Но все не ограничивалось одними волосами. Ее кожа также была эротичной. Она могла лежать часами, позволяя мне себя ласкать. Она лежала, как животное, совершенно спокойная, томная… Сквозь ее прозрачную кожу проступали голубоватые жилки, которые разбегались по ее телу, и мне казалось, что я касаюсь не только бархата, но и живых вен, настолько живых, что в момент прикосновения я чувствовал в них движение. Я любил лежать прижавшись к ее ягодицам и ласкать ее, ощущая подергивание мускулов, что свидетельствовало о ее реакции.
Кожа у нее была как песок в пустыне. Когда мы впервые легли в постель, было холодно, но вскоре стало жарко. А ее глаза! Их невозможно описать иначе, как сказать, что они передавали состояние оргазма. В ее глазах постоянно присутствовало нечто такое лихорадочное, такое зажигающее, такое напряженное, что стоило мне только посмотреть на нее, как мой пенис начинал вздыматься и подрагивать. При этом я ощущал, как что-то подрагивает и в ее глазах. Только глазами она могла отвечать, отвечать эротически, словно в ней перекатывались лихорадочные волны, бурлили круговороты безумия… нечто такое, что могло облизывать человека, словно пламя, уничтожать его с невиданным удовольствием.
Она была королевой проституток, и звали ее Бижу. Да, да, Бижу. Еще несколько лет назад ее можно было видеть на Монмартре, где она сидела как восточная Фатима, с лицом бледным, но с все еще горящими глазами. Она казалась вывернутым наизнанку чревом. Даже ее рот вызывал мысль не о поцелуе или о пище. Это был не рот, который произносит слова, приветствует вас, нет, он являлся воплощением женского лона, уже самой формой, своими движениями он притягивал, возбуждал вас. Он всегда был влажным, красным и живым, словно губы ласкаемой вульвы… Каждое движение этого рта было заразительным. Он был способен пробуждать чувства, заставлял вздрагивать член у мужчины. Когда ее рот двигался, как бы намереваясь окутать и поглотить, то вызывал колебания пениса, волнение в крови. Когда же он становился влажным, у меня начиналось непроизвольное выделение семенной жидкости.
Непонятно почему, но все тело Бижу было пронизано эротикой, чудесным образом стимулировало желание. Должен признаться, что это бывало непристойным. Словно вы занимались любовью публично - в кафе, на улице, на глазах у посторонних.
Для ночи, для постели у нее ничего не оставалось. Все совершалось откровенно, публично. Она на самом деле была королевой проституток, в каждый момент демонстрируя готовность отдаться: даже когда она обедала; играя в карты, она не сидела бесстрастно, как прочие женщины, сосредоточивавшиеся на игре, - тело ее излучало чувственность. По ее позе, по тому, как ее зад размещался на кресле, чувствовалось, что она готова отдаться. Своими полными грудями она только что не касалась стола. Если она смеялась, то это был сексуальный смех удовлетворенной женщины, смех тела, получающего наслаждение каждой порой, каждой частичкой, ласкаемого всем миром.
Когда я шел за ней по улице, а она об этом не подозревала, то замечал, что даже уличные попрошайки провожали ее взглядами. Мужчины начинали преследовать ее раньше, чем успевали увидеть ее лицо. Казалось, что, подобно животному, она оставляет за собой какой-то запах. Удивительно, как меняется мужчина, если видит перед собой действительно сексуальное животное! Животная сущность женщины бывает тщательно скрыта: ее губы, ягодицы и ноги, предназначенные совсем для других целей, словно красочный плюмаж, скорей отвлекают мужчину от похотливых мыслей, чем вызывают их. Лично я люблю совсем иных женщин - женщин бесстыдно сексуальных, на лице у которых проявляется их лоно, вызывающих у мужчины желание немедленно воткнуть в них свой пенис; женщин, для которых одежды являются только средством подчеркнуть достоинства какой-то части своего тела, как, например, тех, которые носят турнюры, чтобы увеличить размеры своих ягодиц, или тех, которые пользуются корсетами, чтобы груди торчали более вызывающе; женщин, которые излучают сексуальность через волосы, через нос, рот, всем своим телом.
