В течение десяти дней мы работали на открытом воздухе, лежали на солнце. Солнце накаляло мое тело, и Рейнольдс ждал, пока я закрою глаза. Иногда я притворялась, что хочу, чтобы он сделал со мной что-то большее. Я думала, что, если закрою глаза, он мной овладеет. Мне нравилось, как он подходит ко мне, словно охотник, совсем беззвучно, и ложится рядом. Иногда он перед этим приподнимал мое платье и долго меня рассматривал. Потом он обычно прикасался ко мне так легко, словно бы не хотел меня разбудить, пока у меня не начинала выделяться влага. Тогда движения его пальцев ускорялись. Мы не отрывали губ друг от друга, наши языки ласкались. Я научилась брать в рот его пенис. Это его ужасно возбуждало. Он сразу терял всю свою нежность, заталкивал свой пенис мне в рот, и я боялась задохнуться. Однажды я даже укусила его, сделала ему больно, но он не обратил на это внимания. Я проглатывала его белую пену. Когда он целовал меня, наши лица были ею измазаны. Чудесный запах секса впитывался в мои пальцы, и мне даже не хотелось мыть руки.
Я ощущала, что мы подчиняемся одному магнетическому потоку, но при этом ничего больше нас не связывало. Рейнольдс обещал отвезти меня в Нью-Йорк. Больше оставаться в деревне он не мог. Мне же нужно было искать работу.
На обратном пути Рейнольдс остановил автомобиль, и мы легли на подстилку в лесу, чтобы отдохнуть. Мы ласкали друг друга. Он спросил:
- Ты счастлива?
- Да.
- А ты можешь оставаться счастливой, если и дальше будешь вести себя как со мной?
- В чем дело, Рейнольдс, что это значит?
- Послушай, я тебя люблю. Тебе это известно, но овладеть тобой я не могу. Однажды я сделал это с девушкой, она забеременела, и ей пришлось сделать аборт. Она умерла от кровотечения. С той поры я не способен овладеть женщиной. Я просто боюсь. Если бы такое случилось с тобой, я бы покончил жизнь самоубийством.
Я никогда ранее не думала о подобных вещах. Я ничего не сказала. Мы долго целовались. Впервые, вместо того чтобы просто поглаживать, он поцеловал меня между ног, и делал это до тех пор, пока я не достигла оргазма. Мы были счастливы.
- Знаешь, - сказал он, - эта маленькая рана, которая есть у всех женщин… пугает меня.
В Нью-Йорке была жара, и все художники пребывали где-то за городом. Я оказалась без работы. Я решила устроиться манекенщицей в магазин одежды. Найти место не составило труда, но когда меня просили по вечерам выходить с покупателями, я отказывалась и в конечном счете потеряла работу. Наконец меня приняли на работу в большой магазин возле Тридцать четвертой стрит, где служило шесть манекенщиц. Место было ужасающим и мрачным. Там имелись длинные ряды с платьями и скамейки, на которых нам позволялось сидеть. Мы ждали там в нижнем белье, чтобы успеть быстро переодеться. Когда выкликали наши номера, мы помогали друг другу одеваться.
Трое мужчин, которые занимались продажей моделей одежды, часто пытались приставать к нам, щекотать. Во время ленча мы оставались в магазине по очереди. Больше всего я боялась, что однажды мне придется остаться наедине с мужчиной, который был самым настырным.
Однажды, когда Стивен позвонил, чтобы узнать, может ли он вечером встретиться со мной, этот мужчина приблизился ко мне сзади и засунул руки под комбинацию, чтобы пощупать мои груди. Не зная, что еще сделать, я отпихнула его, не выпуская трубки и продолжая разговаривать со Стивеном. Но это его не обескуражило. Он попытался потрогать меня за задницу. Я снова пнула его ногой.
- Что там такое, что ты говоришь? - спрашивал Стивен.
Я закончила разговор и повернулась к мужчине. Он уже ушел.
