Все пространство, вся реальность кажется виртуальной, как будто ты здесь инородный, внешний объект, всё существует само по себе, ты можешь, конечно, передвигаться, хвататься в этой трёхмерности, но ничего изменить, сделать, нельзя, так как всё – овеществлённая картинка: Земля вращается, естественно, не под тобой, не от кружения головы и т. п., а просто вращается, от этого несётся ветер, залетающий то и дело в щели одежды; сверху, где тучи отгорожены от земли чёрным полусферическим колпаком, сделанным из металла и одновременно из этого чёрного воздуха, падают, то сносимые ветром в сторону, то прямо на тебя, капли воды, бьют об одежду, по лицу, об лужи, и беззвучно в грязь; идти непривычно и интересно, ноги разъезжаются, шатает из стороны в сторону, причём, когда есть какой-нибудь видимый светлый объект, качается вся картинка, как в клипах MTV, чуть не кувыркаясь согласно этому перекошенному горизонту – натыкаешься, тыкаешься со всей силой инерции о кирпичную стену, об дерево или только падаешь… Ирреальность добавляется сменой временных планов: эти места, по которым я слоняюсь, я настолько изведал, что если в каждой точке, в каждом месте, где я был, делал что-то в разные времена, поставить мою скульптуру, то весь центр села будет закрыт слоем мрамора, как после залития лавой; я настолько ясно представляю себе каждый клочок этой местности и окрестности при любом освещении, при любой погоде, с любого расстояния, увеличения отдельных деталей или орбитальных обзорах, с разными изменениями, самыми мелкими и непостоянными, связанными для меня с личными событиями, тоже мелкими и незначительными для других, должными быть незапоминающимися и для меня, что всё вокруг вызывает автоматические ассоциации, чуть ли не галлюцинации – дождливой ночью я могу видеть знакомый пейзаж в тусклом вечернем свете с только что нападавшим снегом, своими размазанными, чёрными следами по нему, а вдали, как полотно, плоское небо, как будто отдающее розоватым светом, но его нет – просто синеющие посадки на горизонте, от этого – иллюзия, зрительная и подсознательная потребность в мягком, тёплом и банальном розовом тоне…
"Ирр! ирр…" – скрипит-болтается жестянка на крыльце правления (раньше, говорит бабушка, на этом месте была церковь)…
Я остановился, согнувшись, схватившись за угол школы, вынул из кармана измятую сигарету и спички. Не умею прикуривать на сильном ветру, я и так не умею прикуривать – всегда тухнет спичка… Курю я не за-ради привычки, а как новички – для усиления опьянения или в отсутствие такового тоже только вечером – вытянул сигаретку и ощущаешь какое-то неприятное одурманивающее одиночество. Надо бросить сие, и пить тоже. В горле постоянно образуется сопливая слизь, которой я плююсь каждый день и весь день – куда попало, глотка и так, говорят, слабовата от самого рождения – а тут почти ежедневный приём холодного самогонеца… Опять же без закуски, курение всякого самосада, "Примы", "Родопи". Себя надобно беречь! А родных-то! Где уж нам думать об этим! Как подумаешь – ещё больше хочется курить! Ты есщо не вожжался с родными, родной! Кто сказал на бога рашпель?! натфель… шаршепка… Я понимаю, нарики в пятнадцать лет сводят свой организм на нет, а у нас всё как-то не по-настоящему, нет борьбы жизни и смерти, не говоря уже о других дебильных развлечениях подростков… К тому же сырая – и спичка, и бумага! Допустим, посмотрит на меня курильщик – ну что это такое?! – как я жадно присасываюсь к своей этой сигарете, как я быстр в её курении… Вообще организм уродский: выпьешь – колет в сердце, хребет и так, а от курения…
Оказывается, я держусь уже не за угол, а за ограду бабушкиного дома. От школы всего тридцать метров, но утром я все равно опаздываю, правда, всего минуты на две. Вот он какой, дом! Он небольшой, но какой… Когда мне было лет пять, а братцу года три, он назвал его "бутузиком" – мы шли с бабушкой от нас, зима была, сугробы по пояс, метель, и он закапризничал: "Кой до твоего бутузика дойдешь – замёрзнешь!" Тогда и мне этот маршрут казался долгим и трудным, а сейчас он осложнился захождением в клуб или же еще чёрт те знает куда, иногда циркулированием по школьной площадке – но всегда тянет сюда. Я ж хожу по маршруту, как автобус. Утром прибываю в школу с