В ту жаркую тоскливую субботу белые силуэты шестнадцатиэтажек на противоположном берегу реки показались мне красивее и заманчивее, чем вся прохлада Серебряного бора, и я без особых раздумий пошла к причалу.
- До которого часа работает переправа? - спросила я толстого матроса, сходя через несколько минут на строгинский берег. Он наматывал канат, и большой катер послушно подтягивался к причалу.
- До семи, - ответил матрос и крикнул: - Кто на прогулку, садимся быстрее!
Я посмотрела на часы. Было уже четверть десятого. Значит…
- Один-ноль, - победно заявил внутренний голос и умолк. Вот почему он то подталкивал меня, то удерживал, то советовал не отдаляться от причала… Чтобы я переправилась в Строгино на катере, которого нет…
Я пошла по берегу, колеблясь - сворачивать сейчас и идти мимо Викиного дома или все-таки по противоположной стороне. Комаров как-то показал мне ее большой бело-голубой дом, когда мы проезжали мимо. И теперь, каждый раз проходя рядом с этим домом, я невольно думаю: а что она сейчас делает? Пьет кофе, или читает, или, может быть, смотрит в окно и видит, как я иду мимо ее дома, задрав голову и вглядываясь в окна?
- Это я купил дополнительную переправу, - сказал вдруг кто-то позади меня. - Не так уж и дорого стоило…
Я оглянулась на ходу. Крепкий светловолосый мужчина пытался пристроиться со мной в шаг.
- И вам пригодилось, верно? - продолжал он. - Вы быстро идете… Нельзя с вами познакомиться?
Я промолчала, продолжая идти, не останавливаясь и не глядя на него. Он еще пару раз настойчиво повторил свой вопрос, после чего я с искренним сожалением ответила:
- Нельзя, - и прибавила шагу.
Я шла и думала: как удивительно - я так небрежно одета, на лице ни грамма краски и тоска о Комарове, а вот надо же - кто-то бежит сзади и пытается со мной познакомиться. Еще удивительнее, что я с этой своей тоской хожу вот уже который месяц и ничего поделать с ней не могу. Не могу даже познакомиться с симпатичным светловолосым человеком, так не похожим на обманщика Комарова.
* * *
У мамы я просидела около часа, наблюдая, как она готовит ужин брату. Послушала рассказы брата, только что вернувшегося с отдыха, о далеких странах, где живут красивые, смуглолицые девушки с раскосыми глазами, понимающие мужчин с полувзгляда, причем так, как они даже сами себя не понимают. Потом я выпила чаю и ушла.
Я опять поколебалась - не сделать ли крюк и не пройти ли мимо Викиного дома. И опять решила, что не надо. Вдруг Комаров увидит меня и решит, что я слежу за ним. А мне-то просто казалось, что однажды я буду идти по улице и рядом затормозит машина с номером "772". Откроется широкая серебристая дверь с сильно затененным стеклом, и чуть глуховатый голос, от которого замирает сердце и пересыхает в горле, произнесет:
- Я очень перед тобой виноват. Садись. Я все понял. Я люблю тебя.
Не ехать же мне за этим в Текстильщики - там уж точно у меня никаких дел нет, кроме как ждать, когда проедет машина с номером "772"…
* * *
Я дошла до последней остановки перед мостом через Москву-реку, села в автобус и переехала мост.
В половине двенадцатого все гуляли, как днем, было еще светло. Наверно, это был один из самый светлых дней года. Люди гуляли и парами, и компаниями, и с собаками, и с детьми, зевающими или уже спящими в колясках.
На своем берегу Москвы-реки я вышла из автобуса и встала на трамвайной остановке, откуда открывается замечательный вид на Строгино. Я обратила внимание, какое интересное небо сегодня. Как будто мощные фонари откуда-то изнутри подсвечивали его оранжевым светом. Было невероятно тепло и тихо - воздух словно застыл. Машин было мало, и в тишине засыпающего города слышались редкие и настойчивые крики птиц.
- Давно ушел 28-й трамвай, вы не знаете? - спросила меня милая юная девушка в слишком коротком даже для субботнего душного вечера платьице.
Я вспомнила, что и сама одета не для ночных прогулок - как просидела весь день в шортах и крохотной маечке, так и пошла гулять. Теперь жди любопытных вопросов: "Не специально ли вы так оделись, чтобы я вас об этом спросил?.."
- Трамвай? Только что, - вздохнула я и подумала: вот рос бы у меня такой носик, никакой Комаров мне был бы не страшен. Мой греческий профиль ценят в основном пожилые дамы, воспитанные на лучших образцах классического искусства. А Комаров любит короткие, вздернутые носики, пикантные и трогательные, как у Вики, к примеру…
- Теперь минут пятнадцать ждать… - расстроилась девушка.