Покупатели восхищались нашими фигурами не меньше, чем платьями. Старший продавец очень мной гордился и часто, положив мне руку на голову, говорил:
- Она натурщица для художников.
Я была вынуждена вернуться к прежней работе. Мне не хотелось, чтобы Рейнольдс или Стивен обнаружили меня здесь, в этом уродливом здании, демонстрирующей уродливые платья продавцам и покупателям.
Наконец меня пригласили позировать в мастерскую к одному южноамериканскому художнику. У него было лицо женщины - бледное, с большими черными глазами, длинными черными волосами, а движения - томными и расслабленными. Мастерская у него была красивая: дорогие ковры, большие полотна с обнаженными женщинами, шелковые гобелены; при этом там курились благовония. Он сказал, что ему требуется от меня очень необычная поза. Он рисовал большую лошадь, на которой скачет голая женщина. Он спросил, ездила ли я когда-нибудь верхом. Я ответила, что ездила в детстве.
- Это великолепно, - сказал он, - именно то, что мне нужно. Я изготовил приспособление, которое производит именно тот эффект, какой мне требуется.
Это было чучело лошади без головы, только туловище и ноги, с седлом.
- Вначале разденься, - сказал он, - потом я тебе все объясню. У меня никак не получается изображение этой позы. Женщина должна откидываться назад, потому что лошадь быстро скачет. Вот так. - Он сел на лошадку и показал мне.
К тому времени я уже не стеснялась позировать обнаженной. Я разделась и села верхом на лошадь, откинулась назад, так что мои руки оказались вскинутыми, а ноги, чтобы удержаться в седле, сжимали бока лошади. Художник одобрительно кивнул. Он отстранился и посмотрел на меня.
- Сохранять такую позу довольно трудно, и я не рассчитываю, что ты долго сможешь выдержать. Когда устанешь, дай мне знать.
Он рассматривал меня со всех сторон. Потом подошел ко мне и сказал:
- Когда я делал набросок, вот эта часть тела, между ног, была отчетливо видна.
Он легонько прикоснулся ко мне, словно бы этот жест был ничего не значащим. Я немного выгнула живот, чтобы выпятить бедра, и тогда он сказал:
- Теперь великолепно. Так и оставайся.
Он принялся делать наброски. Пока я сидела там, то обнаружила, что у седла была одна необычная деталь. Большинство седел устроено так, чтобы соответствовать очертаниям зада, после чего в том месте луки, где они обычно трутся о женское лоно, приподнимаются. Я часто испытывала и преимущества, и недостатки, находясь в седле. Как-то подвязка отстегнулась у меня от чулка и начала болтаться в брюках для верховой езды. Мои спутники неслись галопом, и мне не хотелось от них отставать. Подвязка, которая болталась как попало, наконец попала между пахом и седлом, отчего мне стало больно. Но, сжав зубы, я продолжала скакать. Странным образом к боли примешалось ощущение, определить которое я не берусь. В то время я была девочкой и ничего не знала о сексе. Я полагала, что половые органы находятся у женщин глубоко внутри, а о существовании клитора даже не подозревала.
Когда скачки закончились, я испытывала боль. Я рассказала о происшедшем девочке, которую хорошо знала, и мы вдвоем отправились в ванную комнату. Она помогла мне снять брюки, спустить пояс с подвязками, потом сказала:
- Это очень чувствительное место. Тебе больно? Если ты его повредила, то, возможно, никогда больше не испытаешь там никакого удовольствия.
Я позволила ей рассмотреть все повнимательней. Губы покраснели и слегка раздулись, но сильной боли я не чувствовала. Меня больше встревожили ее слова о том, что могу в будущем лишиться наслаждений, наслаждений, о которых я ничего еще не знала. Она настояла на том, чтобы протереть меня там мокрой ваткой, поглаживала меня и наконец поцеловала, чтобы "все быстрей зажило".
