Я остановился на крыльце – голоса. Кажется, её голос – наверно, не столь поздно, и Яночка с группой товарищей скитается по спортплощадке… долой!… домой! Я стучу в тяжёлую дверь. Тьфу! надо в окно! Перепрыгиваю через стенку крыльца, бью окоченевшим пальцем по стеклу. В доме тишина и темнота. Еще бью сильно. Отворачиваюсь, смотрю вдаль – на том берегу речки, на бугре – три синих фонаря, они расплываются от тумана, туман серый и синеватый, тянется от них, но здесь уже пропадает, а вообще кругом темно, клуб погас, свет только в больнице, но жёлтый и ещё чуть дальше. Когда бабушка лежала в больнице прошлый год, я смотрел на него, как она. Тогда я понял, как она смотрит в темноту сумерек, когда я ухожу, и ждёт меня. Сколько раз на эти три туманных лампы я шёл с бутылкой за пазухой – грязь по колено, постоянно дождь какой-нибудь, изморось… – с надеждой побыть с Яной… А всю осень-то бражку таскал в Яхину "хаточку"!
Я стучу ещё раз. А вдруг она не встанет… множество всяких мыслей, которые надо считать ужасными, одновременно проносятся в моей голове, напоминая реальность, к которой я привык относиться двояко – пассивно, с улыбкой или напролом с кровью в зубах… Страх что-то сдавливает внутри, может, это и не страх – самые сильные раздумья о Яне сопровождаются тем же чувством, или когда с ней наедине… Да, известное… но нет – это игра какая-то и я на грани её! Теперь в философию – люблю представляться самому себе и тянуть резину… высшее наслаждение: стоять, плевать, плевать на всех, а если есть кто рядом, то орать матом, петь и плясать-барахтаться. Примитивно, конечно. Но легко и просто. Зато легко и просто. "…У него мужественнае, но зато обветреноя литцо…" – (окончания и суффиксы – по выбору) – как написал, когда ещё умел писать, в своём сочинении (чуть ли не единственном за 9 лет) Колюха, не просто двоечник, а "колышник". За то… За то… Записать бы всё это красноречие и вложить в уста идейного нигилиста н. э. Нет. Вроде кто-то зашевелился, я запрыгнул на крыльцо, стучу в дверь, загорелся свет в чулане.
Летом я стучал в дверь, бабушка вышла и ей сделалось плохо, я не знал, бежать домой позвать всех, позвонить, или остаться… разбудили соседей, позвонили врачу, потом пришли, приехали… Я был в таком напряжении, что звёзды, звёздочки, бывшие очень уж высоко в этот день, сплывались у меня в глазах, они не знают, что для меня эти звёзды – семечки: я привык к темноте, и все валтужения вокруг – семечки: мне хватит картошки и калош, в коих я являюсь в школу. Тогда я зарекался пить и замышлял кое-что… что-то ещё, обращался не то к себе, не то ещё к кому-то… но как дрожало моё равнодушное лицо… вот он, нравственный стержень человека! Нет его, но – если есть, выходит как жало. Комфорт и сухость! Заточи его и пиши! Центр равнодушия равно-душия!
А один раз я перепил капитально, причём средь бела дня (был первый день каникул), кидался драться на собутыльников, виражировал по площадке, кидаясь кирпичами, разбил окно в школе, меня отводили к бабушкиному дому, мол, иди к бабке, спи, а я обратно, весь извалялся… очнулся на сыром сугробе за домом, зачем-то обошёл дом сзади, высунулся из-за угла – бабушка сидит и смотрит, как обычно, на улицу, где, как обычно, ни души: только утром идут в школу, а в обед из неё и всё. Я долго валялся на углу под капелью – как под капельницей! – и смотрел на неё… потом вышел, шатаясь, и, поскользнувшись, упал в грязь лицом (буквально), она еле меня затащила, положила спать, а я спьяну всячески ругался-матерился, как в бреду… всё на Яночкиного жениха-хахаля!.. Сколько я выпил сегодня? – всего грамм 250; да, не столь пьян, и время только 11, наверное.
Наконец-то открылась сенная дверь. Рука стала шарить, ища выключатель. Какой-то грохот, оторвалась шторка. Я постучал. Голос бабушки: "Ох, я упала…"
Я стал думать, что сказать, уткнувшись в кирпич стены.