опозданием на 2 мин., после уроков назад – к бабушке (поел тут, иногда поспал), и домой – ещё метров сто пятьдесят, отбыл дома часов до семи-восьми, исполнил свою "высокоинтеллектуальную" обязанность – вычистка навоза с отвозом его на корыте – опять к бабушке, бросил сумку с тетрадями на крыльцо и в клуб, а также дальше клуба куда-нибудь, часов в двенадцать – возвращение домой к бабушке в пьяном виде, если раньше, в восемь – в трезвом. Ежели я не суперпьян – мне в вашем сельском ДК делать нечего. Кругом одна убожественность. Зайдёшь, оздороваешься, помытишься, понаблюдаешь за Яночкой, попытаешься что-нибудь предпринять по своей младости – да что в таких условиях можно предпринять… Вот сегодня, например, смотрю: Яночка заходит на высокий порог, я даже хотел её за ручку втянуть… но её тут же втолкала буквально-таки пухлая Леночка, я: "Привет", она: "Привет", я: "а…", а тут сразу: "Х… на!" – откуда-то выбегает этот е… нутый Макиш и хлесь ее по заду, она отпираться, а он – от своей активности! – хресь меня в грудак, я: ты чё, мол, земляк, – он отстал и опять к ней, прижались где-то в углу, семечки плюют и он травит, как вчерась поимел Олечку… которую и я бы… – если б был бы бык!.. Бы-бы-бы! – бы-быстро едешь по ухабам, да потом печень болит… Мне на раз её отшибуть, если я начну представляться (это уже случалось по детству и по соседству). Да, во что превратили девицу! Хотя она природно такова, мне ли её не знать с молодых ногтей, когтей, локтей, коленей, голеней… Есть в жизни сей моменты, которые разбивают ранние мечты – не то чтобы сызмалости было незнание действительности – нет… просто паскудно осознавать свою пассивность, хочется противостоять… Вот – Яночка, а? Тоже она была… все разговоры… если не обычные темы, тьфу… как бы Яночку… она одна на всю школу, подоспела, новинка, так сказать… (причём лучше я не видел…) тут именины у ней и дискотека, её выводит как самый матерый двадцатидвухлетний Вовик, и дефилируют в сумерках около школы, все стоят на порожке, курят, видят её розовенькие штанишки, видят, как она ходит, вытягивает руки, пытаясь уйти, и слышат негласное "нет, нет, я ещё не могу, отпусти, пойдём лучше в школу, нет, дай руку…", а также "ну что ж ты, Януха, ну как маленькая, Яночка, давай… вчера ж тоже вот…" и проч. Тогда я думал, что скоро подрасту, но ошибался… Я пытаюсь, я танцую, я ненавязчиво увиваюсь рядом, но это только слова… Бетонные стены, железные перила из арматуры, большие просторы, тусклый свет из разбитых плафонов, холод, иной раз даже иней в углах, КПЗ, остатки тренажёров, всякая фанера, разбитые унитазы и пожарные ящики ПК… шкурки от семечек, окурки, всякие бега, крики-охи, мат-перемат… Да я и сам-то… что называется отсюда, местный… Хочется чем-то себя занять – курить, клевать семечки – от них тупеешь, смотришь в одну точку, но не осознаешь зачем. Но "занятие"!..
Итак, я иду к бабушке, в маленький домик, в тепло, ем еду, безбожно чифирю (хоть не чифир, а просто крепкий свежий чай), мочусь в помойное ведро, стоящее в чулане, сижу за столом, разговариваю с бабушкой, она лежит на своей кровати за занавеской, то дремлет, то, проснувшись, что-нибудь спросит или расскажет, я отвлекусь от писанины… полумрак, самодельная настольная лампа; режут глаза – открыл окно и смотрю в чёрное оконное стекло, постепенно приобретающее прозрачность. Меня видно снаружи, но время уже глубокая ночь. Кровать моя рядом с бабушкиной – через шторку, тикают часы, кот лежит в ногах, бабушка храпит или просыпается и заговаривает со мной, я долго не засыпаю: или разговариваю с ней, или думаю о Яне, о себе…
Что есть Яночка (Анечка, Танечка) в отношении ко мне? То же самое, что и остальная "реальность", частица… Не может же быть девчонка такой умной, умненькой, неординарной или извращённой, чтобы взять и принять моё "отношение" к ней (обычно это называют чувством, необычно – помешательством) – этот интерес, страсть и долг врача-исследователя, рассматривающего некий живой вирус в микроскоп и чувствующего, даже осознающего, что она (он) – цель его жизни, то есть всех мелких действий, мыслей, моментов, порезов пальцев и жертв… (…толчков в грудь, пьянок чифирений?!.) Вот он просыпается утром с искривлённым лицом, выключает писк будильника, очень