Я начала остро ощущать эту часть своего тела. Когда мы долго скакали по жаре, я испытывала такое тепло и напряжение между ног, что мне страстно хотелось лишь одного - слезть с лошади и позволить своей подруге снова меня утешать.
- Болит? - всякий раз спрашивала она меня.
- Чуточку, - однажды призналась я. Мы спустились с лошадей и отправились в ванную комнату, где она протерла зудящее место ваткой, смоченной в холодной воде.
И снова она начинала меня поглаживать со словами:
- Но воспаления больше не заметно. Может быть, ты еще сможешь испытывать удовольствие.
- Не знаю, - сказала я. - Ты думаешь, что она… умерла… от боли?
Подруга нежно наклонилась и прикоснулась пальцем.
- Больно?
Я легла на спину и сказала:
- Нет, я ничего не чувствую.
- Ты и сейчас не чувствуешь? - с любопытством спросила она, зажимая мои губы между пальцами.
- Нет, - ответила я, не сводя с нее глаз.
- И этого не чувствуешь? - Теперь она проводила пальцами вокруг кончика клитора, описывая крошечные круги.
- Я ничего не чувствую.
Ей хотелось проверить, утратила ли я чувствительность, и она усилила свои ласки, потирая одной рукой клитор, а другой теребя его кончик. Она поглаживала волосы у меня на лобке и нежную кожу вокруг них. Наконец ее прикосновения дошли до меня, и я начала метаться. Она шумно дышала, наблюдала за мной и повторяла:
- Чудесно, чудесно, ты все ощущаешь…
Я вспомнила об этом случае, когда сидела на лошадке в мастерской, и заметила, что лука заострена. Чтобы художнику было видно все, что он хотел нарисовать, я немного подалась вперед и при этом потерлась губами о кожаный выступ. Художник наблюдал за мной.
- Тебе нравится моя лошадка? - спросил он. - А ты знаешь, что я еще могу привести ее в движение?
- Неужели?
Он приблизился и включил механизм: лошадка и в самом деле была так великолепно устроена, что напоминала мне движения настоящей лошади.
- Это мне нравится, - сказала я. - Я вспоминаю о тех днях, когда маленькой девочкой каталась верхом. - Я заметила, что он перестал рисовать и наблюдает за мной. От покачивания лошади мое лоно прижималось к седлу еще сильней, отчего я испытывала огромное наслаждение. Я испугалась, что он может это заметить и попросила: - А теперь останови ее. - Он только улыбнулся, но не прекратил.
- Разве тебе это не приятно? - спросил он.
Мне это было приятно. При каждом движении кожа касалась моего клитора, и я опасалась, что если это будет продолжаться долго, то не смогу сдержать оргазма. Я умоляла его прекратить. Лицо мое раскраснелось.
Художник пристально наблюдал за мной, отмечая каждый признак удовольствия, который мне не удавалось скрыть, и теперь меня охватило столь сильное наслаждение, что я полностью отдалась движениям лошадки, позволяя ей тереться о меня, пока прямо на его глазах, сидя верхом, не достигла оргазма и не кончила.
Только тогда я поняла, что именно этого он и ждал, что он специально все подстроил, чтобы увидеть, как я испытываю наслаждение. После этого он выключил механизм.
- А теперь можешь отдохнуть, - произнес он.
Вскоре после этого я отправилась позировать для одной художницы, которую повстречала на вечеринке. Лена любила веселые компании. К ней приходили в гости актеры и актрисы, писатели. Она занималась оформлением журнальных обложек. Дверь в ее мастерской была всегда открыта. Гости приносили с собой выпивку. Беседы там были язвительными, жестокими. Мне казалось, что все ее друзья - карикатуристы. Любая слабость немедленно выставлялась на осмеяние. Иногда же они выставляли на осмеяние собственные слабости. Красивый молодой человек, одевавшийся с необычайным изяществом, не скрывал своей профессии. Он проводил время в холлах крупных отелей, поджидая одиноких пожилых женщин, и отводил их на танцы. Очень часто потом они приглашали его к себе в номера.
