем месте. Как бы Кингсли ни старался, он все равно выглядел растрепанным и помятым. Отец Генри всегда дразнил его по этому поводу, говоря, что тот всегда выглядит так, словно только что вылез из постели. Если бы.
Не открывая своей Библии, Стернс заговорил.
– "Иисус сказал ему: Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь".
- Очень хорошо, мистер Стернс. И какое же отношение этот стих имеет к нашей дискуссии о разуме и сердце?
- Иисус проводит различие между разумом, сердцем и душой. Они являются отдельными сущностями.
Отдельными сущностями? Глаза Кингсли расширились от сказанного Стернсом. Кто преподавал в классе?
- Является ли это доказательством того, что разум и сердце и душа совершенно отдельны и не имеют ничего общего друг с другом? - продолжал отец Роберт.
Он махнул рукой на десять учеников в классе, словно пытаясь побудить их к ответу. Но ответа не последовало.
- Мистер Стернс?
Стернс сел ровнее.
- Не обязательно. Тринитарная формула*, которая предписывает креститьсяво имя Отца и Сына, и Святого Духа, была утверждена как догмат Первым Константинопольским собором*, не взирая на то, что Троица содержала в себе три отдельных ипостаси, она также была единосущной. Когда Иисус говорит нам любить Господа нашим сердцем, душой и разумом, Он говорит нам, что они триедины в одной сущности, как и Бог.
- Очень хорошо, мистер Стернс. Теперь, если мы вернемся к катехизисам…
В то время как все в классе открыли свои книги, Кингсли мог только продолжать пялиться на Стернса. На миг тучи за окном разошлись и лучик солнца, которого не видели много дней, заполнил аудиторию белым светом. Кинг мог сосчитать каждую ресницу, обрамлявшую глаза Стернса. И пока солнце не спряталось за тучу снова, Кингсли сидел, затаив дыхание.
Солнце исчезло. Он выдохнул. Стернс повернул голову и встретился с бесстыдным взглядом Кингсли. Кинг знал, что должен отвернуться. Вежливость требовала этого от него. Рассудительность требовала этого от него. Если он не прекратит пялиться, он чувствовал, что и отец Роберт и сам Стернс потребует этого от него.
Но он так же не мог отвести взгляд, встреться бы он лицом к лицу с самим Богом.
Пока Питер читал из катехизиса, Стернс встал и, не спрашивая разрешения, покинул класс. Отец Роберт не сказал ни слова, чтобы остановить его, просто продолжал беседу с другими студентами. Сердце Кингсли колотилось, руки сжались. Если бы он сидел в кресле Иуды (орудие пыток), ему, наверное, было бы не так неудобно.
После десяти секунд попыток усидеть на месте, он встал и последовал за Стернсом. Оказавшись в коридоре, Кинг беспокойно огляделся. Стернса нигде не было видно. В какую сторону он направился? Вперед? Назад? Наверх?
Кингсли понятия не имел, почему он был охвачен этой манией, этой абсолютной потребностью следовать за Стернсом. Но он уже это сделал, оставил класс без разрешения. Обратного пути нет.
Он услышал стук шагов по кафельном полу, отдающихся эхом от бетонных стен. Помчавшись на звук, Кингсли нашел Стернса, расхаживающегося по площадке между третьим и четвертым этажами, с маленькой Библией в руке. Стернс остановился и повернулся к Кингсли. Он не говорил. Кингсли открыл рот. Но слов не последовало.
- Вы ушли, - сказал он, наконец, переходя на французский язык. - Vous avez quitté.
Vous? Они были равными, учениками той же школы. Почему Кингсли автоматически использовал vous вместо более привычного tu?
- Tu as quitté aussi. Ты также ушел.
Tu. Не vous.
- Я последовал за тобой.
Кингсли чувствовал себя более чем глупо, констатируя очевидное. Но у него не было других слов, никаких других причин. Что он мог объяснить? Он был здесь, потому что он был здесь.
- Почему ты ушел?
Стернс пристально посмотрел на него, прежде чем сновапродолжить свое хождение взад-вперед.
– Мне позволено уходить.
- Я знаю. Тебе позволено делать все, что ты хочешь. Но это не ответ на вопрос. - Кингсли вперился в него взглядом, снова переходя с английского на французский. - Pourquoi?
- Ты пялился на меня.