- Или даже больше… Но вы пешком не ходите, - посоветовала я и вдруг тут же услышала странный сигнал внутри. Только что он означал, я не поняла.
- Не пойду, - кивнула девушка. И тут же с надеждой спросила: - А вы не пойдете?
В ее платье и в моих шортах вместе идти по пустынным улицам было еще хуже, чем поодиночке. Мы стали смотреть в сторону "Щукинской", откуда минут через пятнадцать должен был прийти трамвай. Сейчас оттуда с ночной скоростью мчались одни серебристые иномарки. Я по привычке искала номер с семерками и двойкой.
- А может, все-таки вместе пойдем? - спросила девушка и посмотрела на меня, трогательно наморщив свой изящный носик.
С похожей интонацией разговаривала одна моя любимая героиня из американской пьесы, которую я играла пять лет подряд.
"Мамочка, - говорила она, - я хочу увидеть сегодня во сне своего избранника". - "Какого?" - устало спрашивала мать, будто не зная, какого. - "Только одного, - честно отвечала я. - Того, у которого было чистое сердце". - "Откуда ты это знаешь?" - спрашивала мать. - "Он сам сказал", - отвечала я…
Мамочку играла моя подружка Нинка Волгина, красивая рыжеволосая актриса, которая была старше меня лишь на восемь лет. Мне всегда казалось, что ей немного обидно играть мою мать, а главное, я подозревала, что она прекрасно знает, о ком я говорю и о чем плачу на сцене. И поэтому наш разговор с ней про чистое сердце моего избранника всегда имел какой-то особый смысл для нас обеих.
Девушке я этого всего не стала пересказывать. Зато рассказала, как недавно ко мне ночью привязались в пустом вагоне метро два очень неприятных человека, говорящих по-русски без падежей - "Убери свой рука от мой голова!", но отлично владеющих русским матом. Историю свою я рассказывала уже раз в пятнадцатый, очевидно, потому, что никак не могла ее пережить. И случилось это в тот день, когда Комаров наконец все понял: про себя, свою жизнь и про нас с ним. Мне он ничего не сказал. Просто пригласил к себе в гости, получил на прощание массу удовольствия и попросил меня уехать домой, предоставив ему возможность разбираться с собственными чувствами в тепле и тишине пустой квартиры. Я могла бы помешать ему, повлиять на объективность решения.
Я шла пешком до метро, почему-то все надеясь, что Комаров меня вернет. Испугается за меня хотя бы… Мне самой было совершенно не страшно идти по улице. Хотя была уже поздняя ночь. Страшно - до удушья, до звона в голове - стало мне лишь в замкнутом пространстве вагона. Два темных лица с застывшими глазами и нечистой, рябоватой кожей, удушающий запах резкого одеколона, табака и еще чего-то приторного и тошнотворного… Люди эти не понимали слов. Они просто пытались схватить меня за все возможные выпуклости на теле и яростно сопели.
На первой же остановке я выскочила из вагона и, увидев в конце перрона плотную фигуру в темно-серой униформе, бросилась туда. Люди с ужасными лицами увязались за мной.
На милиционера, за спиной у которого я пыталась спрятаться, им было наплевать, они несильно пихали его в бронежилет, а милиционер отступал, повторяя: "Ну ты, ну ты…" И получалось, будто он сам пытался спрятаться за мной. Я судорожно соображала, в каком же месте у него должно быть хоть какое-то оружие. Возможно, он боялся, что прыткие гости столицы просто отберут у него оружие и тут же им и воспользуются? Нам обоим пришлось бы плохо, если бы в этот момент не подошел следующий поезд и непонятно откуда вылезшая тетка в красном метростроевском жилете не заорала:
- Последний! Поезд последни-и-й!
Насильники впрыгнули в вагон, а я пошла пешком с Волгоградского проспекта на Октябрьское поле, не очень рассчитывая поймать такси за ту небольшую сумму, которая была у меня с собой. Шел мелкий снег с дождем, но мне было не холодно в красивых черных колготках с узорами, похожими на спящих бабочек…
* * *
Девушке больше всего понравился эпизод с милиционером на перроне. Мы все-таки пошли вместе пешком. Я в лицах рассказывала милой спутнице эту историю, которая по прошествии нескольких месяцев стала забавной страшилкой, мы смеялись и шагали по трамвайным путям. Опустила я лишь сугубо-личное - как и почему я оказалась в половине первого ночи не дома, а одна на другом конце Москвы, и как перед тем Комаров лежал на диване, отвернувшись от меня, и повторял: "Мне надо побыть одному…"
Больше он ничего не говорил, оставляя себе на всякий случай шанс. А вдруг, месяца через два или три, он опять все поймет, но теперь уже по-другому… И тут очень кстати придется это молчание. И непроизнесенные слова, понятные и ему, и мне, вдруг растворятся в прошлом, которое очень легко будет приспособить, как удобно… "Кто сказал, что я тебя не люблю? Неправда. Просто у меня был кризис. У любого мужчины бывает кризис, и молодец та женщина, которая это вместе с ним переживет. А вместе можно быть и по отдельности. Душой вместе! Понимаешь? Душой!.."
