Мой "крест" сам сбежал от меня, когда я внезапно заболела. От бесконечных стрессов, переживаний, слез и непривычных мне суровых бытовых условий - два рубля до стипендии, остальное Марик за один день пропил - у меня сначала пропал сон, потом аппетит, а затем - голос… Первый врач, к которому я обратилась, пообещал мне, что аппетит со сном вернутся, а вот насчет голоса… Придется полечиться и как следует за это заплатить… Второй же и третий врачи, хмурясь и пожимая плечами, писали длинные сопроводительные объяснения и направления на дальнейшие обследования. Это связано с этим, а то может быть и от этого, а может и от другого… Хроническое, аллергическое, гормональное, нервное, сосудистое… Дом заполнился банками, склянками, таблетками, полосканиями, крепко пахнущими травяными настоями…
Вот тогда Марику сразу и нашлось, куда уйти. Он панически боялся болезней, лекарств, разговоров о процедурах и не учел, что некоторые диагнозы звучат страшнее, чем сами болезни. А многие болезни, особенно в двадцать шесть лет, вылечиваются без следа.
Я даже не могла поверить, что так просто, без страданий, уговоров, концертов и драк муж Марик расстанется с моей московской квартирой. "Зачем мне больная женщина?" - спросил Марик перед уходом, посмотрел на меня напоследок синими глазами пупса, завязал потуже кулек со своими нарядными кофточками и застиранными трениками и ушел.
"Пока!" - сказала я беззвучно, закрыла за ним дверь, бросила пакет с остатками его вещей на балкон и на всякий случай перекрестилась. Видимо, судьба все-таки решила исправить свою ошибку в отношении меня. Тем более что голос вскоре вернулся сам, внезапно, вместе с глубоким, крепким сном и прекрасным аппетитом.
Как-то вечером перед сном я поняла, что хочу съесть свежего хлеба, лучше белого, и обязательно с нежным, сливочным маслом. Я так захотела есть, что сходила на ночь глядя в магазин и купила хлеба, масла, а также всего, на что у меня хватило денег. Дома я быстро съела огромный бутерброд, запила его вкуснейшим чаем и легла спать, тут же провалившись в глубокий сон без сновидений.
Я проснулась утром оттого, что я во сне что-то сказала. Я попробовала повторить, потом пропеть что-нибудь… Голос был - мой, нормальный, громкий, чистый. И я подумала: похоже, будто кто-то, в отчаянье наблюдавший за моими мучениями с Мариком, одним мановением руки отнял у меня голос, чтобы Марика не стало в моей жизни. И одним же кивком вернул, когда я вновь получила возможность делать в своей квартире и своей жизни все, что хочу, не ожидая грубого окрика и насмешек. Я могла теперь подпевать соседке наверху, вполголоса, чтобы не слышала соседка внизу, и так уставшая от бесконечных криков и истерик Марика…
* * *
Сейчас он иногда звонит:
- Это я! - кричит Марик так, словно он в лесу, а я на Луне. - Давай поговорим! Ну, как дела? Ты родила?!
- Здравствуй, Марик. Ты меня уже спрашивал в прошлый раз. Нет, я не родила. И даже не беременна.
- А я думал - ты родила! Давай поговорим! Алло! Алло!!!
- Слушаю тебя, Марик.
- Давай поговорим! Ну, как дела?!!
- Марик, ты меня плохо слышишь?
- Хорошо!!!
- И я тебя слышу. Зачем ты так кричишь? - говорю я и нажимаю отбой.
- Алло! - снова звонит Марик. - Алло! Прервалось! Ну, как дела?!
Мне надоедает, и я говорю:
- Давай выписывайся, идиот.
Тогда Марик обижается и с криком "Плати тридцать тыщ баксов, сволота!" пропадает еще на полгода.
Бабушка
С бабушкой было сложно ездить в метро, а также ходить в театр и в магазин. К ней приставали. Мужчины старые, пожилые и средних лет. Несмотря на то, что рядом была я. Раньше она любила говорить, что родилась "в один год с Революцией!". Бабушка не умела разговаривать без восклицательных знаков. Потом она стала объявлять, что родилась при царе.
- Ну и при каком же царе ты родилась? - пыталась я сбить ее с толку.
- Как это при каком?! - удивлялась бабушка. - При Николашке втором, конечно! При каком еще? При последнем! Я старая, но не настолько же!
Споры были бесполезны, бравировать своим возрастом - это особый, очень смелый вид кокетства, надо только выбрать момент, когда вокруг побольше народу. Потому что обязательно находился кто-то, изумленно спрашивающий:
- Сколько-сколько?..
- Восемьдесят один! - гордо отвечала бабушка с высоты своих метра семидесяти пяти, поправляла красивую шляпу и добавляла, взмахнув палантином: - У меня уже дети на пенсии и две правнучки!