рано, ему не хочется есть, ему даже не хочется спать – хочется блевать из-за этой раннести и теми на улице… Вот он едет на другой конец города, вот заходит в больницу… Вот уже темно, он вылез измятый из троллейбуса и зашёл домой… Вот он заснул, еле заснул, потому как перекурил, болит спина и глаза от блеска белой бумаги и нет семьи – только фотография… Вот он видит во сне ту же больницу, тех же больных, ту же боль – без всяких прикрас и алогизмов – все кристально и детально как наяву… и просыпается… И тут – маленькое ничтожество на куске стекла, каким 4 года назад пытался порезать руку… Всё это – ради этого. Вот какая любовь, какой интерес у меня к этому существу – исследовать всю сущность, до чего велик интерес, представить невозможно: он копился слишком долго – до чего он мелочен… Сколько мурашек появляется на твоем теле от прикосновения ланцетом к груди? а к ноге? а мокрой рыбой?.. Соответствует ли каждая мурашка волоску – или есть мурашки без волоска в центре?? Плюнь на препаратное стекло – сколько никотина и гнева в этой частичке тебя, ненужной тебе – ненужной?! Сколько сахару в крови, в моче? в ноге? сколько значений слова turn ты знаешь? что видишь в листе, прилипшем вдруг к окну? что чувствуешь, вставая утром с постели на пол? вставляя тампон, подкладывая пакет, прокладку, что ещё? думаешь об этом или гонишь прочь?.. чувствуешь резинку от трусов? их окантовку сзади? Миллиарды объектов в одном – нужно остановить время, но хочется всё решить сразу, не отрываясь, иначе невозможно – одним касанием… Одно касание – и всё, больше не будет тайны, не будет объекта, будет всё как у всех, но у всех это насилие. Из этих мыслей выплывает образ маньяка – жизнь по принципу – "кто был ничем, тот станет всем", художественная реставрация справедливости, мастеримаргритские замашечки. Но для Яночки всё это пошло, даже для неё, с надписью на сумке ручкой: "Кар-мэн", но для городов и мегаполисов сие – в деревне это крайне пошло, тьфу… Здесь воздух ночной кристально ясен, остр, но уютен, здесь нестерпимо пахнет черёмухой весной, летом пылью, травой и навозом, зимой – древесным дымом, свежееотрезанным сеном из стога и свеженападавшим из самих облаков, но здесь уже будничным снегом, а осенью – яблоками, плесенью и грязью, разъежженной-растоптанной жижей грязи, но не безличной…
Что, можно мне познакомить вас с селом, потому что я уже познакомился, а все, по-моему, так и не знають этого уголка Земли? Само слово, как и прочие, утратило своё значение… Запах реки и сенокоса, идиллии и бороды с Есениным у подтушёванной к нему берёзки – в ХХ веке нет такой реалии, иллюзия понятия… Железный конь пришёл, взрыл всё своими копытами, перепахал, как вражеский танк, гусеницами, исполосовал, как скальпелем, железными клиньями, оставив овраги, траншеи со слякотью и кучи грязи… даже когда трактор, гусеничный или тяжеловес с огромными остро-ребристыми колёсами, идёт по асфальту, то остаётся след выбоин, повсюду за ним летит и тащится грязь… Нет села, деревни, колхоза, городка, и проч. (попутно плюнем на сами эти слова) – есть сельская местность (плюнем и на эти слова, но реалия есть). Иногда едешь очень быстро на машине, смотришь на ландшафт и кажется, что летишь – не столь высоко, но над… над тем, что видишь… Огромное месиво жирной, чёрной, скользкой грязи, некая плоскость, почему-то кажется, что квадратная – длинная и сплошная, улетающая за предел досягаемости… колеи от тяжёлых тракторов, от средних, от лёгких и… слякоть от ног в калошах, от лошадей и коров, г…о, остатки асфальта, смешенные с грязью; сначала на этом полоса домов – все одинаковые, окна на одну сторону, корявые антенны и деревья, оградки, калитки, потом развезённая дорога, потом полоса из прямоугольников огородов и садов – всё заросшее американкой и красной травой, заваленное железками и дровами, брошенными тракторами или машинами, вросшими в землю, потом – тоненький ручей, заросший вётлами, старыми-рассыпающимися, от вездесущих грибов-чага, мощнейшими лопухами, крапивой и прочим непролазным бурьяном, заваленный всяким хламом, в том числе и мешками с говяжьими кишками (поэтично, зачем их кидают в воду, непонятно, "такой обычай") – бывш. река (забыл название); далее – те же огороды, далее – те же дома, тот