В других же скрытое в них животное начало… приходится отыскивать. Они растворили, запрятали его, надушили так, что оно пахнет совершенно иначе. Как кто? Может быть, как ангелы?
Позволь тебе поведать, что однажды случилось у меня с Бижу. Разумеется, Бижу была женщиной вероломной. Она попросила меня разрисовать ее для бала художников. В тот год художники и их натурщицы договорились, что они будут одеты как африканские дикари. Поэтому Вижу попросила меня красочно ее разрисовать, для чего и пришла ко мне в мастерскую за несколько часов до бала.
Я принялся разрисовывать ее тело африканскими узорами, которые сам придумывал. Она стояла передо мной совершенно голая, и я начал разрисовывать вначале ее плечи и груди, потом перешел к животу и спине и, опустившись на колени, принялся за нижнюю половину ее тела и ноги… Я выполнил все любовно, заботливо, словно совершал акт поклонения.
Спина у нее была широкая, крепкая, как у цирковой кобылы. Я мог бы оседлать ее, и она даже глазом бы не моргнула. Я мог бы сесть ей на спину и соскользнуть с нее, обхаживая ее сзади, как хлыстом. Мне хотелось это сделать. Пожалуй, мне хотелось большего: сжимать ее груди, пока с них не сойдет вся краска, ласкать их, пока они не станут снова чистыми, чтобы я мог их целовать… Но я сдержался и продолжал разрисовывать ее под туземку.
Когда она двигалась, то одновременно, словно колышущееся течением маслянистое море, начинали двигаться и свежевыполненные рисунки. Когда я касался кистью ее сосков, они были крепкими, как спелые ягоды. Каждый изгиб ее тела волновал меня. Я расстегнул брюки и достал пенис. Она стояла неподвижно и даже не смотрела на меня. Когда я закончил с бедрами и перешел к ложбинке, ведущей к волосам на лобке, она поняла, что мне не удастся закончить свою работу, и сказала:
- Если ты прикоснешься ко мне, то все испортишь. Не смей меня касаться. После того как краска высохнет, ты будешь первым. Я буду ждать тебя на балу. Только не сейчас. - И она мне улыбнулась.
Разумеется, я не стал разрисовывать ей лоно. Бижу отправилась на бал совершенно голая, если не считать некоторого подобия фигового листа. Она позволила мне поцеловать ее невыкрашенную вульву, что нужно было делать с предельной осторожностью, чтобы не наглотаться ярко-зеленой и красной краски. Бижу страшно гордилась своей африканской татуировкой. Теперь она выглядела как королева пустынь. Взгляд ее был твердым, сверкающим. Она потрясла серьгами, рассмеялась, набросила на себя плащ и ушла. Я пребывал в таком смятении, что мне потребовалось несколько часов, чтобы собраться и пойти на бал. Я надел только коричневый плащ.
Я уже говорил, что Бижу была вероломной. Она даже не стала дожидаться, пока краска высохнет. Когда я пришел, то обнаружил, что уже не один мужчина пренебрег опасностью запачкаться об ее рисунки. Все узоры на ней были размазаны. Бал был в разгаре. В кабинках сидели обнимающиеся парочки. Происходила коллективная оргия. И Бижу не стала меня дожидаться. Когда она проходила мимо, то оставляла за собой тоненький след спермы, по которому мне не составляло труда ее отыскать.
ХИЛЬДА И РАНГО
Хильда была красивой парижской натурщицей. Она по уши влюбилась в одного американского писателя, сочинения которого были настолько скандальными и чувственными, что это сразу же привлекало к нему женщин. Они начинали писать ему письма или пытались через друзей познакомиться лично. Тех, кому удавалось встретиться с ним, неизменно очаровывало его изящество, мягкость.