Своих очень рано рожденных детей она всегда воспринимала чуть ли не как ровесников, округляя им сорок шесть до пятидесяти, и с годами могла попенять:
- Да что вы, в самом деле! Как не стыдно! Старые уже!
В детстве я побаивалась ее громогласных визитов и всей чрезмерной красоты - взбитых рыжих кудрей и сверкающих зеленых глаз, колышущегося праздничного бюста, поддерживавшего яркие драгоценности. Бабушка казалась мне огромной и толстой, мне гораздо больше нравилась моя маленькая изящная мама, с голубыми глазами и нежным лицом. А взрослые смотрели на нас и умилялись:
- Надо же, у Наташеньки - Клавина стать!..
Баба Клава фыркала и пыталась гладить меня крупной рукой, царапая кольцами и малиновыми ногтями. А я убегала в свою комнату, ревела и выдирала ресницы, чтобы положить ресничку на руку и, сдув ее с первого раза, загадать: "Хочу быть отличницей… Хочу, чтобы никто не умирал… Не хочу быть такой огромной, как баба Клава!"
Отличницей я была всю свою жизнь, с моей нежной мамой по-другому не выходило. Насчет второго я очень рано поняла, что так не бывает… А бабу Клаву я догнала по росту лет в четырнадцать.
* * *
Бабушка не была моей подругой до тех пор, пока я не расшибла голову о свою единственную и глубоко несчастную любовь, неожиданно за каких-нибудь полгода повзрослев, с очень большим опозданием. Только что мне казалось, что я ничем не отличаюсь от соседки, десятиклассницы. Мы гадали с ней на свечках, менялись джинсами, часами болтали по телефону, звонили соседу-холостяку вредному и несимпатичному, и приглашали его на свидание в давно не существующее кафе… И вдруг оказалось, что мне уже почти тридцать лет, у меня на полке лежат два диплома о высшем образовании и некоторые вежливые люди при знакомстве спрашивают, как меня звать по отчеству…
Как-то я в тоске листала сборник русской поэзии XIX века и вдруг с удивлением увидела - то тут, то там мелькают знакомые бабушкины эпикурейские замечания, от которых я обычно отмахивалась: "Бабуль, ну ладно, все, пока! Мне в дверь звонят. Потом…"
Ну конечно, это же Пушкин:
Напрасно время не губя -
Любите самого себя… ,
А вот это, оказывается, Тютчев. И его бабуля с энтузиазмом часто мне цитировала, призывая оптимистичнее смотреть на беды и печали нашей ЖИЗНИ:
Живя, умей все пережить - печаль, и радость, и тревогу, О чем желать, чего тужить, день пережит - и слава Богу!
И Одоевский тут оказался со своим "Хоть смерть в виду, но все же надо житъ.", и Фет, и Лермонтов… А ведь она-то не училась ни на истфаке, ни на филфаке, и очень об этом всю жизнь жалела, моя начитанная бабушка, ровесница революции.
* * *
Бабушка была замужем пятьдесят семь лет - с семнадцати лет и пока не умер дед. Она была выше деда, младше его на одиннадцать лет и очень критически относилась как к нему самому, так и ко всей мужской братии.
"Любви нет!" - не уставала восклицать баба Клава, доводя меня до бешенства. Я ведь знала, много раз слышала, как она терпела-терпела лет восемнадцать, а потом поехала и обстригла дедушкину несчастную подругу Юльку, любившую деда беззаветно и безнадежно с войны и до самого конца…
- Но тебя-то дед любил? - подначивала я бабушку.
- Любил, - соглашалась она. - Ревновал - ужас…
Эту историю я тоже знала - как дед погнался за ней с трофейным пистолетом, за что, естественно, лишился оружия. Бабушка Клава именное оружие у мужа отобрала, обернула в тряпочку, туго обвязала своим ажурным чулком и швырнула в Москву-реку. А чтобы деду не повадно было больше безобразничать, еще и разбила о его героическую голову инкрустированную вазу из кабинета Геринга, которую деду после победы притащили довольные адъютанты. Маленький тихий дед когда-то был красавцем и героем войны.
* * *
Если даже поделить на десять количество бабушкиных поклонников за всю ее бурную и радостную жизнь, все равно получится многовато. Бабушка пользовалась колоссальным успехом и у военных, и у штатских. Секрет ее успеха был прост.
- Терпеть я их всех не могу! - искренне признавалась моя бабуля, не позволявшая себе выйти из дома без перчаток, драгоценностей и легкого, но выразительного макияжа.
Второе, кроме возраста, чем она любила сражать интересующихся, было сформулировано ею самой:
- Я - не домохозяйка! - гордо заявляла бабушка, ни разу не сходившая на работу за всю свою восьмидесятишестилетнюю жизнь. - Я работаю больше всех! По двенадцать часов в сутки!
