Забыв на минуту про страх, я подошла ближе. Она подняла голову, и я увидела выразительные глаза со следами размазанной вокруг них косметики. Большие, голубые, красивые… Не очень длинные волосы, тёмные, мелко вьющиеся, сбились на одну сторону, в них застряли еловые иглы и шелуха коры. На казавшемся в сумерках совсем белым теле, с застывшими уже разводами пота и грязи, отчётливо проступали длинные багровые полосы, напоминающие следы от ударов прутом, и ещё несколько заметных синяков и ссадин. На правом предплечье – меня так и пронзило, как током, будто я уже видела это – татуировка, редкая вариация пошловатого сюжета: змея, пронзённая в двух местах розой…
Мне снова стало жутко. А вдруг её мучители притаились где-то неподалёку и сейчас наблюдают? Что если и меня… С трудом переводя дыхание, я огляделась по сторонам и прислушалась. Нет, всё тихо, вокруг никого, только лес…
Она снова мучительно застонала и умоляюще посмотрела на меня. В глазах блеснули странные искры, и даже почудилось: тёмно-карие… Я пригляделась к ней внимательнее. Попыталась почему-то представить, как она выглядела бы в одежде, не привязанная в таком унизительном виде здесь, в глубине этого страшного, погружающегося во тьму леса. Но время шло, и нужно было что-то предпринимать.
– Подожди, сейчас я тебя освобожу, – мой собственный голос показался мне в этой тишине глухим и сдавленным; ноги дрожали, руки тряслись…
Стараясь не причинить боли, я отлепила скотч от ее губ. Они были тонкие, почти как у меня, но чувственные, с едва уловимой наглостью, припухшие, в крови, с синеватыми следами укусов.
– Развяжи… – чуть слышно прошептала она, едва почувствовав, что может говорить.
Я попыталась расслабить узел, стягивавший концы толстых верёвок, но он оказался словно из камня. Ножа, чтобы просто его перерезать, у меня не было. Никакой велоаптечки с ключами и отвёртками, как в детстве, в современных байках тоже, к сожалению, не предусмотрено.
– Не получается… Не знаю, что делать, – в панике проговорила я, отступая, чувствуя головокружение… и наконец поняв, что за запахами от неё на меня повеяло – мочой, потом, запёкшейся кровью и застывшим ужасом, и ещё чем-то мерзким, терпко-горьковатым…
– Попробуй ещё, ну, пожалуйста! Не уходи, попробуй ещё! – стонет она жалобно, но мне кажется, что при этом едва уловимо улыбается, и кажется даже, что как-то кривовато, с каким-то упоением своим страданьем.
Кажется, этим пахнет прямо изо рта!.. Запах размороженного, слегка пропавшего мяса. Интуитивно, теоретически догадалась: сперма.
Преодолевая отвращение, я снова подошла к ней почти вплотную и нагнулась проверить, насколько туго связаны ее ноги и нельзя ли ослабить верёвку хотя бы в каком-нибудь месте. Почти у самых лодыжек она оказалась не очень плотно пригнанной к телу, и я изо всех сил потянула шершавую петлю на себя. Девушка, почувствовав некоторую свободу, переступила с ноги на ногу, и кольцо, сжимавшее её щиколотки, шевельнулось и упало вниз.
– Попробуй теперь эти, выше! – её тон сразу стал обрадованным, уверенным, даже требовательным, голос низкий, грубоватый. Меня мутило от пряно-горького зловония, чувствовалось что-то неприятное, странное, как будто я прикасалась к отвратительной жабе.
Я провела ладонями вверх по недлинным, липко-гладким ногам девушки. Она не холодная, не дрожит, слабо дёргается, часто дышит, облизываясь, сухо плюётся… Нащупала верёвку, охватывающую широкие бёдра. Рванула с силой, потом ещё и ещё, и вдруг, в каком-то диком порыве, резко выпрямилась, ничего не соображая от нахлынувшей темноты, и впилась ртом прямо в её искусанные кем-то губы.
