Я не вполне описала, какое возбуждение, наплыв чувств, прозрачную открытость, ужасные вспышки несдержанности, эмоций я испытывала во время беседы с Арто. Напряженность самого Арто была слишком очевидной, ее выдавали его глаза. Но мгновения, когда мне казалось, что я уплываю, являются настолько интимными, что другие могут принять за любовь то, что на самом деле является страстной дружбой. Слишком много тепла.
Любить, любить, любить, как может любить только художник, поэт, влюбленный в мир, любить всеми своими чувствами, обожать все живое, соблазнять весь мир песнями, танцами, поэзией, музыкой, обладать огромной страстью к жизни, страстью ко всем ее ликам, этапам, содержимому, нюансам, к мужчине, женщине, ребенку, к солнцу, нервам, боли, к испарине, выступающей на лице Арто от нервного напряжения. Арто наблюдает за сосудами из облаков и запинается, когда читает свои ранние стихотворения.
Страх Арто, сон о том, как я убаюкиваю и успокаиваю мужчин, которых терзала днем, любовь к творениям, к стихотворениям, к снам о мужчинах… любовь.
Я встречаюсь с Арто в кафе, и он приветствует меня с искаженным лицом. "Я - ясновидящий. Я вижу, что ты не придавала никакого значения тому, что вчера говорила. Сразу после нашего разговора в саду ты стала отчужденной, лицо - непроницаемым. Ты избегала моих прикосновений. Ты убежала".
- Но и речи не было о плотской любви… После всего, что я сказала, мне показалось, что ты придал моим словам обычное человеческое истолкование.
- Тогда о чем же была речь?
- О духовном родстве, дружбе, понимании, воображаемых связях.
- Но мы же люди!
Я забыла последовательность наших фраз. Мне было ясно одно: я не хочу иметь с Арто физических отношений. Мы куда-то брели. Когда он сказал: "Мы идем в ногу. Это божественно, когда идешь с кем-то, кто шагает точно в таком же ритме. Тогда прогулка превращается в эйфорию", мне все это начало казаться нереальным. Я больше не пребывала в собственном теле. Я вышла наружу из своей телесной оболочки. Я чувствовала и видела, что Арто смотрит на меня с обожанием. Я видела, как он рассматривает мои сандалии; я видела, как колышется мое легкое летнее платье, по которому пробегают волны от каждого порыва ветерка; я видела свою обнаженную руку, а на ней - руку Арто; и я видела мимолетную радость на его лице, ощущая при этом ужасную жалость к больному, измученному безумцу, ненормальному, гиперчувствительному.
У Французской академии мы поцеловались, и я выдумала для него историю о том, что являюсь существом раздвоенным, что не могу одновременно любить плотски и в воображении. Я продолжала развивать историю о своей раздвоенности и сказала: "В тебе я люблю поэта".
Это его тронуло, но не ущемило его гордыню. "Ты такая же, как я, все как у меня, - сказал он. - Живые люди мне кажутся призраками, я сомневаюсь в жизни и боюсь ее, все это представляется мне слишком нереальным; я пытаюсь в нее войти, стать частью ее. Но я считал, что ты более земная, чем я, - при твоем скольжении, при твоих вибрациях. Я еще никогда не встречал женщину, в которой было бы так много духовного, но при этом ты теплая. Меня в тебе пугает все: огромные глаза, увеличенные глаза, невероятные глаза, невероятно чистые, прозрачные; казалось, что в них нет никакой тайны, что можно заглянуть сквозь них, даже сквозь тебя, но однако под этой ясностью, за этими обнаженными, сказочными глазами скрываются бесконечные тайны…"
Эти слова мне польстили, а Арто умолял: "Кого ты любишь? Мне известно, что тебя любят Альенде, Стиль и многие другие, но кого ты сама любишь?"
- Мягкая, хрупкая и предательская, - сказал он. - Люди считают меня сумасшедшим. Ты тоже считаешь меня сумасшедшим? И это тебя пугает?
По его глазам в этот момент я знала, что это действительно так и что я люблю его безумие. Я посмотрела на его губы, края которых почернели от опиума, на губы, целовать которые мне не хотелось. Поцелуй Арто увлек бы меня в сторону смерти, безумия, а я знала, что ему хотелось бы при помощи любви женщины вернуться к жизни в новом воплощении, перерожденным, согретым, но из-за нереальности его жизни человеческая любовь была ему заказана. Чтобы его не обидеть, я придумала миф о своей раздвоенной любви, в которой дух и плоть никогда не соединяются.
Он сказал: "Я никогда не предполагал, что обнаружу в тебе свое собственное безумие".
Арто сидел в Академии, брызжа поэзией, говоря о магии: "Я - Гелиогабал, сумасшедший римский император", - потому что он в тот момент становится тем, о ком пишет. В такси он откинул волосы с искаженного лица. Прелесть солнечного дня его не волновала. Он поднялся в такси в полный рост и, протянув руки, указал на уличную толпу: "Скоро свершится революция. Все это будет разрушено. Мир должен быть разрушен. Он прогнил и полон уродства. Поверь мне, он заполнен мумиями. Упадок Рима. Смерть. Мне хотелось создать театр, который вызывал бы шок, гальванизировал людей, приводил их в чувство".