Рассказав поучительную историю про метро, я обратила внимание, что, кроме нас с незнакомой девушкой, на улице, вдоль которой мы шли, никого не было. Лишь изредка проносились легковые автомобили. Один раз кто-то весело просигналил, оценив наши пляжные наряды, но, к счастью, не остановился.
Красивая улица Живописная освещалась плохо, и мне стало немного страшно. Как-то резко стемнело. Жилых домов вокруг не было, справа от нас шел сплошной забор закрытого института - намотанная большими кольцами колючая проволока неярко блестела по верху забора.
Трамвай так и не пришел. Девушка, наспех попрощавшись, свернула в свой переулок, я помахала ей рукой и присела поправить пластырь на натертой ноге.
И только встав, я почувствовала, что в природе что-то неуловимо изменилось.
Сначала я услышала тишину - полную, звенящую. Я глубже вдохнула, ощущая непривычную плотность совершенно неподвижного воздуха. И вдруг что-то зашуршало в абсолютной тишине, и я с удивлением ощутила теплую влагу на своей коже. Сразу мокрыми стали плечи и лицо. Совершенно ниоткуда посыпались мелкие островатые капли. "Хорошо-то как…" - подумала я и пошла чуть медленнее.
После такого жаркого, безветренного дня - вдруг дождик. И опять внутри меня как будто раздался сигнал. Тот, кто знает больше и видит дальше, сейчас довольно скептически сказал: "Да-а-а… Знать бы, где упасть, подстелил бы соломки…"
Я помню, что в тот момент мне пришла в голову удивительная мысль - мой внутренний голос часто разговаривает тоном и словами Комарова!.. Но додумать я не успела. Мне на голову вдруг обрушился будто ушат ледяной воды. Я вытерла рукой воду со лба и подняла голову, чтобы посмотреть - откуда и что это такое - и захлебнулась от второго. Ушатом я, конечно, никогда не пользовалась, но знаю, что ушат воды на голову - это очень плохо и мокро, и главное много. А если десять ушатов подряд, а потом из брандспойта в спину и одновременно в грудь… Главное, непонятно, куда падать, но и удержаться на ногах уже невозможно.
Я не могла ни идти вперед, ни дышать, ни смотреть. Я сняла залепленные водой очки в надежде что-то увидеть вокруг себя и понять, что происходит. Видела я секунды две, пока не раздался грохот, где-то совсем близко. Одновременно посыпались искры с трамвайных проводов уже точно мне на голову и резко погас свет - сначала в невысоких жилых домах, до которых я наконец дошла, а потом на всей улице.
Две машины впереди замедлили ход, сначала я не поняла, почему. Я-то остановилась совсем и попыталась опереться на столб с погасшим фонарем, с ужасом думая, что, наверно, делать этого нельзя. Но брандспойты теперь били со всех сторон и двигаться не давали. И тут ползущая мимо меня машина остановилась совсем. Слов из-за грохота было не разобрать, до меня доносилось лишь:
- …итесь! …итесь!
Я поняла, что водитель зовет меня укрыться в машине. Кое-как оторвавшись от столба с ко-ротящим электричеством, я попыталась подойти к дороге ближе, но сильные струи воды, бьющие наискось, не давали мне сделать ни шагу в сторону.
Тогда я шагнула вперед и тут же провалилась до колена в ледяную воду уже не улицы, а реки Живописной. Машина сзади резко загудела, и я обернулась. И именно в этот момент ударили - именно не сверкнули, а ударили! - сразу две молнии, одна за другой. Первая - в меня, вторая - в переднее стекло машины.
Конечно, первая молния ударила где-то рядом со мной, скорей всего в электрический столб, от которого я отошла. Меня изо всей силы тряхануло, и я на секунду ослепла и задохнулась. А в свете второй молнии, острой и объемной, будто нарисованной, я увидела глаза водителя.
- Садитесь, пожалуйста, садитесь! Здесь нельзя быть! - говорил молодой человек. Теперь я его хорошо слышала и даже видела в свете молний.
- Садись, дура! - четко сказал мне внутренний голос.
- У меня только пятьдесят рублей, - очень некстати ответила я и не двинулась с места. Но я сказала, как есть. Даже вселенская катастрофа - не повод, чтобы изменять свои принципы, приобретенные путем проб и ошибок - в основном ошибок.