Лена скорчила кривую ухмылку.
- Как ты можешь этим заниматься? - спросила она его. - Неужели у тебя возникает эрекция со старухами? Если бы я увидела такую женщину лежащей на моей постели, то сразу бы убежала.
Молодой человек улыбнулся:
- Для этого существует множество способов. Один заключается в том, чтобы закрыть глаза и представлять, что с тобой лежит не старуха, а женщина, которая тебе нравится, а когда глаза закрыты, я начинаю думать о том, как хорошо было бы завтра уплатить за аренду жилья, купить новый костюм или шелковые рубашки. А тем временем я продолжаю поглаживать лоно женщины, не глядя на него, и, знаешь ли, если глаза закрыты, они более или менее испытывают примерно то же самое. Впрочем, иногда, когда у меня возникают трудности, я принимаю наркотик. Конечно, я понимаю, что в этом случае моя карьера лет через пять закончится, после чего я буду бесполезным даже для молодых женщин. Но к тому времени я буду рад вообще никогда не видеть женщину.
Разумеется, я завидую своему аргентинскому приятелю, с которым мы вместе снимаем комнату. Он красивый, аристократичный, совершенно изнеженный. Женщины его любят. Знаете, что он делает, когда я ухожу из дома? Он встает с постели, достает маленький электроутюг и доску для глажения, снимает брюки и принимается их наглаживать. Пока он их гладит, то представляет, как выйдет из дома одетый с иголочки, как будет идти по Пятой авеню, как где-нибудь высмотрит красивую женщину, несколько кварталов будет идти следом по запаху ее духов, не отставая даже на переполненных эскалаторах, почти касаясь ее. На женщине будет вуаль и меховая накидка на плечах. Платье будет очерчивать ее фигуру.
Он будет преследовать ее в магазинах, а потом наконец заговорит с ней. Она увидит, как он улыбается ей своим красивым лицом, и отметит его благородную осанку. Они выйдут вместе и где-нибудь присядут выпить чаю, после чего отправятся в отель, в котором она остановилась. Она пригласит его подняться к себе в номер. Они войдут в ее комнату и опустят шторы, после чего в темноте займутся любовью.
Тщательно, до мельчайших деталей отглаживая брюки, мой друг воображает, как он будет заниматься любовью с этой женщиной, - и это его возбуждает. Он знает, как именно ее схватит. Ему нравится приподнимать женщине ноги и запихивать в нее пенис сзади, а потом заставлять ее немного повернуться, чтобы она видела, как он проникает в нее и выходит обратно. Ему нравится, чтобы при этом женщина щекотала основание его пениса. Ее пальцы сжимают его крепче, чем она могла бы сделать это своим сексуальным ртом, и это тоже его возбуждает. И когда он движется, она при этом прикасается к его яйцам, а он трогает ее клитор, потому что в таком случае она испытывает удвоенное наслаждение. Она начинает задыхаться, дрожит с головы до ног и умоляет его продолжать.
После того как мой друг, полуголый, отглаживая свои брюки, представлял все это, член у него вставал. Это-то ему и было нужно. Он убирает брюки, утюг и гладильную доску, снова ложится в кровать, расслабляется и курит, продолжая представлять эту сцену во всех мельчайших подробностях, пока на головке его пениса, который он тем временем подергивает, продолжая курить и мечтать о других женщинах, не появляется капелька семени.
Я завидую ему, потому что он может получать такое сильное возбуждение от одних только мыслей. Он расспрашивает меня. Ему хочется знать, как устроены мои женщины, как они себя ведут…
Лена рассмеялась и сказала:
- Становится жарко. Я, пожалуй, сниму корсет. - Она удалилась в альков. Когда она вернулась, тело ее было томным и ничем не стесненным. Она присела, скрестив свои голые ноги, в полурасстегнутой блузке. Один из ее друзей сел так, чтобы получше ее видеть.
Другой же молодой человек, пока я позировала, стоял рядом и нашептывал мне комплименты.
