- Опьянение, - сказал он, - отвратительно в глазах Господа.
- Я выпила лишь одну чашу, - ответила она, - и то пополам с водой. Жаль, что ты не пошел туда, Исмаил. Там были гости со всего мира. Даже сарацины, из Италии и из Африки. Им накрыли особый стол, и готовили для них особо, но они были вместе со всеми гостями. Это было с их стороны очень любезно.
- Я никогда не стремился быть любезным, - проворчал он. Голос его звучал резко, но борода уже не топорщилась так свирепо. Она бережно пригладила ее, проведя пальцем по тонкой линии его губ. Губы были твердо сжаты, но и она была настроена решительно.
- Я помогу тебе готовить лекарства, - сказала она, - если ты меня поцелуешь.
- Я знаю, чем это кончится, - прорычал он. Но все же поцеловал.
Они смешивали лекарства и готовили бальзамы, работая бок о бок, быстро, но без спешки. Спешат только дети, так говорил Исмаил.
- Я бы хотела, чтобы мне опять было восемнадцать, - сказала она, запечатав последний флакон и подписывая к нему ярлычок по-гречески и по-арабски.
- Восемнадцать? Почему восемнадцать?
Она пожала плечами. Он закончил работу; она тоже вытерла перо, закрыла чернильницу и отставила ее в сторону.
- У меня скоро день рождения. Осенью мне будет двадцать девять. Мне следовало бы оплакивать ушедшую молодость. И утраченную красоту, хотя я никогда красотой не блистала.
Он фыркнул. Совсем как его лошадь.
- В этом твое мнение мало интересно.
- Насчет возраста?
Он не выносил глупости, и она почти рассердила его.
- Красота - непрочная вещь, - сказал он, - ее ценят слишком высоко. Может быть, стоит сожалеть о юности. Но я рад, что уже пережил ее. Что хорошего? Все чувства в смятении. С волнением вглядываешься в каждое зеркало, ища признаков мужественности на лице, а находишь лишь пятна. Я предпочитаю спокойствие взрослого.
Она громко рассмеялась.
- Ох, какой же ты древний! - Она стащила с него тюрбан. В его волосах стало больше седины, чем год назад, они отступили чуть дальше надо лбом, но их было еще много. Летом он брился наголо. Зимой отпускал волосы, чтобы было теплее. - Ты, наверное, был очень красивым ребенком, - сказала она, - с такими черными локонами и огромными глазами.
Он сверкнул глазами.
- Я был похож на неоперившегося ястреба. Один клюв и кости.
- Красивый, - сказала она. - А я никогда не была красивой. Целый выводок золотоволосых царевен, а тут родилась я, серая мышка. Я думаю, поэтому мне и разрешили выйти замуж. Когда они разглядели, как хорош мой муж, дело было уже сделано, и ничего изменить было нельзя.
- Они были слепы, - сказал он.
- Удобно быть мышкой. Можно делать что хочешь, и никто не заметит.
- Но это же не мышка, - возразил он, - это маленькая серая кошка.
Она улыбалась.
- Да, - сказала она. - Это кошка, которая любит казаться мышкой. Но иногда она потягивается, выпускает свои когти, вот так, - говорила она, стаскивая с него одежду, - она машет длинным гибким хвостом и показывает свои белые острые зубки.
Она, ласкаясь, куснула его в шею. Он потянул ее к себе. Он не сердился, когда она так шалила. Она любила его смех; для нее было игрой рассмешить его, а к тому же у нее был игривый нрав. Он забывал с ней привычку держаться достойно.
Сцепив руки у него на шее, она повисла на нем. Он был сильнее, чем казался, и спокойно выдерживал ее вес. Но он еще не стал улыбаться.
- Если бы ты была моей женой, - сказал он, - ты бы не осмелилась так насмехаться надо мной.
- Да неужели? - Она закинула голову, глядя пристально ему в лицо. - Тебе пришлось бы бить меня каждый день. И дважды по воскресеньям. И то вряд ли бы я счала разумнее.