Не могу встать… и дверь-то тебе не откроешь…
Ты где – около кирпичной стенки? Там попробуй за лестницу…
Да я не вижу, где я… ох…
Пошарь рукой…
Сейчас попробую вбок…
– Да ты сначала пошарь, лестницу… шторка – это, скорее, какая сбоку…
Во… лестница… никак… Вот напасть!..
Я прижался к дощатой двери, на ней крест, нарисованный ещё на Крещение. Послышался грохот – она упала набок, опрокинув помойное ведро.
– Ой, ведро… что ж это…
Выбить окно в сенях или идти домой.
Как ты, не убилась?
Ничево, только не встану теперь… отдохну пока, потом попробую…
Посиди… пол-то холодный… Ты хоть в шубе?
В шубе, только она завернулась, не могу вытянуть… пол ледяной – холодно сегодня, по радио передавали – от двух до пяти ночей.
Так, пойду домой, наверно, отца разбужу… хоть ломик какой-нибудь или ещё что придумаем… или окно высодить?
Да окно не надо, наверное… я щас попробую…
Я подумал, как воспримет отец мое появление в пьяном виде в 11 – 12 часов ночи. А что поделаешь… Да ещё захотел в туалет. Обычно я ходил в самановый сарай за домом, служащий по совместительству и курятником, он древний и дырявый, едва не разваливается – недаром единственный самановый в селе, но на него бабушка вешает замок, так как соседи алкаши повадились таскать кур. А в данный момент, так сказать, ключи у бабушки.
Ба, я пошёл домой, в туалет сначала схожу… скоро приду!
Ты тут не пакости…
Да я к посадкам, туда…
Лучше в школьный забеги, все равно по пути… попробую подняться… было б за что ухватиться…
Да ты пока сиди, я сейчас…
Я зачем-то закрыл калитку крыльца, потом дотронулся до вертушки, закрыл калитку оградки, дотронулся до её вертушки, до трёх ближних кольев оградки. Я делал это всегда для себя, не выясняя зачем, бабушка потешалась всегда: "Ох, пока всех оздороваешь!" Теперь я понял: это магическое охранительное действие. Я повторял его по нескольку раз на дню без всякой сознательной цели-сообразности и никогда не колебался, не задавался вопросом, что это есть и для чего, откуда вообще взялось – я изобрёл? Просто как данное, как уметь ходить, думать, соображать… впрочем, последнее не у всех… Быстрей!
Школьный туалет, кирпичный, был метрах в двадцати. Я весь мокрый – промок! Причём, самое интересное, что мужской отдел, так сказать, сами "мужики" и свалили по-пьяни. Благо я в этом не участвовал! Вот он какой, туалет… темно, и пол ходуном ходит, ослизлый от грязи, зато тихо, нет дождя и простор-то какой… Дырку не вот найдешь – ногой, что ль, щупать?!. Помнится, я как-то уж здесь был… в молодости, тоже вечером и в нашем "ремонт" тоже был, что ли… а тут как-то экзотично-чисто – нет надписей и порнорисунков, "бычков"… и пахнет по-особому… тьфу… причём дед Мурзик завалился, а я ссу, а он испугался, и шарнул вон, как кот! Когда рассказал бабушке, она очень смеялась и представляла его по-всячески: "Чёрт старый! Мурзик! Живёшь за километр, а свово туалета не имеешь – бегаешь школьников стесняешь! кабы ты не добежал-то!" Вообще я уяснил, что лучший разговор, особенно когда собеседники в конфликте, или вблизи него, это перемывание костей кому-нибудь постороннему, не со зла, а так, заради анализа. Так, я от бабушки узнал всю историю села и историю каждой личности в отдельности – так что сейчас, когда кто-то пытается представлять себя чем-либо для нас, молодых, не знающих истоков, я-то сразу…
Мне послышалось, что в бабушкином доме что-то громыхнуло и голоса. Я наспех застегнулся и побежал обратно. Залетел на крыльцо и к двери:
Бабань, как ты?
…а, эт вы пришли… никак не встану…
Да я только в туалет ходил… думал, ты кричишь… сейчас домой…
Чтой-то собаки взялись гавкать – как в голодный год…
Да какие собаки!..
