До места очередной вырубки добрался на автопилоте. Но когда начали пилить, почувствовал вроде даже облегчение – тело постепенно расходилось. Хотя на три дерева ушло куда больше времени, и закончили они с Мамсиком позже всех: Бык даже подошёл посмотреть на их усердие. Ещё спасибо Мамсику – он сегодня тягал пилу не за двоих, но хотя бы за полторых…
Возвращение в барак Митяй помнил плохо – вроде, его уже поддерживали под руки Мамсик и малец-сосед.
Малец всё время шептал:
– Держись! Иначе – сгинешь! Ты ещё получил по-божески!.. Могло быть и куда хуже.
– А куда – хуже-то?.. – промямлил Митяй, еле ворочая языком.
– Он ещё спрашивает! – полушёпотом возмутился тот. – Большой Круг! И – двести плетей!..
Митяй заткнулся, поняв, что и правда – дёшево отделался…
Видать, на койке всё же потерял сознание – его еле успели растолкать на обед.
Сегодня на обед был разваренный рис – Митяй мужественно сожрал, сколько влезло: знал, что организму нужно питание, чтобы залечить… Чай оказался с голубикой. Митяй узнал запах – такой же заваривала и бабка.
После обеда убирать-заливать-подтирать всё равно пришлось. Зато ночью выспался хорошо. Только вот утром снова проснулся от привычного уже пинка. И понеслась…
Только на третий день Митяй стал осознавать себя, и удивился – он выжил! И даже пилил. Хотя спина совершенно отказывалась служить. Но жить хотелось еще сильней!..
Поэтому – пилил.
На четвёртый день он даже проследил взглядом за вертолётом – на этот раз тот сгрузил какие-то тюки. Мамсик просветил:
– А-а… Опять газеты и туалетная бумага. Ну, бумагу-то – Свите, а нам…
На пятый день утром Пахан, дав указания, сообщил:
– Сегодня подошёл срок нашего друга, Жирдяя.
Вперёд выдвинулся из шеренги Свиты действительно очень толстый мужичок. Странно. Лицо его покрывали морщины, а выражение – словно у затравленного пса. Митяй смотрел, не догоняя.
– Прощание как обычно, в пять минут пятого. Жирдяй – говори.
Прошло не меньше минуты, прежде чем тот совладал с голосом и мимикой, и выдавил:
– Прощайте, братцы… Простите, если кого отметелил не… по делу. Я… Прощайте!
Убедившись, что больше из Жирдяя не выжать, Пахан скомандовал:
– Развод закончен! По местам.
На вопрос Митяя Мамсик, как всегда опасливо озираясь, сказал только, что "лучше тебе, малой, всё увидеть самому!" Митяй, всё ещё страдавший от боли, заткнулся, и продолжил пилить.
Радовало только то, что старые мозоли полопались, а новые уже загрубели. Не больно.
Церемония отличалась от Митяйской только тем, что теперь в центре плаца стоял Жирдяй.
Он явно сдерживался из последних сил, но отблески слёз, текущих по щекам в свете косо стоявшего солнца, выдавали его состояние. Все молча ждали.
Примерно через пять минут Жирдяя словно ударили под коленки – он грузно шлёпнулся прямо на плац бесформенной кучей, задрав лицо к пасмурно-серому небу. Пахан сделал шаг вперёд:
– Мы прощаемся с тобой, Жирдяй. Кто-нибудь хочет сказать?.. – таковых не нашлось.
– Я уверен, что наш Закон ты приемлешь с пониманием и радостью… – это слишком напоминало заклинание.
А то, что последовало дальше, напоминало уже Жертвоприношение!..
Пахан подошёл к распростёртому на спине Жирдяю, и не поколебавшись ни секунды, вонзил тому в сердце здоровенную заточку. Раздался всеобщий выдох.
Выпрямившись, Пахан громко сказал, пройдя глазами по всему строю:
– Я уверен: когда придёт и мой час, Старшой, которого изберёте, сделает то же и для меня!