Мне впервые показалось, что Арто живет в таком фантастическом мире, что ему самому хочется испытать сильный шок, чтобы ощутить его реальность, преображающую силу великой страсти. Но когда он стоял и кричал, яростно при этом плевался, толпа с удивлением пялилась на него, а таксист начал нервничать. Я решила, что он, очевидно, забыл, что мы направляемся к вокзалу Сен-Лазар, где меня ждет поезд, и что вскоре его будет невозможно сдерживать. Я поняла, что ему хочется революции, хочется катастрофы, бедствия, которое положило бы конец его невыносимой жизни.
Генри соединил свой "Автопортрет" [Черная весна] с книгой сновидений. Он пишет ужасно много, но все это приходится разрывать на части и по кусочкам раскладывать по нужным местам. Он приводит в замешательство критиков, философов, романистов, исповедников, поэтов, репортеров, ученых и комментаторов. В его фрагментах всегда присутствует огромный творческий синтез, стремление к единению. Его сочинения, хаотичные, пестрые, неровные, подобны потоку, который в некоторых местах приходится сдерживать, иначе он выйдет из берегов, разольется, затопит его самого. И хотя кажется, что он сам уступает, он оказывается смытым, затопленным собственной впечатлительностью, откликаемостью, несдержанностью. Но потом он из этого выпутывается. Если он ревнует, то может становиться жестоким; если же уверен в себе, то становится гуманным.
Он пребывал в ностальгическом настроении, вспоминал свою жизнь с Джун и с первой женой. От исполнявшейся по радио музыки он разрыдался. "Вся литература на свете не восполняет человеку трагедии его жизни, его борьбы. Перед ними литература бледнеет". Он вспоминал о своих больших уступках сексу, о том, как он всегда разрывался между сексуальной жаждой какой-нибудь женщины и одновременной ненавистью к ней из-за ее несовершенства, ограниченности. "Это унизительный отказ от собственной цельности, ужасное, навязчивое неудовлетворение…"
Когда Генри создает безумные страницы, это безумие, вызванное жизнью, а не отсутствием жизни. Безумие сюрреалистов, Бретона и transition происходит в пустоте; напротив, у Генри безумие вызывается абсурдностью, иронией, болью непомерно дорогой, переполненной жизни. Его жизнь завершается не процессом кристаллизации, а фантастической спиралью экстаза, движениями вечно вращающейся вершины.
Когда я встретилась с Арто, он стоял величественно и гордо, с глазами безумными от радости, с глазами фанатика, сумасшедшего. На лице его было торжество, вспышка молнии радости и гордости от того, что я пришла. Тяжеловесность, оцепенение, странный деспотизм его движений. Его руки только парят надо мной, над моими плечами, но я ощущаю их притягательную тяжесть.
Я пришла одетая в черное, красное и стальное, как рыцарь в доспехах, чтобы защищаться против посяганий. Его комната пуста, как монашеская келья. Кровать, стол, стул. Я рассматриваю фотографии, на которых изображено его удивительное лицо, меняющееся лицо актера, горестное, мрачное, но иногда озаряющееся духовным экстазом. Он - выходец из средневековья, такой напряженный, такой мрачный. Он - Савонарола, сжигающий языческие книги, сжигающий наслаждения. Юмор его - почти сатанинский, в нем нет чистой радости, только дьявольское веселье. В его присутствии чувствуется сила, он являет собой напряженность с языками белого пламени. В его движениях присутствуют запрограммированность, сила, неистовость, жар, который испариной выступает у него на лице.
Он показывает мне свои рукописи, говорит о своих планах, говорит, мрачно подзуживая меня, опускается передо мной на колени. Он поднимается; лицо у него искаженное, застывшее, окаменевшее.
- Альенде говорил тебе, что я принимаю слишком много опиума… что раньше или позже ты почувствуешь ко мне отвращение. Я не создан для чувственной любви, а для женщин это имеет такое большое значение.
- Только не для меня.
- Мне не хотелось тебя потерять.
- Ты меня не потеряешь.
- Наркотики меня убивают. И мне никогда не удастся заставить тебя меня полюбить… удержать тебя. Ты слишком плотская. Тебе хочется любить сполна.
- Движения ничего не значат. Мне хотелось, чтоб между нами была не такого рода связь, но иная, на другом уровне.
- Ты не покинешь меня? Ты не исчезнешь? Я еще никогда не встречал такой женщины, как ты. Ты - редкость. Я не могу в это поверить. Меня охватывает ужас, когда я представляю, что все это - сон. Что ты должна исчезнуть. - И его напряженная рука сжала меня с такой силой, как это делает утопающий. - Ты - пернатый змей, - сказал он. - Ты скользишь над землей, но твои перья будоражат воздух, сознание. Уже одна такая мелкая деталь, - что ты пришла одетая, как бог Марс, что женщина вынуждена жить в таких символах, - поразила меня. При этом твой экстаз необычный и совсем другой. И это происходит не вспышками, он постоянен. Ты постоянно пребываешь на одном уровне, следуешь определенной тональности и никогда от нее не отступаешь. Твои слова нереальны.