- Я никогда не бью мою лошадь. Как же я стану бить мою женщину? Я бы укротил тебя моим положением.
- Что ты говоришь о лошади? Ты позволяешь ей думать, что это она тебя укрощает; когда же она слушается тебя, то только потому, что сама этого хочет.
- Значит, ты думаешь, что ты укрощаешь меня?
- Даже если и так, разве я сознаюсь?
Наконец он улыбнулся. Она ответила ему счастливой улыбкой.
- С тобой можно сойти с ума, - сказал он.
Она радостно кивнула.
- Ты постоянно меняешься и все равно постоянно сводишь с ума.
- Очаровываю, - сказала она.
- Сводишь с ума.
Он поцеловал ее в подбородок и поднял ее на руки. Ему пришлось перевести дыхание. Он был силен, она была маленькая, но все же кое-что весила. Он покрепче подхватил ее и, не сгибаясь под тяжестью ноши, понес в постель.
После этого подвига и последовавших за ним ему потребовалось время, чтобы прийти в себя. Она уже встала, с огорчением услышав колокола, призывавшие горожан к вечерне. Он лежал в постели, по-прежнему немного стеснительный, несмотря на все их греховные забавы, а может быть, он просто мерз и поэтому натянул одеяло до подбородка. Она так ждала лета, чтобы со спокойной совестью не давать ему прятаться под одеялом.
Его поцелуй был горяч, и в нем оставалась неутоленность. Она поспешила уйти от искушения.
Может быть, ее делало смелой выпитое вино; может быть, они стали слишком уверены в своем везении - ведь до сих пор никто ничего не заметил. Она поспешно вышла из дома, где оставила Исмаила, и сразу же налетела на мужчину, проходившего мимо. Она чуть не упала, но он подхватил ее и удержал на ногах, бормоча слова извинения.
Слова ответных извинений, готовые сорваться у нее с языка, от удивления она проглотила. Генрих Баварский, один, даже без пажа, чтобы нести его плащ, на узенькой кривой улице всматривался в ее лицо, как будто припоминая. Она молилась в душе, чтобы он ее не узнал. Плащ на ней был темный, но под ним она, глупая, оставила придворное платье. Исмаил его даже не заметил.
А проклятый Генрих заметил. Выражение растерянности на его лице сменилось живейшей радостью.
- Госпожа Аспасия! Тысяча извинений. Я шел, ничего не замечая, как бык на своем пути, и не видел вас. Все в порядке? Вы не ушиблись?
Она покачала головой. Он, очень большой и очень германский, нависал над ней в вечернем свете. Ему нечего было сказать, но он, как истый варвар, не мог идти своей дорогой, оставив ее в покое. Он торжественно повел ее к началу улицы, усадил на край колодца и стал рядом. Ей показалось, что в его глазах блеснула холодная насмешка. Или нет, это было что-то другое, отнюдь не холодное?
Некоторым германцам вообще-то нравилась маленькая смуглянка в багряной одежде. Об этом можно спокойно размышлять в безопасности, во дворце. Но маленькая смуглянка в багряной одежде одна в городе, вечером, только что покинувшая объятия любовника, - может быть, по ней видно, что она грешница? Может, Генрих о чем-то догадывается?
Хоть бы он спросил ее, где она была, она бы сказала ему правду: она ходила за лекарством к врачу молодой императрицы; намек на тонкие и тайные женские дела. Никакой лжи. Пусть он спросит, и пусть поскорее уходит. Она должна поспешить.
Он не спрашивал. Она не могла уйти, не отодвинув его с пути. Он откровенно ее разглядывал, и ему нравилось то, что он видел.
- Ты красивая женщина, - сказал он. Пальцем приподнял ее подбородок. Она навострила зубы. Если ему вздумается ее поцеловать, она его укусит. - Очень красивая, - повторил он, улыбаясь самой своей очаровательной улыбкой. - Правда ли, что ты дочь старого Константина?
Она кивнула. Это позволило ей освободиться от его руки.
Он заулыбался еще шире, искренне, как ребенок.