Это случилось и с Хильдой. Поскольку он оставался безучастным, она принялась за ним ухаживать. Только после того как она сама сделала первые шаги навстречу и приласкала его, он начал заниматься с ней любовью, как ей того и хотелось. Но каждый раз ей приходилось все начинать заново. Вначале ей приходилось как-то его соблазнять: поправить ослабшую подвязку, рассказать о каком-то эпизоде из своей прошлой жизни или развалиться на его диванчике подобно огромной кошке, запрокинув голову и выпятив груди. Она присаживалась ему на колени, предлагала губы, расстегивала ему брюки, возбуждала его.
Они прожили вместе несколько лет и были сильно привязаны друг к другу. Она привыкла к ритму их сексуальных отношений. Он лежал и ждал, наслаждаясь. Она же научилась быть активной, смелой, но при этом страдала, поскольку от природы была необычайно женственной. В ней глубоко сидела уверенность, что женщина без труда может контролировать свои желания, а мужчина нет, поэтому ему даже вредно пытаться это делать. Ей казалось, что женщина просто обязана откликаться на желания мужчины. Она всегда мечтала о том, чтобы у нее был мужчина, который бы подавлял ее волю, управлял ею в сексуальных делах, вел за собой.
Она ублажала этого человека, потому что любила его. Она научилась извлекать его пенис и ласкать, пока он не набухал, отыскивать его рот и возбуждать его язык, прижиматься к нему всем телом, распалять его. Иногда они мирно лежали рядом и беседовали. Когда она опускала руку на его пенис, то обнаруживала, что он напряжен. Однако сам он никогда не приставал к ней. И постепенно она научилась выражать свои желания, свои прихоти. Она окончательно избавилась от сдержанности, робости.
Однажды во время вечеринки на Монпарнасе она повстречала мексиканского художника, крупного смуглого человека, у которого глаза, брови и волосы были темно-угольного цвета. Он был пьян. Вскоре она узнала, что он почти всегда бывает пьяным.
Она произвела на него сильное впечатление. Только что покачивавшийся, нетвердо стоявший на ногах, он сразу подобрался и посмотрел на нее так, словно был большим львом, который смотрит на дрессировщика. В ней было нечто такое, отчего он замер и пытался протрезветь, вырваться из тумана винных паров, в которых постоянно пребывал. В ее лице было нечто такое, отчего ему стало стыдно за свою мятую одежду, краску под ногтями и растрепанные волосы. Ее же он поразил своим обличием демона, демона, который, как ей казалось, присутствует в произведениях американского писателя.
Он был могучим, неугомонным, разрушающим, никого не любил, ни к чему не был привязан - бродяга и авантюрист. Он рисовал в мастерских друзей, одалживая у них холсты и краски, потом оставлял там свои работы и исчезал. Большую часть времени он проводил с цыганами на окраине Парижа. Вместе с ними он жил в повозках, странствуя по всей Франции. Он уважал их обычаи, никогда не занимался любовью с цыганскими женщинами, вместе с ними играл на гитаре в ночных клубах, чтобы немного подзаработать, ел их пищу, чаще всего приготовленную из украденных цыплят.
Когда он повстречал Хильду, его цыганская кибитка находилась сразу за одними из парижских ворот, возле старых, к тому времени уже заброшенных баррикад. Владельцем кибитки был португалец, который обил ее стены изнутри разрисованной кожей. В конце кибитки висел гамак, как в корабельном трюме. Окна имели форму арок. Потолок нависал так низко, что было невозможно выпрямиться в полный рост.
Во время их первой встречи на вечеринке Ранго не пригласил Хильду на танец, хотя у его друзей всю ночь играла музыка. Свет в мастерской был погашен, комната освещалась только отблесками, проникавшими с улицы, и парочки стояли, обнявшись, на балконе. Музыка была томной и расслабляющей.
Ранго стоял и сверху смотрел на Хильду. Потом он спросил:
- Хочешь прогуляться?
Хильда согласилась. Ранго вышел, засунув руки в карманы; в углу рта торчала сигарета. Теперь он уже протрезвел, голова совершенно прояснилась. Они направились к городской окраине, миновали халупы старьевщиков, крохотные сарайчики, нелепо сколоченные, с покатыми крышами и без окон. Воздух проникал туда через щели между досок и кое-как приделанные двери.