* * *
Она просто ничего не могла сделать. Когда начинала кричать, я снова закрывала её рот своим, и с силой размыкала языком сопротивляющиеся склизкие липкие губы. Она пыталась вырываться, и чуть ослабленные её резкими движениями путы дали мне возможность просунуть руки между ней и шершавой корой старого дерева. Крепко обхватив её тело одной рукой, другой я довольно грубыми движениями пыталась развести в стороны плотно сжатые ноги жертвы.
– Ну я же всё равно… всё равно это сделаю, – я почти задыхалась… я чувствовала, с одной стороны, свою случайную и полную власть над этим человеческим существом, а с другой – не могла понять, зачем всё это… в висках ноющая боль, как от большого глотка неразбавленного виски и так и стучит какое-то нелепое словосочетание: языковые игры – ведь мне жаль бедняжку, я хочу её отпустить, хочу её спасти, хочу её…
– Не трогай меня, тварь, сука, я сейчас… вот тогда ты, шваль, посмотришь, когда я тебя сюда привяжу!.. – я дала своей пленнице возможность немного выговориться, в то время как сама, став на колени, прикасалась губами и языком к вздутым багровым полоскам на её ногах. Я представила, как снова и снова опускался на эту плоть тонкий, свистящий в воздухе прут, и после каждого удара оставались эти следы, похожие на длинных красных червяков.
Не знаю, как в моих руках очутилась сломанная ивовая ветка – помню только хлёсткий звук и страшный её визг, когда я угодила прутом по какому-то особенно чувствительному месту. А сразу же после этого, не давая ей прийти в себя, я упала на колени к ее ногам – ещё сама не понимая: просить прощения или наоборот с коварством…
Вряд ли её громкий, безумный крик вывел меня из моего одержимого состояния – только почувствовав на пальцах влажное тепло, кровь или не кровь непонятно, я, словно очнувшись от кошмара, дёрнулась назад. Отрезвление наступило мгновенно.
– О господи, что я наделала… Прости меня!.. – Я хотела заглянуть в глаза девушке, чтобы она увидела мои и поняла: я – другая, я – не та, которая всё это с ней сотворила! – но они были закрыты, и в сумерках темнели страшными чёрными провалами. Она молчала.
"Чёрт, я что, её убила?!! От этого умирают?!." – мои ладони вспотели, а руки тряслись, но я собрала все оставшиеся силы и вновь принялась отчаянно развязывать путы, обвивающие тело теперь уже моей несчастной жертвы.
* * *
В тот первый раз ничего не произошло. "Надо было тогда сразу тебя выгнать", – заявил он мне по этому поводу – пять лет спустя. Я знаю, знаю. Всё было не так. Всё не так и теперь. И если бы я стала хоть чуточку великодушнее, я бы бросилась прочь, на край земли, подальше, чтобы только больше никогда не причинить ему боли. Ведь я и сейчас люблю его!
Всю ночь, лёжа в опасной близости, я стойко отражала его нападения. Не столько потому, что кроме него и меня в комнате присутствовали не вполне на тот момент адекватный Логинов и забредший на огонёк некто Фёдор, сколько оттого, что казалось: если позволить себе (не ему, а себе!) что-то сейчас, тоненькая ниточка может оборваться. А ведь ничего ещё толком между нами не началось… Было жаль. Просто жаль. И я отчаянно сопротивлялась.
– Ну что же ты… дай я посмотрю, какие у тебя трусики, – его руки, очень настойчивые, пытались пробраться куда-то внутрь надетых мною его спортивных штанов.
Он ведь предупреждал: если пойдёшь ко мне, рискуешь сразу угодить в реальность моих книг. Вот оно, пресловутое дно города?!.
– Не надо ничего смотреть… Спи, поздно уже! – за дурацкими фразами плохо удавалось скрыть желание всё-таки сдаться.