Какие…
Так, я пошёл!
Я выскочил, растворив все двери, и понёсся опять в туалет. Поскользнувшись, я упал вперёд, но приземлился на руку, поднялся и рассмотрел её, приблизив вплотную в лицо. Я захотел вытереть руку об побеленную стену в туалете. Когда видишь побелку, всегда хочется провести по ней ногтем, она как будто мягкая, можно углубить надрез, надавив, можно расширить, ведя всем ногтем, можно закруглить траекторию одним спонтанным движением… А брызги грязи! Не видал побелки, которой по любому поводу не коснулись брызги грязи… Лицо у меня тоже в брызгах. Ты когда-нибудь видел себя в зеркале, в полный рост, безпосредников? Смотришь, смотришь ближе и неподвижно сознаешь как будто в виде чего-то забавного, что вот этот настоящий человек, ты его видишь не по телевизору, не на фото, не из окна, не перед собой в движениях и речи или во сне – а видишь просто его неподвижно и симметрично себе, и то, что он существует, и стоит здесь – твоя заслуга, стоит тебе шевельнуться, моргнуть, даже сосредоточенно подумать о чём-то, ты увидишь это, да, что это есть ты, тебе надо бы идентифицировать себя с этим. Внимательно присмотревшись (к объекту), увидел много незнакомого и чужого, о чём никогда не мыслил и даже не знал. Почему? – ассоциация себя со своим "я" у большинства людей, может, и у всех, однобока, "дебильна"! Какие-то фрагменты, какие-то отражения, виденные мимоходом или рассматриваемые специально (что уж паче фильтр), лелеются в подсознании и действуют по типу файлов: надо я– вызвал эти картинки, совмещённые в одной, они же проецируются на все твои отражения, постоянно держатся наготове, в активе, и при каждом произнесении значимого, отделённого от глагола "я", или когда ты пишешь это слово, местоимение "я" с подобием головы и ног, с особым, очень внутренним удовлетворением рисуешь его в клетке на белой бумаге, если б ты остановился, подумал, ты бы мог выдать буквально ксерокопию своего любимого отражения… Изредка следует обновлять программы – меньше будешь падать…
Я остановился на мгновение, прильнув грязной рукой к стене туалета (надо сказать, что дверей у него нет – просто заход за стенкой), и мне показалось, что то ли внутри, то ли у бабушки опять… Я оглянулся на дом: на фоне его единственной побеленной белой стены были три дерева от кленовых посадок. Я к лету опилил им макушки на разжижку, на растопку, а сейчас их стволы-столбы обрамлены сверху побегами, изогнутыми, как пружины, или лучше, волосы, и застывшие так до весны. Косо они проецируются… на стенку от внезапно проявившейся луны, а кажется – от дальнего света в окне больницы, от трёх лампочек на дворе у Яночки. Опять моё зрение захватило образ белого простора тетрадного листа (можно фигурально выразиться, что у меня на уме не только субъективное и объективное, а ещё нечто среднее, их соединяющее, обострённая зрительная, зрительно-образная, память, реальность тетради, бумаги, почерка и слова; иной раз даже снится весь сон – там, на бумаге, происходит своё действие, решаются невыносимые проблемы, всё кишит особым смыслом); я представил рисунок, который наряду с несколькими другими (примитив – крестики, галочки, рожицы и т.п.) наиболее часто воспроизводим мы от нечего делать, – он напомнил мне эти посадки – сначала закрашивается небольшой кружок из точки, а из него ответвляются неровные, волнистые линии… А что, не чувствовал себя большим, или… великим – приятное слово в значении "большой", – когда стоял на краю косогора под солнцем? А сначала, когда шёл и вдруг глянул вниз, даже отшатнулся! – десять метров и длинная яйцевидная голова – и всё – твоё!