- Я люблю тебя, - говорил он, - потому что ты напоминаешь мне о Европе, особенно о Париже. Не знаю, что такого есть в Париже, но там в воздухе висит чувственность. Ею заражаешься. Этот город необычайно человечный. Не знаю, потому ли это, что парочки там всегда целуются прямо на улицах, за столиками в кафе, в кинотеатрах, в парках. Они с такой непринужденностью обнимаются. Они останавливаются посреди тротуара, у входа в метро, чтобы поцеловаться взасос. Возможно, причина в этом или же в мягкости воздуха. Не знаю. В темноте у каждого подъезда можно увидеть почти слившихся воедино мужчину с женщиной. Проститутки не спускают с тебя глаз… прикасаются к тебе.
Однажды я стоял на автобусной остановке, рассеянно поглядывая на окрестные дома. Я увидел через открытое окно мужчину с женщиной в постели. Женщина сидела на мужчине верхом.
В пять вечера становится невыносимо. В воздухе ощущаются любовь и желание. Все выходят на улицы. Кафе переполнены. В кинотеатрах имеются маленькие кабины, совершенно темные и с занавесками, где вы можете заниматься любовью на полу, пока идет фильм, и никто вас не видит. Все так открыто, так легко. Моя подруга, которую назойливо преследовал мужчина, пожаловалась на это полицейскому. Тот рассмеялся и сказал: "Однажды вы будете скорбеть, что ни один мужчина к вам не пристает. В конечном счете вы должны испытывать благодарность, а не сердиться". И он ничем не стал ей помогать.
И после этого мой поклонник произнес шепотом:
- Не согласишься ли ты пойти со мной поужинать, а потом отправиться в театр?
Он и стал моим первым настоящим любовником. Я позабыла Рейнольдса и Стивена. Теперь они казались мне детьми.
КОРОЛЕВА
Художник сидел рядом с натурщицей, смешивал краски и рассказывал ей про шлюх, которые его особенно возбуждали. Рубашка у него была расстегнута, обнажая крепкую, гладкую шею и заросли черных волос на груди. Для большего удобства он расстегнул ремень брюк, причем одна пуговица у него на ширинке была оторвана, и закатал рукава рубашки.
- Мне больше всего нравятся проститутки, - сказал он, - потому что знаю, что они никогда не будут липнуть ко мне, никогда не станут меня опутывать. С ними я чувствую себя свободным. С ними вовсе не обязательно заниматься любовью. Единственной женщиной, которая доставляла мне именно такое удовольствие, была женщина, неспособная влюбиться, которая отдавалась как проститутка и при этом презирала мужчин, которым отдавалась. Эта женщина была проституткой и холодной, как статуя. Она пришлась художникам по нраву, и они использовали ее в качестве натурщицы. Она оказалась потрясающей натурщицей. Она была чистым воплощением сущности проститутки. Каким-то образом холодная утроба проститутки, постоянно оказывающаяся объектом желания, обладает необычайной притягательностью. Эротика выходит на поверхность. Женщина, у которой внутри постоянно находится пенис, странным образом преображается. Кажется, что вся ее утроба выставлена напоказ, присутствует в каждом ее жесте.
Каким-то образом даже волосы у проститутки оказываются пропитанными сексом. Волосы той женщины были… самыми чувственными волосами, какие мне только доводилось видеть. Должно быть, такие волосы были у Медузы Горгоны, благодаря чему она и соблазняла мужчин, подпадавших под обаяние ее чар. Они были насыщенными жизненной силой, тяжелыми и пахли так, словно их вымыли спермой. Мне всегда казалось, что она прежде обматывала ими пенис и вымачивала в мужском семени. Такие волосы мне и самому хотелось обернуть вокруг своего пениса. Они были теплыми, пахнущими мускусом, маслянистыми и прочными. Было достаточно провести по ним рукой, как у меня наступала эрекция. Просто касаться ее волос было для меня наслаждением.