- Да вы что, какие деньги! - Водитель высунулся из машины, придерживая дверь. - Садитесь скорее, вы можете здесь погибнуть!
Пока я объясняла свое материальное положение, все брандспойты соединились в один и теперь били мне в спину, подталкивая к спасительной машине. Я села в нее вовремя. Что-то со страшным треском ударило о капот и внутри стало совсем темно.
- Это что? - спросила я и тут же сама ответила: - Это дерево упало.
- Вот видите, как вовремя вы сели, - произнес из темноты приятный голос. - А…
Он не успел договорить, потому что еще одно дерево медленно рухнуло прямо на наших глазах, перегородив дорогу почти наполовину.
- О Господи, - услышала я свой голос как будто издали.
* * *
…Не было ничего - ни поворота, ни машин вокруг, только красные светящиеся шары, которые я сначала приняла за шаровые молнии. Потом оказалось, что это фары стоящих друг за другом машин… Их водители боялись ехать и прижимались к обочине, и совершенно напрасно. Мы тоже ничего не видели, но пытались двигаться вперед. Поэтому, когда начали падать деревья одно за другим, на нашу машину не попало, а красные шары впереди и сзади стали гаснуть, заваленные обломанными липами, которыми густо усажены все улицы в нашем районе.
Кое-как мы добрались до моего дома, я поблагодарила водителя, задержалась на секунду, ожидая вопроса - про телефон или что-то в этом роде, но он только улыбнулся и сказал мне:
- Будьте осторожны!
- Удивительное дело, - промычал внутренний голос.
- Чудеса, - согласилась я.
До моего дома оставалось метров тридцать, но преодолеть их оказалось не так-то просто. Ветер стал чуть тише, но по улице с бешеной скоростью неслась ледяная вода, захлестывая меня выше колена. Темнота была кромешная, поэтому я не сразу поняла, что это такое серебрится справа от меня. Я не удержалась и подошла ближе. Такого я не смогла бы даже предположить.
Шесть или семь ракушек, лепившихся под жасминовыми кустами к нашему дому, теперь были свалены в кучу, а одна, самая хлипкая, была разодрана на куски. Я споткнулась обо что-то металлическое, вероятно, о пустые канистры, рассыпанные вокруг, и чуть не навернулась носом в густую, глубокую грязь. Любопытство было удовлетворено, я пошла к своему дому. И остановилась.
Прохода к дому не стало. Впереди темнела масса вырванных с корнем или сломанных деревьев. Я ткнулась с другой стороны - там было то же самое. С неба по-прежнему лились потоки воды, но мне было не холодно и уже даже не страшно.
Я стояла совсем рядом со своим подъездом и не могла к нему подойти. Пока я старалась понять, где же может быть проход, огромная береза, достигавшая седьмого этажа, покачнулась и стала медленно падать. Я, как завороженная, смотрела на нее, не двигаясь с места. Это было очень страшно и очень красиво, невозможно оторвать глаз. Вот это, наверное, оно и есть - воспетое поэтом "упоение в бою и бездны мрачной на краю"…
- Прыгай к нам, малышка! - раздалось откуда-то сбоку. Я не сразу поняла, что это обращаются ко мне, но оглянулась. Бритый парень смотрел на меня, приоткрыв тяжелую дверь темного джипа, невесть откуда взявшегося рядом. Наверно, он подъехал, пока падала береза, и парень, тоже очарованный стихией, теперь улыбался.
Я колебалась. Не только из-за "малышки". Что прыгать-то, когда я стою, считай, у собственного подъезда?
- Барышня, присаживайтесь, а то вас сметет сейчас! - показалась вторая голова, с волосами.
Я, кстати, не люблю ни простецкого обращения в стиле братков, ни вычурной вежливости опомнившихся потомков дворянства или тех, кто мечтал бы ими быть.
- Сади-и-сь! - все так же широко улыбался бритый, видя мое замешательство. - Тебе куда ехать-то?
- Вот к этому подъезду, - показала я на кучу будто скошенных тополей и берез.
Отлично! А нам вон к тому! - Он махнул в сторону, где теоретически находился крайний подъезд соседнего дома. Всё электричество на нашей улице давно погасло, но глаза уже привыкли к темноте.
Я кое-как обошла джип и стала залезать на заднее сиденье.
- Я вообще-то мокрая, - сочла нужным сообщить я с некоторым опозданием.
- Ой, да уж лучше молчи! - вмешался внутренний голос.
- Я людям всю машину намочу, - пояснила я вслух.
- Ничего, люди переживут как-нибудь, - подбодрил меня дворянин. - Будем продираться или в объезд? - спросил он бритого.
- Давай по большому кругу, - непонятно ответил тот и дал задний ход.