Я боюсь полностью погрузиться "в это", в нечто тёмное, вязкое, но всё равно почему-то совершенное и возвышенное, и в то же время боюсь и сама испортить какую-то гармонию, органику этого его мира, испортить "оргазм"…
Логинов, поднявшись по стеночке, сфотографировав нас невидящими глазами зомби, ввалился, словно какой-то горбун, в туалет, и слышно, как в темноте он мочится мимо, после чего уползает в комнату… Рухнул, стоная, на пол… Ещё в безлунной полутьме большой комнаты рэпер Фёдор, про которого чуть не каждый подросток нашего города может сказать, кто он, но не используя ярлыки взрослых: "хулиган", "наркоман", "вор" – мирно, по-домашнему растянулся на полу, завёрнутый в одеяло, с недопитой бутылкой портвейна в руке… сопят и храпят…
– Ну что ты стесняешься, не стесняйся… – рука любимого легла на мою шею очень двусмысленно, а когда я разжала губы, чтобы изречь очередную реплику о пользе здорового сна, его язык молниеносно оказался внутри меня, так, что на секунду стало трудно дышать. Недоумение, негодование и… я ответила на этот совершенно неприличный поцелуй…
Его манера двигаться, говорить, этот неописуемый взгляд – всё это не бросается в глаза, но если на миг остановиться, замереть, присмотреться – всё это так необычно, о, Боже!
Одна моя подруга, когда я провела с ней эксперимент "опишите человека по фотокарточке", не колеблясь, определила: он очень добрый, глаза такие умные, добрые, в них что-то детское, чуть не ангелическое; сестра же моя и другая неглупая знакомая заявили кардинально противоположное: очень жестокий человек, себе на уме, я бы с таким наедине не осталась! А я…
В жизни, не на портрете, всё в нём едино, красиво. Он целуется лучше всех. Он многое делает лучше всех. Даже варит борщ! Он просто – лучше всех. Но ни той ночью, ни несколькими последующими, я ещё не смогла этого понять.
Как и то, как он на самом деле ко мне относится.
"Меня раздражает даже твой голос в телефонной трубке", – это тоже говорит он, голос тихий, испуганный, не заподозришь никакого намёка на перфекционизм…
Я тоже сделала ошибку. Ответила вниманием на предложение Долгова, его товарища-поэта, поведать о его личной жизни. Тот же, словно боясь, завёл меня в безлюдное место на окраине – и здесь, под мостом, в душном и пыльном вечернем сумраке, доверительно-пониженным, чуть не дрожащим голосом поведал о его бывшей подруге, наркоманке, неказистой на вид, пустой и вульгарной, с которой "эпатажный писатель" расстался два месяца назад, но которую всё равно всё ещё любит… Она уехала во Францию, наверно, лечиться за счёт какой-то богатой родни, но, судя по всему, ещё вернётся…
Доложив сие, он даже попытался, дурачок, взять меня за руку! Я вырвалась и отрезала: "Ложь!"
Но потом я подсознательно стала повторять этот жест.
– Отпусти. Ты меня достал. Тебе ведь всё не нравится. Всё плохо. Зачем так жить? Так нельзя, понимаешь! – это говорю я. Оказывается, это возможно: одновременно и хотеть наговорить человеку отборнейших гадостей, и – безумно желать вцепиться в него, обнять, прижаться всем телом и, замерев, раствориться в нём.
Не останавливало меня даже то, что история с диссертацией "о девочках" продолжилась: не раз он, выпив, обсуждал с Логиновым (а иногда даже, как бы путая собеседников или намеренно, начинал и со мной), что "нет сил", "надо всё бросить" и махнуть… в армию! (куда их обоих, известных "Masters of Procrastination III" – "до третьей пересдачи!", не раз отсылали с последних курсов, но загремел с 5-го один Логинов).
Помню, как задевало меня и то, что не только Долгов, но и все мои новые знакомые из так называемой рок-тусовки, а иногда и окружающие журналисты, когда в разговоре в моих оговорках всплывали две простых русских фамилии, сразу улыбались, кивали, затем крутили у виска, а под конец произносили: "ну, это чума!" Алгоритм почти всегда и у всех был один и тот же! А когда я несколько раз случайно наткнулась на знакомую фамилию (сначала даже, мне кажется, на знакомый стиль!), скромно прицепленную к коротенькой колоночке в совсем неожиданных местах (газетах и журналах), одновременно чувствовала укол в сердце и ожёг пальцев.