Однажды, Кингсли слышал фразу о благоразумии и бесстрашии, которую его мать сказала на английском языке. Он забыл, как это было сказано, при каких обстоятельствах. Это было не важно. Сейчас он был за рамками благоразумия, и ему было совершено наплевать на бесстрашие.
- Oui. Да пялился.
- Почему ты все время пялишься на меня?
- Почему тебя это волнует?
Какое-то время Стернс не отвечал. Наконец, он встретился глазами с Кингсли.
- Я не знаю. Но волнует.
Если бы ему предложили миллион долларов в тот момент в обмен на то, чтобы не слышать тех слов, Кингсли сказал бы: "Заберите деньги".
- Ты должен вернуться в класс, - сказал Стернс, снова опуская взгляд на свою Библию.
Кинг закатил глаза.
- Тебя не беспокоит, что отец Роберт относится к тебе так?
Он скрестил руки на груди и прислонился к стене. Стернс снова развернулся.
- Как?
Кингсли пожал плечами.
- Я не знаю. Ты делаешь всю работу за всех. Никто не отвечает ни на один вопрос кроме тебя. Он заставил тебя декламировать стихи из Библии. Декламировать их. Не читать. Ты выполняешь его работу.
На мгновение, задержав взгляд на Кингсли, Стернс возобновил свое хождение и снова открыл Библию.
- Он не заставляет меня выполнять его работу. Отец Роберт не выносит молчания. Никто здесь не заставляет меня делать что-либо.
- Я заметил.
- И что это должно означать?
Стернс снова навел на него стальной взгляд. Что-то в этом взгляде заставило смелость Кингсли пошатнуться. Он сделал быстрый вдох и подался вперед. Это был самый длинный разговор, которого он сумел добиться от Стернса с того первого ужасного дня здесь. Даже если он приводил его в ярость, по крайней мере, это обеспечит продолжение диалога между ними.
- Только ты можешь приходить на уроки и уходить, когда тебе будет угодно. Никто другой не может делать этого. Ты никогда не ешь в столовой вместе с нами, хотя Отец Генри сказал, что это требовалось от всех нас. Комендантский час, кажется, не относится к тебе. Почему?
- Эти правила предназначены, чтобы держать студентов в узде и обеспечивать безопасность. Отцы знают, что, если я не ложусь спать после комендантского часа, это - потому что я читаю. Если я покидаю класс, это - потому что у меня есть другие дела, которыми мне нужно заняться. Я ем с отцом Альдо в кухне, поскольку это - единственное время, которым мы располагаем, для моих уроков португальского.
Кингсли покачал головой.
- Нет, это другое. Что-то большее. К тебе здесь особое отношение, и я хочу знать, почему.
- Никакого особого отношения. Ко мне относятся как ко взрослому. И я заслужил это. Веди себя подобающим образом, Кингсли, и ты тоже сможешь заслужить такое отношение.
Стернс последний раз взглянул на него, перед тем как пройти мимо и спуститься по ступенькам.
Кинг знал, что должен вернуться в класс. Он хотел последовать за Стернсом, но что-то подсказывало ему Стернс выговорил на сегодня свою квоту слов и больше не будет говорить с Кингсли. Может быть, завтра. Или послезавтра. Он может подождать, понаблюдать... Кинг мог сказать, что он раздражал Стернса. Не такой реакции он собирался добиться, но это лучше, чем ничего. Стернс обычно расхаживал по школе, как будто никого больше в мире не существовало, кроме него. Пробраться ему под кожу был шаг номер один. В его постель – будет шагом номер два.
- Кинг? Что ты здесь делаешь?
Кингсли посмотрел через плечо и увидел Кристиана, идущего по коридору. Он и Кристиан быстро стали надежными друзьями почти по умолчанию по истечению двух недель. Они были двумя из тех пяти мальчишек в школе, у которых был хоть какой-то опыт с девушками. Также Кристиан имел в запасе скверное чувство юмора и самые пошлые шутки среди воспитанников, особенно когда поблизости не было священников. Девственники в школе смотрели на них со смесью благоговения и зависти, после того, как он и Кристиан, а также парочка других обменялись рассказами о подругах и минетах и разборках с разъяренными братьями и ревнивыми бойфрендами.
- Стернс, - сказал Кингсли, не встречаясь взглядом с Кристианом. Он не мог перестать глазеть на ступеньки, за которыми Стернс скрылся из вида.