Несколько поодаль стояли цыганские кибитки. Было четыре утра, и все еще спали. Хильда не произнесла ни слова. Она шла рядом с Ранго и ощущала, что ее вынимают из скорлупы. Она была совершенно безвольной, не понимающей, что с ней происходит. Она просто плыла по течению.
Руки Ранго были обнажены. Хильда сознавала только одно: ей хотелось, чтобы эти голые руки ее сжали. Он нагнулся, чтобы пролезть в свою кибитку. Потом зажег свечу. Из-за низкого потолка он не мог выпрямиться, она же могла стоять в полный рост.
Свечи отбрасывали на стены огромные тени. Постель была неубранной, одеяло отброшено. Повсюду валялась его одежда. В кибитке имелось две гитары. Он взял одну и, усевшись на гору белья, начал играть. У Хильды было такое чувство, что все это ей только снится, что ей нужно не спускать глаз с его голых рук, с его горла, выступающего из ворота расстегнутой рубашки, чтобы и он смог почувствовать то, что чувствует она, такой же магнетизм.
И в тот момент, когда ей показалось, что она погружается во мрак, в его золотисто-коричневую плоть, он рухнул на нее, осыпал поцелуями, горячими, быстрыми поцелуями, в которых ощущалось его дыхание. Он целовал ее за ушами, в веки, в шею, в плечи. Она ослепла, оглохла, стала бесчувственной. Каждый поцелуй, словно глоток вина, разливался теплом по ее телу. С каждым поцелуем возрастал жар его губ. Однако он даже не пытался забраться ей под платье, раздеть ее.
Они лежали молча довольно долго. Свеча догорела, в последний раз вспыхнула и погасла. В темноте она ощущала, как его жгучая сухость обволакивает ее подобно песку пустыни.
И тогда в этой темноте Хильда, которая ранее уже так много раз делала это движение, в полудреме и опьянении от поцелуев попыталась повторить его еще раз. Ее рука нащупала его пояс с холодной серебряной пряжкой, пробежала ниже по пуговицам его брюк и ощутила его желание.
И вдруг он оттолкнул ее, как если бы она причинила ему боль. Слегка покачиваясь, он поднялся и зажег новую свечу. Она не понимала, что произошло. Она увидела, что он разъярен. Взор его стал жестким. На его скуластом лице, где, казалось, всегда блуждает улыбка, не осталось от нее и следа.
- Что такого я сделала? - спросила она.
Он был похож на дикое испуганное животное, над которым кто-то произвел насилие. Он казался униженным, оскорбленным, гордым, недоступным.
- Что такого я сделала? - повторила она.
Она понимала, что совершила нечто такое, чего не должна была делать. Ей хотелось убедить его, что она невиновна.
Тогда он иронично усмехнулся над ее наивностью.
- Ты сделала жест проститутки, - сказал он.
Ей стало невыносимо стыдно. Женщина в ней, которая всегда страдала от того, что ей приходилось делать с прежним любовником, женщина, которой так часто приходилось идти против собственной природы, что это превратилось в привычку, теперь эта женщина разрыдалась навзрыд. Но слезы не произвели на него никакого впечатления. Она встала со словами:
- Даже если это последний раз, когда я была здесь, я должна кое-что тебе сказать. Женщина не всегда управляет своими желаниями. Меня научил этому один человек… человек, с которым я жила несколько лет и который приучил меня… заставил вести себя так…
Ранго слушал молча. Она продолжала:
- Вначале я от этого страдала. Мне пришлось сломить себя… Я… - Она замолчала.
Ранго сел рядом с ней и сказал:
- Я все понимаю.
Он взял гитару и начал играть для нее. Они выпили. Но он не прикасался к ней. Они медленно направились к тому месту, где она жила. Она в изнеможении рухнула на кровать и заснула в рыданиях, не только из-за того, что потеряла Ранго, но и из-за того, что потеряла ту часть себя, которую ранее искорежила, изменила ради любви к тому человеку.