- И тебя отправили сюда? О чем же они думали?
- О том, чтобы от меня избавиться, - сказала она.
Он засмеялся.
- Да, Иоанн не хотел, чтобы ты была там, где он может тебя видеть. Если вспомнить, как он заполучил свою корону.
- Он женился на моей сестре, - сказала она, - которая такого же происхождения, как я, но она гораздо привлекательнее для глаз.
- А, одна из этих светловолосых гречанок. Да, я слышал о ней. На мой вкус, темноволосые лучше.
Она уже поняла, к чему идет дело. Она встала, хотя оказалась неудобно близко к нему. От него пахло вином, потом и мужчиной. Она уперлась руками ему в грудь и толкнула. Он отступил назад больше от удивления, чем от силы ее движения.
Он хотел схватить ее за запястья. Она уклонилась.
- Моя императрица ждет меня, - произнесла она со всем достоинством, на какое ее хватило. - Всего доброго, господин герцог.
Она торопливо пошла прочь, чувствуя на себе его взгляд, и по спине у нее бегали мурашки.
15
После пасхального приема император двинулся в Мерсебург, и герцог Генрих был в его свите. Младший Оттон предпочел остаться в Кведлинбурге с Феофано, и каким-то чудом отец разрешил это. Императрица Аделаида, столкнувшись с такой дилеммой, предпочла последовать за мужем, или, возможно, муж ей приказал.
- Он единственный человек, который может с ней управляться, - говорил Оттон о родителях - отчасти с восхищением, отчасти с сочувствием. Но он отделался от обоих и чувствовал себя как школьник на каникулах. Даже причина, по которой ему разрешили остаться, не очень портила его настроение.
Малютка Матильда была не совсем здорова. Сперва у нее было что-то вроде обычных детских колик, но теперь она кричала так постоянно и настойчиво, что ее пришлось перевести вместе с няньками в дальние комнаты дворца, чтобы ее мать могла хоть немного отдохнуть. Казалось бы, ничего особенного с малышкой не происходило. Она ела и почти не срыгивала. Она похудела, но выросла, а с детьми так бывает часто: они, как мягкая глина, то становятся толще, то вытягиваются в длину, то опять становятся толще. Но она кричала беспрерывно и затихала только на руках у Исмаила, который говорил ей что-то по-арабски, пока она не засыпала.
Аспасия не могла понять, в чем таится его воздействие на ребенка: он не был слишком нежным и ласковым. Он был не из тех мужчин, что размякают при виде младенца. Он держал ее осторожно и бережно, мерно читая ей по-арабски из своих медицинских книг. Боже, подумать только, что он ей читал! К счастью, никто, кроме Аспасии, не понимал. Если бы она не была так обеспокоена, она бы смеялась, видя, как он сидит в маленькой комнатке с расписанными стенами, закутавшись от весеннего холода во что только можно, с ребенком на одной руке и с книгой в другой, перечисляя негромко все компоненты для снадобья от проказы.
- Я был бы рад понять, - говорил он Аспасии, - что она пытается мне сообщить.
- Может быть, она просто хочет, чтобы ты сидел с ней, - сказала Аспасия.
Он нетерпеливо покачал головой.
- Жизнь человека прискорбно хрупка. Жизнь ребенка, как свеча на ветру. - Он осторожно высвободил ручку ребенка из пеленок. Она тут же схватила его палец. Он не стал отнимать руку, повернулся к свету. - Вот, взгляни. Эта синева. Мне она не нравится. Может быть, она пройдет, а не дай Бог, и нет. А я не знаю.
В его голосе было отчаяние. Аспасии нечего было сказать. Нянька, не понимая по-арабски, молча глядела на них.
- Можно только ждать, - сказала Аспасия, - и надеяться.
Он сверкнул глазами.
- Это и так ясно.
Ребенок захныкал. Он снова принялся читать по-арабски.