- Ага, он меня тоже, охренеть, как бесит. Но что поделаешь?
- Он тебе не нравится? – спросил Кингсли, наконец, отрывая свой взгляд от ступенек.
- Конечно, нет. Какое там "нравится"? Он умнее, чем все священники вместе взятые. Дети обделываются в ту же секунду, когда он входит в комнату. Он не будет разговаривать с любым из нас. Он сказал мне, наверное, пять слов за все четыре года.
Кингсли подавил улыбку. Пять слов? У него только что был полноценный пятиминутный разговор со Стернсом. Это, должно быть, что-то вроде школьного рекорда.
- Все делают вид, что боятся его, - предположил Кингсли. – Может быть, поэтому он не говорит много.
Кристиан хохотнул и похлопал Кингсли по плечу.
- Это не притворство. Мы боимся его.
- Почему? Он кажется… - Кингсли искал подходящее слово. Безобидным… это было не то слово. Стернс казался каким угодно только не безобидным. – Разумным?
- Кингсли, - начал Кристиан, глубоко вдохнув. - Я постоянно забываю, что ты новичок здесь. Есть кое-что, что ты должен знать о своем друге Придурке Стернсе.
- Quoi? - спросил Кингсли. Что?
- Поговаривают, что в его бывшей школе… он убил кого-то.
* Тринитарная формула или формула Троицы - богословская фраза "во имя (Господа) Отца и Сына и Святого Духа", которую называют еще крещальной формулой.
* Первый Константинопольский собор, Второй Вселенский Собор - Вселенский Собор Церкви; созван в 381 году императором Феодосием I (379-395) в Константинополе. Признаётся Вселенским всеми церквями.
Глава 8
Север
Настоящее
Дорога от города к дому сестры Сорена в Нью-Гемпшире занимала около четырех часов. Сорен, как правило, хватался за любую возможность, "выгулять" свой Дукати на пустых дорогах, но Кингсли удалось его уговорить поехать с ним на Роллс-Ройce. Им нужно поговорить, настаивал Кинг. Им нужен план. Скептически улыбаясь, Сорен, наконец, согласился. Кингсли прекрасно знал, что Сорен не дал себя одурачить. Им пока не о чем было разговаривать. Они еще ничего не знали. Кингсли просто хотел побыть наедине с Сореном на заднем сидении Роллс-Ройса.
- Что мы ей скажем? - спросил Кинг, пока они приближались к дому Элизабет. - Она захочет знать, почему мы здесь.
- Мы расскажем ей правду. Ты получил угрожающий пакет с почтовым штампом из Леннокса. Я посмотрю в ее глаза, на выражение лица. Увидим, что оно выдаст.
Сорен сидел на противоположном сиденье, глядя в окно. Он почти не встречался взглядом с Кингсли на протяжении всей поездки. Довольно несвойственно для него. Создавалось впечатление, что Сорену, доставлял большое удовольствие напряженный зрительный контакт. Он мог прочесть человека с одного взгляда, узнать его мотивы, его планы, чего тот хотел, кому доверял... Когда они были подростками, Кингсли думал, это был искусный "дешевый трюк". Но несколько лет спустя, работая на французское правительство мастером на все руки, он понял, в чем была суть таланта Сорена. Дети, подвергавшиеся насилию, часто росли с необычайной способностью проницательно судить о личности человека. Это был не дар. Не дешевый трюк. Это был вопрос жизни и смерти, навык выживания. Но Сорен не смотрел на него сегодня. Кинг решил принять это как комплимент.
Роллс вырулил на длинную петляющую дорогу, что вела к дому Элизабет. И хотя Сорен и не смотрел на Кингсли, это не мешало Кингу смотреть на него.
- Я в порядке, Кингсли, - сказал он, едва ли взглянув на него, перед тем как снова отвернуться к окну.
Кинг кивнул в сторону дома.
- Твоя мать была изнасилована в этом доме. Изнасилована твоим отцом.
- Это не новость для меня, - сказал Ссорен бесстрастным голосом. - Собственно именно по этой причине, я и существую.
- Ты был изнасилован в этом доме. Изнасилован Элизабет, с которой нам предстоит вежливая дружеская беседа.
- Кингсли, я сказал, что я в порядке.