На следующий день Ранго ждал ее у входа в маленький отель, в котором она жила. Он стоял, читал и курил. Когда она вышла, он просто сказал:
- Пошли, выпьем кофе.
Они сидели в кафе "Мартиника", которое любили посещать мулаты, боксеры, наркоманы. Он выбрал темный уголок и теперь склонился над ней, начал ее целовать. Он делал это безостановочно. Он прильнул к ней губами и не шевелился. Она растворилась в этом поцелуе.
Они брели по улицам, как парижские апаши, все время целуясь и почти бессознательно направляясь к его цыганской кибитке. При свете дня там царило оживление: цыганки готовились пойти на рынок продавать свои кружева. Их мужчины еще спали. Другие же готовились перебираться на юг. Ранго признался, что ему всегда хотелось поехать вместе с ними, но у него была работа. Он играл на гитаре в ночном клубе, где у него был приличный заработок.
- А теперь, - добавил он, - у меня есть еще и ты.
В кибитке он угостил ее вином, и они закурили. И снова он ее начал целовать. Он встал, чтобы задернуть маленькую занавеску. А потом он медленно раздел ее, осторожно снял чулки, его большие смуглые руки обращались с ними так, словно они были парчовыми, невидимыми. Он остановился, чтобы рассмотреть ее подвязки, поцеловал ей ноги и улыбнулся. Лицо его казалось до странного чистым, светящимся юной радостью, и он раздевал ее так, как если бы она была его первой женщиной. Он растерялся, когда дошел до юбки, но наконец и ее расстегнул, с любопытством рассматривая устройство застежек. Уже с большей ловкостью он стянул с нее через голову свитер, и она осталась в одних трусиках. Он упал на нее, продолжая целовать в губы. Пока они целовались, его рука добралась до трусиков и стянула их, после чего он прошептал:
- Ты такая изящная, такая маленькая. Я даже поверить не могу, что у тебя есть половой орган.
Он раздвинул ей ноги, но только для того, чтобы ее поцеловать. Она чувствовала, как его напряженный пенис прижимается к ее животу, но он направил его ниже.
Хильду удивило его поведение, потому что он яростно начал отпихивать пенис вниз, как бы откладывая исполнение своего желания. Казалось, что он получает удовольствие от такого самоотречения, одновременно поцелуями подводя их обоих к самой высшей точке.
Хильда стонала от удовольствия и мучительного нетерпения. Он двигался по ее телу, поочередно целуя то в губы, то в лоно, так что сексуальный устричный привкус заполнил ей рот и все ароматы смешались в его рту и дыхании.
Но он по-прежнему сдерживал свой пенис, и, когда они утомились от сдерживаемого возбуждения, он лег на нее и заснул, как ребенок, сжав кулаки, положив голову ей на грудь. Время от времени он ласкал ее, бормоча:
- Не может быть, чтобы у тебя был половой орган. Ты такая изящная и маленькая… Ты ненастоящая…
Он положил руку ей между ног. Ее била такая сильная дрожь, что она не могла заснуть.
Его тело пахло, как экзотический лес; его волосы благоухали сандалом, а кожа - кедром. Казалось, что он всю жизнь провел среди деревьев и растений. Лежа рядом с ним, так и не достигшая завершения, Хильда чувствовала, как женщина в ней учится подчиняться мужчине, повиноваться его желаниям. Она сознавала, что он все еще наказывает ее за тот необдуманный жест, за ее нетерпение, за первую попытку быть ведущей. Он будет возбуждать и оставлять ее неудовлетворенной до тех пор, пока не сломит в ней эту решительность.
Понял ли он, что тот жест был непроизвольным, неистинным проявлением ее сущности? Понял он это или нет, но в нем жила упрямая решимость сломить ее. Они встречались снова и снова, лежали рядом голыми, целовались и ласкали друг друга до изнеможения, и каждый раз он отводил свой пенис от ее лона, а потом вообще убирал его.