Я зашёл, хлопнув ладонью об гладкую побелку – кто-то здесь. В полсекунды я был размят меж двух ударов-движений: распахнуть куртку и – выскочить вон. Я услышал Янушку и различил едва привыкшим зрением: поза ее была неестественна, она ругнулась и простонала – всё вместе. Размятость я ощутил: и в голове, и во всех внутренностях, в сердце, наверно, во-первых, но я не столь привык его дифференцировать… Потом, по-моему, она сказала: "Помоги мне встать", а может и нет, или это вырвалось у меня… нет, вернее, внутри… как-то что-то "переклинило"… Яночка! Вот она!.. Да, это она… она попала ножкой в дырочку… и в грязь… как это трогательно и смешно… из-за меня, наверное… согнутой коленкой, что ль, заклинила?!. Отверстие квадратное, маленькое… Между прочим, яма под сортиром глубиной метров восемь – так мне казалось, когда мне было годика так четыре – помню, мой дружбан (впрочем, не дружбан, а дерьмо и дебил!) – он был постарше – залез как-то туда, под низ, сортир был ещё новый, и на переменах смотрел вверх, его, конечно, обо… ли… Яночка, что ж ты это, Янечка?! Да ты дай… хоть за шею схвати!.. Причём он обратно выбраться не смог, стал орать, но никто не соизволил, а призвали родителей. Я-то был не такой дубок – сделал лесенку, песенку, залез туда, причём с двумя подругами, и, помнится, смотрел на них, а они были очень рады такой интимной обстановке и не чуждались меня, тем более, что наверху, кроме одной учительницы, никто не заходил – в общем, все мы измазались – тьпфю! – и нам опять же задали взбучки, и ещё за то, кстати, что девочки были очень рады всему и кричали: "Мы задули!" Вот она какая ты тёплая. Да, ты грязная. Нельзя же так. А я тоже ж ведь хочу в туалет, очень сильно. Я хочу тебя так. Почему ж ты никогда не давалась мне в руки, не удостаивала даже честью какой-нибудь совместной работёнки, или, например, прогулки?! Думаешь, мне не было больно и нестерпимо от каждого твоего смешка с другими, от каждой твоей улыбочки рядом со мной! да, я – дерьмо, а что я могу поделать?! Тем более, сейчас! ха! А! как я!.. А только посмотришь на все видоизменения твоих поз, твоих ног в спортивных трико – складки, складочки, вкладочки, впадочки, натяжения, прояснения! – хоронишь и хранишь эти снимки вместе с лучшими своими файлами я, каждый день пересчитывая и оживляя – вот кукольная анимация! Сейчас я тебя пересчитал – теперь же оживлю. И руки уходят в тебя. Мне почему-то это до боли знакомо… Помнишь, Яна, во втором классе, мы играли на куче мешков с удобрением – руки, обхватив мешок, впиваются, врываются пальцами в полиэтиленовую кожицу и выпускают сыпучую, тёплую почему-то муку. Какая тактильная тактика! Мы все перепачкались в этих химикатах, розовые и одуревшие от запаха, стали валяться, кувыркаться, рвать всё… Это было первое мое "буйство", а и твоё тоже. А как тебя Фома ткнул лицом в мешок! Ты чуть не подохла… то есть не задохнулась – потом три дня лечила глаза в райбольнице и не ходила в школу… Кстати, какая символичность! Какая личность! Трансплантация личности, прививка, как у деревьев и кустов, только дичок-то – ты! Прививка дичка к плодовому… мне!.. больничная будничность… Как этот прыщавый акселерат Фома тоже в той поре учудил: ему было тринадцать, по-моему, а Ленке московской, Арбузихе, пятнадцать – до чего ж была пухленькая и вульгарненькая, правда, кто видел, говорили: вся задница из шрамов, что твой арбуз: забрало до этого здесь в сеялку – она приехала летом и ошивалась с нами – мы-то шершни, а у Фомы ужо был период созреваний – он был особенно похабен на словах или юбки задирал – просвещал нас, картавя. Один раз Леночка пошла в Фомин туалет, мы стоим, а Фома вломился к ней, стала трепыхаться и орать, а потом стонать и выходит через пять минут вся скомканная, довольная и растрёпанная – даже волосы в красноватой массе, но то была не кровь… До чего ж человек приспособлен к себе! А помнишь, как всем классом вы навалились на меня и по чьему-то злобному почину хотели снять с меня штаны… в том числе и ты, но, конечно, не всё сразу получается – учиться надо, с годами… потом раз бежать, а я слёжу схватил тебя, причём за штаны, за трусики, они стянулись довольно-таки, и ты лежишь навзничь в хорошей позе, правда я тогда не понимал всей прелести… гм… и поскольку был аффектен, по инерции залепил тебе, уже бегущей, осколочком вот такого-ого кирпичища по черепной коробочке! Как ожила-а! Как ты сильна, ты меня задушишь! Не надо насилия, не надо анархии, прошу тебя… Ну вот этого уже не прощу! давай! Как ты тверда, горяча и темна! я не вижу… Всё уходит из моей жизни, из её настоящего момента, вот – мгновение – нет ничего. Ничего? ничего! ничего… ничего.