же асфальт-дорога и грязь, далее раскрошившиеся кирпичные и бетонные здания центра, далее – вроде свалки, далее – те же остатки асфальта, те же прямоугольники огородов, но сплошь в сорняке и сожжённом кустарнике, далее – склады, фермы, мастерская – всё без окон без дверей, вокруг обвалено гнилым силосом, навозом, далее хвост речки в навозе и химикатах, далее американка, грязь и как камни, или скалы – колхозный чермет: старая сельхозтехника в ассортименте и разбросе на километр, далее пашня и посадки, далее – пашня и посадки, далее – уже не пашня, то есть конец населенного пункта. "Человека на квадратный километр" очень мало, не встретишь даже, есть собаки, жрут всякую падлу. Регулярны только те, кто работает на ферме и ездит туда на повозке или санях, оттудова с поклажей… Юмористический рассказ: с 3000 голов осталось меньше полсотни, половина из них не питались водой наверняка пару недель, а другая половина живёт как в тропиках, как в фонтане, причём самое "юмористическое" в том, что они смотрят друг на друга и от этого существование их очень забавно для окружающих вроде меня или корреспондента райгазеты, считающего "поразительно низкие надои"; телята до того уродливы, что напоминают каких-то ископаемых слоников-мамонтят, их даже есть противно!.. председателю и начальнику фермы… Да, для непонятливых – кормят только сухой соломой, заготовленной лет пять назад или выбранной из навоза, но довольно редко и опять же не всех почему-то, зато доят – полторы фляги в день с полсотни голов… Да, нравятся мне коровы, вернее, не как таковые, а их носы… Ну и пусть все и подохнут "по плану к 2000 году"… Хотелось бы, конечно, расстрелять кое-кого, но, как говорится, нам… И такая территория по всей "раше", только с изменением цвета почвы… Это худшая местность-жизнь, что есть сейчас, может быть, даже худшая по сравнению со всеми бывшими на её месте, в войну и голод: внешнее прямо пропорционально внутреннему – всегда и везде, просто противно… Просто я вчера по-пьяни попал туда и всё увидел воочую…
Надо сказать о привычке: живём мы скудно, а именно: едим одну картошку, жареную или варёную, всегда с луком или чесноком, солёностей мало, особливо мне неприятен жир, свиной, что ли, или даже говяжий, на котором жарится картошка: когда свежая, ещё ничего, но утром его вкус… да ещё разогреть не успеешь… Если я не принесу к бабушке с собой в "ранце" несколько конфет, какую-нибудь булку или сосиски (тоже редко), то вообще скудно. Есть варенье из яблок, но оно переварено, а потому тёмное и твёрдое, как смола, но я ем его с чаем. Для меня сейчас это не важно, хотя пару лет назад я хотел было заделаться совсем-идеалистом: есть по расписанию, заниматься на спортплощадке, наращивать бицепсы и пресс, сознательно читать… теперь же у меня нет ни целей, ни предпочтений, всё идёт само собой – иногда, правда, случаются небольшие моменты воодушевления: а) от так называемого творчества, что сменяется большим моментом упадка или б) от вина, что сменяется большим моментом припадка деструктивности или просто громкого охаивания всего окружающего, – причём я знаю примерно куда, я знаю своих родственников и не своих… да, был знаком году в том… А я ещё…
В доме хлопнула сенная дверь – должно быть, бабушка выкинула кота и ложится спать или вышла в сени с помойным ведром. Свет погас – легла или расшторила окна и смотрит. Меня не видит, я вишу на расшатанной оградке и плюю в кусты глухой крапивы. Дождя уже нет, есть ветер. В трубе посвистывает, погромыхивает ржавая жесть на крыше, колышутся и постукивают друг об друга клёны в посадках, колышется верёвка с половой тряпкой. Звуковая картина не столь разнообразна, поэтому ей можно пренебречь. Всё это наводит меня на такую мысль, которую я не могу выразить в словах и понятиях и не стремлюсь, по-моему; я могу смотреть только вдаль или вблизь на что-нибудь, и это что-нибудь и есть выражение той самой мысли, так она материально осознаётся без формулировки и делается невыносимо… трудно, тревожно, единственный выход – быстрее зайти домой. Ступаешь на порог с крыльца и кажется, что этот миг – последний, как, например, перед расстрелом, и осознаёшь только теперь всю невыполнимость этой "мысли" – главное – переступить порог… (Занесло в символику!)