Он отождествляет меня с Гелиогабалом, безумным правителем. Но сам Арто более красив - страдающий, хмурый, трагический, но не циничный или извращенный человек.
- Я люблю твою тишину, - сказал он, - она напоминает мою. Ты говорила о саморазрушении как о всеобщей бойне. Значит, ты умирала во имя какого-то бога?
- Тот, кому нужен абсолют, умирает во имя абсолюта.
- Я горд и тщеславен.
- Таковы все творцы. Вы не способны творить без гордыни и самолюбия.
Тогда он предложил ради меня все сжечь, чтобы таким образом посвятить себя мне. Что хотел Арто сжечь ради меня? Я не стала уточнять. Но я знала, что если магия Альенде была слишком белой, магия Арто была черной, ядовитой, опасной.
- Пиши мне. Каждый день ожидания будет мучением. Не истязай меня. Я страшно верный и ужасно серьезный. Я опасаюсь, что ты меня забудешь, покинешь. […]
Мы шли с Арто берегом Сены, а за нами следом - шумные студенты "Кватц Арт Балл". В ту ночь, когда мы с Генри впервые их повстречали, они все напоминали клоунов, шутов и мы над ними смеялись. Но сегодня вокруг нас с Арто, изображающие гримасы и подзуживающие над нами, они напоминали фигуры на горгульях. Мы брели как во сне. Арто терзал себя сомнениями, вопросами, рассуждал о Боге и вечности, добивался от меня чувственной любви; и я впервые задалась вопросом: не является ли его безумие на самом деле Несением Креста, когда каждый шаг, каждое мучение описывались, чтобы заставить читателя ощутить свою вину; не потому ли Арто пребывал в отчаянии, что не мог найти никого, кто разделил бы с ним его безумие.
- Какой божественной радостью, - сказал он, - было бы распять существо наподобие тебя, столь мимолетное, ускользающее.
Мы сидели в кафе, и он исторгал бесконечные фразы, как в его книгах: описания состояний, настроений, видений.
- Когда ты говоришь "Нанаки", это звучит совершенно естественно.
- Это звучит по-восточному. […]
[Август, 1933]
Сцена с Арто: "Прежде чем ты что-то произнесешь, - сказал он, - я должен сообщить тебе, что по твоим письмам я почувствовал, что ты перестала меня любить, а вернее - что ты вообще никогда меня не любила. Какая-то другая любовь овладела тобой. Да, я знаю, догадываюсь, что это твой отец. Значит, все мои догадки по поводу тебя были правильными. Твои чувства неустойчивы, изменчивы. И должен сказать тебе, что твоя любовь к отцу - омерзительна".
Ядовитый, едкий Арто, комок ярости и злобы. Я приняла его с тоскливой нежностью, но его это не тронуло. "Ты всем даришь иллюзию максимальной любви. Более того, я не поверю, что являюсь единственным, кого ты обманула. Я ощущаю, что ты любишь многих мужчин. Я подозреваю, что ты обидела Альенде, а возможно, и других".
Я молчала. Я ничего не отрицала. Но я чувствовала, что он не прав, когда истолковывает мое поведение как преднамеренное. Он во всем усматривает нечистоту.
- Я верю в твою абсолютную нечистоту.
Он похож на монаха с его богами, чистыми и нечистыми. Такие обвинения меня не волновали. Они напоминали мне о священнике, который возвещает с кафедры, и я с большей готовностью согласилась бы, чтобы он считал меня Беатриче Ченчи, чем той, которая притворяется, что любит его. Он в достаточной степени любил Беатриче, чтобы представить ее на сцене, но в реальной жизни он развел бы костер и сжег ее. Он вел себя не как поэт, а как примитивная любовница с пистолетом в кармане. Апокалиптические осуждения. В его гневе не было ничего прекрасного. Похоже, что я получала удовольствие от того, что он меня неверно понимает. Ведь он не поверил мне, когда я пыталась сказать: "Ты мне не нужен как любовник", а теперь он укорял меня за мою слабость. Я ему это позволила. Я даже не пыталась заставить его понять себя или меня. Я позволила ему описывать меня как некое "мрачное колебание". Я позволяла ему произносить его анафемы, проклятия, как колдуну, опасному существу, как заклинания черной магии, и он мне все больше и больше напоминал разъяренного кастрированного монаха.
Он обвинял меня в том, что я живу литературой. Это всегда меня смешило. Мужчины могут быть влюблены в литературных героев, в поэтических и мифологических персонажей, но пусть они попробуют встретиться с Артемидой, с Венерой, с любой богиней любви, как они начнут извергать моральные суждения. […]
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.
Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.
Примечания
1
Проклятый поэт (фр.).