Я очнулся в темноте. Тикают часы, узкая полоска света из расшторенного окна, фурычет кот на сундуке, за шторкой сопит во сне бабаня – всё как всегда, всё – до редкого капанья от дождя в бачок во дворе и неразмеренного заглядывания в окно тени от моих постиранных штанов. Полежав так с минуту, я подумал: могу ли я верить в это, когда знаю, где б я ни был, просыпаясь или просто закрыв глаза и оставив мысли, ощущаю себя здесь, вернее, там – у бабушки. Я очнулся ещё раз, и что я могу констатировать? Могу ли я консп… констатировать?
Я лежал. Здесь ли моё тело? Руки мои черны и липки. И куда ни плюнь, то же самое.
1997
Новая сестра
I.
Мы с отцом поехали <сегодня> за клубникой, с нами был и брат. Всю дорогу почти я спал или смотрел в небо, лёжа на заднем сиденье. От дома мы отъехали на 100 километров. Здесь был совхоз, который выращивает клубнику на полях. Мы оставили машину в тени, а сами собирали остатки клубники, заползая на корточках всё дальше. От жары у меня потемнело в глазах, всё тело покрылось грязью. Я и брат зашли к самому краю, а отец был ещё у того края. Вокруг нас вились другие собиратели. К отцу подошёл загорелый и сухой тип, казалось, с серо-коричневым лицом, в одних трусах с клубничными пятнами. Я посмотрел: длинная чёлка и плохое лицо. Брат сказал, что просит бензина. Я стал собирать, всё тело ломило, особенно шею.
Долго они кружились, потом отец шумнул что-то и помахал рукой от машины. Ключи были у брата. Он пошёл туда, залез в машину, отец пересел на заднее сиденье, брат высунул голову из машины и крикнул, что сейчас приедут. И брат мой поехал, но медленно, зигзагами, то тормозя, то подпрыгивая. Тут я всё понял.
Они доехали до "козла" метрах в семистах, там копались минут 15, будто в технике. Обратно приехал один отец, встав в посадках, посигналил, махнул. Я взял вёдра и поспешил к нему. Поставив их в багажник, я вынул там из тряпки пистолет 45-го калибра с глушителем, который дал мне один друг, чтоб я показал его другому другу и сказал цену – 3 млн. Я сел сзади, и высунув пистолет из-под майки, приставил его к затылку отца. Он дёрнул плечом, и я прострелил ему голову. Не с тем связался, родной.
В стекле была дырка; я выкинул его (он был оч. некрасив, особенно лицо, зубы с кровью, коричневая жилистая рука); вытер сиденье тряпкой, помыл водой стекло, сел и поехал к "козлу". Дорогой я проверил пистолет; хотел заехать сзади из-за посадок и стал в них, наблюдая издали за "козлом". Минут пять спустя вылезла из него хорошенькая девчонка лет 17-18, потопталась, посмотрела туда, где должна была быть машина, заглотила какую-то таблетку и вновь забралась в "козёл".
Я решил действовать иначе. Остатками воды я хорошенько умылся, одел бывшую тут модную братову майку, изрезал свои старые джинсы под панковские шорты, пригладил чёлку и пошёл к ней пешком. И сердце моё заколотилось, и казалось, что изо рта, изнутри, пахнет кровью. Поравнявшись с "козлом", я бросил взгляд на леди. Пошёл чуть дальше, приостановился, как бы в нерешительности, – она смотрела. Я подошёл, открыл дверь: "Извини, пожалуйста, у тебя нет водички?"
Она как будто очень-очень сильно этому обрадовалась, и губы её были, по-моему, чёрные, наверно, от волос. Она дала мне пластиковую бутыль, улыбаясь очень красиво и радостно, но когда посмотрела туда, улыбка её пропала. Я, поглаживая живот под майкой, наткнулся на пистолет.
– Ты одна?