- Я знаю, что ты в порядке. Я знаю, что просто так ты не стал бы говорить, что ты в порядке. И именно поэтому ты единственный из всех людей и монстров в этом мире, которые вселяют в меня ужас.
- Это ложь, и ты это знаешь. Ты и Элеонор являетесь двумя единственными людьми в мире, которые не боятся меня.
- Повторяй это себе, если это помогает тебе спать по ночам.
Сорен, наконец, посмотрел на него, взглянув ему прямо в глаза.
- Бу, - сказал Сорен, на что Кингсли мог только рассмеяться.
- Без призраков, пожалуйста. - Кингсли поднял руки. – Тем более, что в этом доме их предостаточно.
- Я не один из них. - Сорен облокотился на кожаное сидение. - Элизабет - да. Она все еще не дает покоя этому дому или, возможно, это он не дает покоя ей. Я просил ее переехать. Она не слушает.
Сорен элегантно пожал плечами. Он коснулся шеи в том месте, где его пасторский воротничок упирался в горло, Кингсли редко был свидетелем этого жеста. Он знал, что большинство священников не часто носили традиционное облачение, когда посещали семью. С другой сестрой, Клэр, и его племянницей Лейлой, Сорен всегда носил обычную одежду. Но к Элизабет он надевал традиционное одеяние и воротник священника. Всегда. Это просто еще одна часть его брони.
- Думаешь, она мазохистка? - спросил Кингсли, улыбаясь. – Не удивительно, поскольку ее брат - садист.
- Может быть. Или возможно она хочет доказать себе, что наш отец не победил.
Кингсли приподнял бровь, вытянул ноги и, скрестив лодыжки, расположил их на сиденье возле коленей Сорена.
- Или…
Сорен сверкнул в него взглядом.
- Или что?
Одной глубокой зимней ночью тридцать лет назад, после того, как Сорен обнажил свое тело для Кингсли, он позволил себе обнажить кусочек своей души. Он рассказал Кингу о своей сестре Элизабет, о том, что она сделала с ним в ту ночь, когда он был одиннадцатилетним мальчиком, а ей было всего двенадцать. А потом, после долгой паузы, Сорен рассказал Кингсли, что они делали вместе следующей ночью и каждую ночь после, пока их отец не застал их на месте преступления.
- Возможно, это ностальгия.
Сорен не соизволил ответить на это чем-либо большим, нежели еще более холодным взглядом.
- Ты не можешь отрицать, что поводом могла выступить ревность, - продолжал Кингсли, снимая свои ноги с сидения и наклоняясь вперед, чтобы ответить на свирепый взгляд Сорена.
- Ревность? Ты серьезно?
- Не делай вид, что так скептически настроен. Я послал ту репортершу к Элизабет, чтобы она задала ей вопросы о тебе. Незнакомая женщина, которую она никогда прежде не видела, расспрашивает о ее брате и что делает Элизабет? Рассказывает ей каждую мельчайшую подробность о вас двоих.
- Элизабет пыталась защитить меня.
- Или она хвасталась.
- Я молюсь за тебя, Кингсли.
Кинг усмехнулся.
- Молись усерднее.
- Это не Элизабет. Она ненавидит то, что произошло между нами, когда мы были детьми, даже больше, чем я.
- Ты ненавидишь? Правда? Сам же знаешь, что тебе нравилось. Как ты называл то лето, когда вы двое "играли"? Что вы были как… Адам и Ева?
Сорен замолчал на какой-то ужасный миг и только потом ответил.
- Я сказал, что мы были как Адам и Ева… в аду.
Шофер открыл дверь, и Сорен вышел, больше не сказав ни слова. Они шли к входной двери в тишине. Прежде чем Кингсли успел постучать или позвонить в звонок, дверь распахнулась, открывая их взору Элизабет, стоящую в сводчатом фойе. Когда Кингсли видел ее последний раз, она выглядела на десять лет моложе ее реального возраста. Темно-рыжие волосы, фиолетовые глаза - истинная красота Новой Англии. Но сегодня она выглядела испуганной, в бешенстве и резко постаревшей от страха.
- Слава тебе, Господи, - выдохнула она.
Бросившись вперед, она обняла Сорена за шею. Кингсли напрягся, но Сорен обнял ее, проявляя исключительно братские чувства…и больше ничего.
- Тебе позвонил Эндрю?
Сорен отстранился.