Как-то на мой вопрос об их с Логиновым пресловутой затее именовать себя гениями, а часто и в быту вести себя в стилистике "не от мира сего", он просто ответил: гений – это тот, в ком происходит настоль напряжённая схватка добра и зла, что на остальное ему не остаётся сил.
И расшифровал для меня: когда я вижу, что меня слушают, понимают, хотят слушать и понять, я как бы преображаюсь, а с незнакомыми или с упёртыми-закостеневшими людьми я просто молчу и улыбаюсь, иногда и не улыбаюсь, иногда злюсь и, что совсем непростительно, жалею себя. Но я этот пассаж, адресованную лично мне исповедь, пропустила мимо ушей, не поняла!..
Там, тогда, в сентябре…
– Мы должны расстаться. Я не могу больше так, – я не смотрела ему в глаза, и верила: он всё понимает, всё чувствует, и угадал мои намерения, может быть, даже раньше, чем о них узнала я сама.
– Нет! Не надо, доченька, не уходи, я же тебя люблю! – крепко схватил за руку – не вырвешься. Я и сама знаю, что не надо… Но уже всё. Я переступила черту. Бросаться на амбразуру, тоже говорил он, не так ужасно, как сидеть в окопе и дрожать, ведь самое страшное, что может произойти, уже случилось.
И боль от всех этих слов того чёрного дня "руками не потрогать, словами не назвать". Это намного хуже, чем смерть. Это – обжигающий холод внутри, от которого горячо глазам. Это – горечь – как после короткого летнего дождя…
* * *
Она рухнула к моим ногам: ни движения. Меня трясло, словно в ознобе, и через глухие удары собственного сердца, стучащего в ушах, как огромный барабан, я не могла расслышать, бьётся ли её. Сидя перед ней на коленях, я не думала уже ни о чём. И когда тело вдруг пронзила страшная боль и наступила темнота, я приняла это как должное.
…Пришла в себя и увидела ее, нависшую надо мной, с безумной улыбкой на лице. Безумной и – безумно красивой! Почему-то громко засмеялась – наверное, была рада, что она жива.
– Очнулась, сука паршивая! Ну, сейчас ты у меня посмеёшься… – её колено больно надавило мне на грудь. Верёвка, которую она держала в руках, не оставляла сомнений в том, как именно она хочет её применить.
Я не пыталась сопротивляться. Поразительное равнодушие охватило меня, и я не издала ни звука даже тогда, когда грязная грубая плеть оставила ярко-красный отпечаток на моей щеке. Она в растерянности остановилась. Несколько секунд смотрела на меня недоумённо. Ничего не происходило. Через вечность я почувствовала на горячем лице её влажную руку – она провела ею очень нежно и даже робко. Потом отбросила орудие пытки в сторону, легла рядом со мной и так же нежно и робко меня поцеловала. Я обняла её. В этот момент я любила её больше жизни. Она заговорила первой.
– Здесь был мужик один. Ну, знаешь… Возвращалась с дачи вчера, в компании, все пьяные, отошла три шага в сторону, в кусты… Села, а самой тоже так пьяно, что… И тут – он. Я аж толком ничего не поняла. Какую-то петлю мне на шею накинул, на руки и поволок по земле. Притащил меня сюда, и… в общем, жутко было, особенно сначала, потом как-то тупо: я только думала: хоть бы только не убил!.. Не убил… Когда уходил, сказал: завтра вернусь, продолжим. Но не пришёл, слава богу. И тут – ты!.. Мать, наверное, дома с ума сходит.
– Прости меня, я даже не представляю, что на меня нашло. Когда тебя увидела, хотела просто развязать, отпустить. А ты такая… красивая… У меня в голове что-то щёлкнуло как будто, как будто это не я стала, а кто-то другой. Слушай, надо уходить отсюда скорее. Вот, возьми мою рубашку, я в майке пойду. Ты где живёшь?
Совсем близко хрустнула ветка. Мы обе вздрогнули и замерли.
– Показалось. Или зверёк какой-нибудь лесной, – улыбнулась она спустя минуту распухшими губами и сильнее прижалась ко мне.