И правда, бабушку невозможно было застать врасплох, лежащей на диване в безделье или просто болтающей по телефону. Бабушка день и ночь шила. Шила всю жизнь: когда были деньги и когда их было мало, в войну и после войны - в эйфории трофейных подарков и роскоши немецких особняков в зоне советской оккупации.
Уже очень пожилая, она шила себе, мне, маме, племяннице, правнучкам, снохе, подругам, их детям, внукам, соседям, а также всем, кто ее просил. Хоть раз увидев ее туалеты, ее просили все. Лет сорок назад ее приглашали в Дом моделей манекенщицей, демонстрировать одежду для зрелых дам. "Я - модельер!" - с достоинством отказалась тогда моя бабушка, имевшая таинственное образование чертежницы плюс к четырем классам общеобразовательной школы…
* * *
Иногда бабушка уставала. Тогда она выволакивала все свои туалеты из гардероба, выбирала самый "роскошный" и шла на балет в Большой театр. Бабушка всегда сидела не дальше третьего ряда, потому что билетерша в генеральских кассах тоже любила хорошо одеваться. Когда же билеты в Большой стали стоить больше, чем вся бабушкина пенсия, она начала смотреть балеты и концерты по телевизору, перешивая при этом что-нибудь меховое.
Устав, бабушка могла отшвырнуть распоротую шубу и позвонить моей маме или мне.
- Всё! - с ходу кричала бабушка в трубку. - Всё! Больше никому не шью! Ну их всех! Буду жить для себя!
- Правильно, бабуль! - вздыхала я, предчувствуя: сейчас начнется долгий разговор о ее молодости и былых временах…
- Конечно! Сколько можно! А ты что вздыхаешь? Я тебе вчера жакетик кожаный раскроила. Когда мерить придешь? Я думаю, надо сделать совсем коротко! По моде! Чтобы сзади все видно было! Ну, сама понимаешь - вся красота!
- Бабуль, не надо мне никакого жакета. У меня все есть.
- И рыжую лису к воротничку! - заводясь от моего безжизненного голоса, продолжала бабуля. - А то ты все, как монашка, ходишь! Со скорбным лицом! Улыбайся, Наташка, тебе так идет улыбка!
Дальше следовал знакомый рецепт.
- Вот послушай!..
- Я это уже сто раз слышала… - спорить было бесполезно, можно было только повесить трубку, но мне было жалко бабушку. - Ну, давай…
- Слушай внимательно. Каждое утро надо вставать, подходить к зеркалу, улыбаться и говорить себе: "Здравствуй, красавица!"
- Ясно…
Однажды утром, проснувшись в хорошем настроении, я попробовала действовать по бабушкиному рецепту. Предварительно потерев щеки и разгладив челку, я подошла к зеркалу. Попыталась улыбнуться. И честно поздоровалась:
- Здравствуй, страх.
Мне этот бабушкин ген не достался - способность восхищаться собой только оттого, что я есть.
* * *
На тему любви за всю жизнь у нас с бабушкой Клавой было два разговора.
Первый - и я жалею о нем - завела я.
Я сидела у нее на кухне и ковыряла какой-то салат, который бабушка только что сосредоточенно нарезала, справляясь по рецепту из "Золотой книги здоровья". Зелень проросших бобов, молодой чеснок, пол-ложки оливкового масла…
- И ни капли соли! - Бабушка прожевала салат, с трудом проглотила и посмотрела на меня. - Ешь! Вкусно!
Она сердито отодвинула "Книгу здоровья" и кинула сверху на нее журнальчик с телепрограммой и невероятными сплетнями про известных людей. На первой странице обложки журнала во весь рот улыбалась мгновенно вспыхнувшая звездочка эстрады. Бабушка проворчала:
- Живут с кем попало… соплюхи…
- Ну и что, ты сама разве с дедом не жила? - из принципа вяло возразила я.
Бабушка аж задохнулась:
- Я? Я?!!
- Ну ты, ты. Чего уж ты прямо так гордишься? Ты что, с ним до свадьбы не жила?
- Я?!! Нет!
- Хорошо. А во сколько лет ты замуж вышла?
- В семнадцать!
- А расписались вы когда?
- Что?
- Что - "что"? Сколько тебе было лет, когда вы поженились?
- Восемнадцать с половиной!
- А почему?
- Потому что в семнадцать не расписывают!
- Ну, а в восемнадцать?
А в восемнадцать я уже была Колькой беременная! Куда бы я с таким животом пошла, мне стыдно было! - ответила бабушка сердито и полезла за стремянкой.
- Что ты хочешь делать?
- На антресоли мне надо!
На антресолях бабушка держала лекарства. Если хранить их под рукой, то привыкнешь и будешь пить постоянно. А от лекарств, по твердому убеждению моей бабушки, стареют и сходят с ума.