Аспасии нужно было идти к императрице. Феофано не очень беспокоилась о болезни дочери: ведь здесь был Исмаил и Аспасия, которая могла сменить его, чтобы он отдохнул. С ней был ее муж, а его родителей, слава Богу, не было, и они не мешали ей. Матильда была под присмотром, так что Феофано могла спокойно спать, и она выглядела не хуже, чем обычно. "Ей придется узнать правду, - думала Аспасия. - Но не сейчас. А может быть, и не придется, если опасения Исмаила не подтвердятся".
Через некоторое время Матильде и правда стало лучше. Она почти перестала кричать. Она не стала пухленькой, но подрастала довольно хорошо. Исмаил позволил себе ослабить свое внимание и отдать часть времени другим делам.
Последний зимний снег растаял и быстрыми ручейками сбежал на равнины. Дороги, покрытые непролазной грязью, стали подсыхать. Оттон начал ездить на охоту и приносил дичь для стола: птиц, кроликов, оленей, отъевшихся на молодой траве, один раз даже кабана. Феофано считала дни до того момента, когда можно будет начать думать о сыне.
- Я хочу этого, - сказала она Аспасии. - Не только из-за наследника, который от этого будет. Из-за… остального.
Аспасия улыбнулась.
- Конечно, это ужасный грех, - сказала Феофано. - Но поскольку королева вряд ли может быть девственницей и целомудренный брак вряд ли обеспечит ее мужа наследниками, не думаешь ли ты, что вполне допустимо получать от этого удовольствие?
Аспасия рассмеялась.
Между бровями Феофано появилась морщинка, но она невольно тоже слегка улыбнулась.
- Ты всегда была настоящей язычницей. Тому виной твое имя или ты такой родилась?
- Я была чудовищем уже в колыбели, - ответила Аспасия.
- У тебя такой счастливый вид, - сказала Феофано, разглядывая ее. - Я это давно заметила. Я счастливая супруга и мать, а ты летаешь, веселая, как жаворонок. Даже в глухую зиму, когда все были синие от холода и злились на все на свете, ты не переставала улыбаться.
- Ох, ладно, - сказала Аспасия небрежно, хотя сердце ее похолодело, - я была такой же злющей, как и остальные.
Феофано упрямо покачала головой.
- Нет, Аспасия. В чем твой секрет? Может быть, ты запиралась с моим врачом и тайком пила эликсир жизни?
Аспасия уже не чувствовала холода. Она вся пылала. Она незаметно огляделась, ища, чем бы отвлечь Феофано. Елены не было. Феба дремала. Книг под рукой не было. Волосы Феофано были в порядке и не нуждались в гребне. Она была уже готова встретить мужа, когда он вернется с охоты, прекрасная, как икона, и почти такая же безмятежная.
- Ну, тетушка, - сказала Феофано, такая ласковая и такая безжалостная племянница, - ты прямо горишь. Значит, пила? А может быть, дело еще хуже? Ты знаешь, что братец Генрих интересовался тобой?
- Этот мальчишка, - сказала Аспасия, более зло, чем собиралась. - Ему так и мерещится Багрянородная в его постели. Неважно, что она стара, уродлива и бесплодна. Какая разница, если это может дать ему престол?
- Ты не стара и не уродлива, - возразила Феофано. - Что же до бесплодия, то кто знает. Ты спрашивала Исмаила?
Хотя бы щеки перестали гореть. Аспасия немного пришла в себя.
- Я уверена.
- Ты спрашивала его?
- Я спрашивала его!
Феофано помолчала, пока стихнет эхо.
- Прости, - сказала она. Она потянулась и взяла Аспасию за руку. - Я думала - признаюсь, я надеялась, - что, может быть, все дело в этом. Что врачи в Городе ошиблись.
- Нет, - ответила Аспасия. - Они не ошиблись. - Она помолчала. - Ты думала, что я беременна?
Теперь пришла очередь краснеть Феофано.
- Вряд ли я могла бы вынашивать незаконнорожденного ребенка, - сказала Аспасия, - и петь как жаворонок. Как ты думала, чей он? Братца Генриха?
- Нет, - сразу сказала Феофано. - Конечно, нет. Ох, Аспасия, наверное, ты сердишься на меня. Но в тебе столько света, вот я и решила, что ты встретила кого-то, кто любит тебя.