Мне захотелось зацеловать её с ног до головы, стать для неё самой близкой, самой любимой. Я уткнулась в её горячую шею и тихо заплакала. Она ничего не говорила, просто молча гладила меня по голове. Было тихо, темно и невероятно хорошо…
Когда раздался чудовищный шорох шагов сквозь заросли папоротника и молодых клёнов, мы уже знали, кто это идёт и зачем. А когда ещё через секунду перед нами встал чёрный мужской силуэт, высокий и огромный, поняли, что теперь не расстанемся никогда.
* * *
У меня стучит в висках, болит всё тело, и особенно сбоку головы и в коленке… Я кое-как приподнимаюсь, оглядываюсь…
В сознании всё недавнее как будто прокручивается в обратную сторону: сначала мелькает сообщение в нашей газете: "Продолжается расследование по факту убийства и изнасилования двух девушек в ***ском лесу, неподалеку от дачного посёлка… В настоящее время устанавливается личность владельца велосипеда, найденного на месте преступления. К следствию подключились спецслужбы… По словам капитана ФСБ Арины Сотниковой, уже отработано несколько версий произошедшего, но подозреваемые пока не установлены…", потом тёмный силуэт, потом поцелуй и блаженство, укол сладострастия, злая радость безнаказанности, власти над другим существом, мерзкая, какая-то б… ская, какая-то гнилая улыбка, истерзанная гнилая плоть… Стоп!
Где-то глубоко в душе, в подсознании понимаю, что это, наверно, мой демон. Бескрылый ангел-хранитель наоборот, живущий внутри. И я как бы пробую его на вкус, испытываю на прочность, готовлюсь помериться с ним силами. Он древний и страшный, но, по крайней мере, со мною соизмеримый…
Он являлся мне в ночных кошмарах – мерещился, только что вошедший, за полупрозрачной шторкой на балконе. Как он здесь – тогда, там – очутился, о ужас?! Вспорхнул, вскочил на подножку пролетающей по орбите Земли, втолкнут к нам – в каком-то искажённом зеркальном отражении – как из переполненного трамвая в наш мир, в клетке балкона просторный и светлый?.. И главное: это мужчина – крупная, почти в два раза больше обычного человека, атлетическая фигура, мощный бронзово-гладкий торс с чёрной растительностью… У него по-змеиному мудрый, злой, невыносимый, убийственный взгляд. Рога и пентаграмма на лбу или груди – они есть, но их не видно. В руках он принёс букетик засушенных надежд или цветов, в которых явно различимы шарики засохшего кошачьего дерьма. У меня от ужаса чуть не разорвалось сердце, я закричала во сне…
А этот намного симпатичнее, чем-то даже неуловимо похож на… меня! О Боже! – на меня?!.
Ужаснувшись, вскрикнув, я проснулась.
Чур, чур меня! Боже, как колотится сердце!.. Так это – сон!
Боже, как тяжело, неприятно, отвратительно! Отвратно, как внезапно наткнуться в зарослях на гору мусора, на остатки костра и пикника, с бутылками, презервативами и фекалиями, или даже на труп животного – всё это будто специально привезено и оставлено людьми "в благодарность природе", это единственное, чем большинство из них может себя увековечить.
Я опять оказываюсь в привычном мире, в линейном времени. И вижу, хоть и довольно слабо в темноте, я примерно то же: полянка в лесу, как из сказки "Двенадцать месяцев", только мерзкая – утоптанный человеческий пятачок под пикник с шиком, врытый стол, лавка, пеньки, растерзанный мусор и… она!..
Я узнала её!
***
Конечно, никакой дурацкой бузины, никакого старого и толстенного древа, никаких "грубых" верёвок и багровых следов плети – всё гораздо прозаичнее… "Отошла от компании…"! Тоже мне история про вампиров! Но главное – она на месте, совсем рядом, в двух шагах, вот она!..
– Оклемалась, б…ь! – грубо бросила из полутьмы она и, помедлив, тихо, немного притворно жалобным тоном прибавила: – Извини, я не хотела… Всё же достало, такая злость… уроды… Давай, развяжи меня.