* * *
Второй наш разговор о любви произошел, когда я переживала очередное расставание с Комаровым. Прошел месяц. Обычно, в прошлые разы, мне хватало этого времени, чтобы прийти в себя и начать задумываться - а не к добру ли наше расставание? За этим обычно следовало неожиданное появление страшно довольного Комарова - это ведь самая интересная часть игры, его игры, вынужденно играя в которую, я чудом тогда не погибла… На этот раз, я тоже месяц спустя уже не плакала, но мне вдруг все стало скучно и неинтересно - все вообще. Я не хотела играть спектакли, не хотела есть, ни утром, ни вечером, не хотела ничего. Странно, но я даже не думала о смерти, хотя раньше, бывало, мысль о смерти, легкая, радостная, казалась единственным реальным выходом из тупиковой, измучившей меня ситуации и хоть каким-то внятным поступком.
День за днем я превращалась в собственную тень и не хотела этому сопротивляться. Бабушка звонила мне по два раза в день и растерянно пыталась вдохнуть в меня хоть каплю своей бешеной энергии. Тормошила меня, ободряла стихами Пушкина и Фета. Она раздражала меня не больше и не меньше, чем все остальные. Чем мама, призывавшая меня пожалеть ее и себя. Чем врач, выписывавший мне таблетки, чтобы ночью спать, не просыпаясь, а днем не засыпать на ходу и на репетициях. Чем подружки, у которых была какая-то бурная и неинтересная мне жизнь… Бабушка раздражала меня даже меньше, чем я сама, потерявшая контроль над своей собственной судьбой.
Как-то я забрела к ней, бледная, погасшая, с зареванными ненакрашенными глазами и серым лицом. Бабушка заметалась, стала наливать мне по всем чашкам кофе, чай, бульон, вскрывать банки с вареньем, обставила меня розеточками с медом, орехами, забралась в шкаф за какими-то древними перчатками и красной шляпой.
- Бабушка, сядь, успокойся, пожалуйста. А то я уйду.
- Да ты что?!
- Тогда сядь. Не надо мне ничего. Давай лучше поговорим… о чем-нибудь…
Она все-таки с грохотом вывалила мне коробки с аккуратно сложенными перчатками, сама выбрала пар семь: золотые, бордовые выше локтя, с жемчугом, со стразами; те, в которых она была, когда солист Большого театра признавался ей в любви; те, которые она надевала на прием в чешское посольство, и жена посла была потрясена ее нарядом с парчовым пиджачком…
Я смотрела, как бабушка энергично открывает рот, тряся старыми перчатками, и слышала только негромкий гул где-то внутри себя, ровный, плоский и поглощающий все остальные звуки. Бабушка поняла, что надо заходить с другого конца, и села напротив.
- Ешь! Вареньице хорошее получилось? Вишня была сочная, ягодка к ягодке… Ну, пробуй! Хорошее?
- Хорошее.
Я видела, что она готовится сказать что-то важное. И ищет слова, которые бы меня не отпугнули.
- Я вот не знаю, конечно… Все люди разные… - начала она не очень уверенно, постукивая рукой по столу. Бабушка даже дома носила крупные кольца и серьги, сильно оттягивавшие уши.
- Разные… - подтвердила я, жалея, что пришла.
- Но я не понимаю… - Бабушка набрала воздуху: - Я вот никогда никого не любила!..
- Тогда что же ты мне можешь сказать?
- Да нет, ну, то есть, любила, конечно… Но чтобы вот так, как ты… изводить себя… Пусть они любят. А ты позволяй!
- Я позволяю. А он не любит.
- Кто? Да нет, я не о нем…
- А о ком тогда? - Я чмокнула ее в упругую белую щеку. - Пойду я, бабуль. Варенье у тебя прекрасное. Ты не расстраивайся, я не помру. Наверное.
Не успела я прийти домой, бабушка уже звонила мне:
- Ты дошла нормально?
- Дошла.
- Я волновалась - темно!
- Да.
- Я подумала… Убиваться, конечно, так не надо…
- Конечно.
- Надо привести себя в порядок. Ты же актриса, тебе нужна красота…
- Бабушка!..
Но, с другой стороны, ты ведь ничего бы не сыграла, если бы не пережила все это! У актрисы не должно быть личного счастья! - торжественно заключила моя бабушка, и в голосе ее опять звенели все обычные восклицательные знаки.
Она не успокаивалась, пока не находила повод порадоваться. Порадоваться жизни…
На следующий день я мучительно привела себя в порядок, подрисовала губы, распустила волосы и снова пошла к бабушке. Удовлетворенно оглядев меня, бабушка коротко посмотрела мне в глаза и засмеялась:
- "Не верь весне, ее промчится гений!.."
И неожиданно я засмеялась вместе с ней.