Аспасия не знала, что сказать.
- Пойми, для меня это был бы грех, - продолжала Феофано, - но для тебя это было бы спасением. Я знаю, как ты любила Деметрия - наверное, больше, чем я когда-либо смогу любить. Я видела, как ты оплакивала его. А теперь ты вдруг снова стала радостной. Неужели ты не простишь меня за то, что я подумала, что знаю почему?
Аспасия покосилась на Фебу, которая крепко спала. Больше никого рядом не было. Она собралась с духом. Было бы прекрасно разделить, наконец, свою тайну с Феофано, которая поймет, которая знает Исмаила и искренне им восхищается. Это надо было сделать уже давно.
- Я прощаю тебя, - начала она.
Шум перебил ее. Лай собак; стук копыт; голоса мужчин, хвастающихся своими успехами на охоте. Феофано приподнялась, нетерпеливое ожидание озарило ее лицо. Она быстро повернулась к Аспасии, пытаясь сосредоточить на ней внимание, но улыбка ее была уже рассеянной.
Аспасия молчала. Момент был упущен. Вошел Оттон, раскрасневшийся и гордый, рассказывая о матером олене, которого он убил. Потом наступила пора спускаться к обеду. Аспасия не разделила свою тайну. Она осталась тайной ее и Исмаила.
Миновало Вознесение Господне, и пришел цветущий май. Как здесь крепок языческий дух. Германцы украшали свои дома зелеными елями в древний праздник зимнего солнцестояния, который они, правда, называли Рождеством. А теперь, весной, они носились, как безумные, по зеленеющим лесам. Они распевали гимны в честь Святой Девы, как их предки распевали их в честь Фреи, богини цветения и плодородия.
Все цвело, когда Оттон и Феофано собрались из Кведлинбурга в Мемлебен. Если бы это зависело от Исмаила, он не пустил бы Феофано: она не могла ехать без дочки. Но она не хотела рисковать, оставив мужа во власти матери. У Оттона выбора не было: отец вызывал его, и он должен был ехать.
Было грустно видеть, как быстро Оттон снова впал в прежнее дурное настроение. Одной мысли, что он окажется скоро под надзором отца, было достаточно, чтобы радостный свет погас в его глазах.
- С этим надо что-то делать, - сказала Феофано перед отъездом, наблюдая за сборами. - Теперь мой муж семейный человек, и он должен получить самостоятельное управление хоть чем-то.
Аспасия кивнула. Она знала, что имеет в виду Феофано. Юному Оттону пора было стать правителем не только по названию; и его жена Феофано, царственная византийка, должна позаботиться об этом.
Они довольно легко добрались до Мемлебена, потому что по горам весной ездить легче. Как и Кведлинбург, Мемлебен был крепостью в горах - она высилась на утесе, надменная и неприступная, хмурая в пелене дождя.
Исмаил вздохнул. Даже Феофано, казалось, опечалило это зрелище. В этом замке некогда умер отец императора. Не похоже было, чтобы с тех пор здесь прибавилось удобств.
Помещения были не готовы. Император еще не прибыл. Зал был подметен, в очаге горел огонь, но в спальнях было сыро и холодно. Исмаил, который не переставал ворчать с тех пор, как они поднялись по тропе к воротам, сам проследил, чтобы хотя бы спальню королевы проветрили, насколько возможно, и обогрели его собственной драгоценной жаровней. Только после этого туда внесли колыбельку Матильды и саму малютку, закутанную в меха, и он смог передохнуть.
Феофано была недовольна, но делать было нечего. Возвращаться в Кведлинбург под дождем было невозможно.
- Если надо, ты можешь остаться здесь, - сказала она Исмаилу.
Он так смутился, что Аспасия прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Он одарил и ее гневным взглядом.
- Здесь присутствует твоя царственная родственница, - сказал он, - она знает достаточно, чтобы позаботиться об этом слабом ребенке. Если я понадоблюсь, я буду у управляющего.