Уже в темноте Митяй, до которого всё ещё не дошёл смысл произошедшего, подобрался к Мамсику. Шёпотом позвав: "Мамсик!", он убедился, что тот тоже не спит – голова повернулась.
– Мамсик! Пожалуйста! Объясни, что произошло? Почему Жирдяй упал?! Зачем Пахан его…
Когда Мамсик ответил, Митяй с огромным удивлением понял, что тот тоже плачет. Но вскоре Мамсик взял себя в руки, и отвечал коротко и ясно:
– Это всё новые Законы. Дополнения к УК. Для тех, кто "При особо отягчающих…"
И вот эта штука. – он притронулся к голове Митяя. – Ну, тебе же тоже вшили… Всем вшивают. Без этого сюда не попадают. Та дрянь, что у тебя под черепушкой!..
Видя, что уточняющих вопросов не последует, Мамсик сам пояснил:
– Смертная казнь запрещена. А Лагерь – для малолеток: пока тебе не исполнилось шестнадцать. И поэтому эти гады, там, наверху, просто отключают двигательный аппарат. Ну, весь позвоночник. Человек остаётся жив… То есть, формально… Но парализован. Короче, если найдётся желающий кормить его с ложечки, поить, убирать его дерьмо – он сможет жить. Но…
Согласился бы ты так жить?! И кто захочет ухаживать за тобой, "пупом земли"?! Вот именно.
Поэтому мы все здесь приняли Закон: после "отключения" нас сразу приканчивают – чтоб не мучиться и не сходить с ума…
Кстати – та хрень, что в твоей голове, не даёт и сбежать отсюда. Помнишь, когда тебя везли сюда, останавливались? Так вот – это давали ракетницей сигнал, что едет новенький, и вылезали, чтобы отключить дистанционно ближайшие два тампера. А потом, когда тебя ввезли, уезжая, их снова включили. Мы не можем пройти за излучатели – боль такая, что можно и умереть…
Митяй, собственно, и подозревал что-то такое. Просто так их здесь без всякой охраны не оставили бы…
Но неужели… Он поторопился спросить.
– Да нет, конечно! Ни подойти к нему, ни отключить отсюда тампер невозможно. А их натыкано через каждые двести метров вокруг всей территории. Кстати, та хрень, в голове, ещё и позволяет отслеживать любого из нас прямо со спутника. Не скроешься…
– А вынимать… Неужели не пробовали?!
– Пробовали, ясен пень!.. Взломали черепушки нескольких повесившихся, парочке убитых в Схватках, одного "Добровольца"… Эта дрянь сама – как капсула. Но – с плёнкой. Плёнка стелется по коре мозга, и питает всю эту… электронику биотоками. А когда хочешь её вынуть, разрушает сам мозг! Ребята бились пять лет, но в чём секрет, так и не догнали… Нельзя вынуть её, не убив!
– Ну а если кому-то всё же когда-нибудь… повезёт?
– Ну и что?! Вокруг – на двести километров тайга! И ни одного человека! Да и отслеживают они всё время со спутников, что тут да как. Не раскрою секрет, если скажу что это – и как жучок действует. То есть, они видят всё твоими глазами, и слышат твоими ушами!.. Неужели думаешь, что не заметят операции по удалению?!
Митяй надолго застыл. Потом, пробормотав "Спасибо. Я – спать!", убрался к себе на койку.
Теперь ему было над чем поразмыслить.
Он понимал, конечно, что идиотским поведением сам напросился на Ответ со стороны Общества, глупым вызовом плюнув в лицо Устоям… Но ведь он мог бы потом… когда-нибудь… Исправиться? Стать примерным семьянином. Законопослушным налогоплательщиком. Отцом.
Чёрт. А если бы он стал Отцом, хорошо ли ему было, если б какой-нибудь отвязный безбашенный подросток пытал, и убил его сына?!..
Именно это ему и кричала на суде мать убитого, еле удерживаемая родственниками…
И почему до него всё это, и многое другое, дошло так поздно?!
Дошло, что всё это не игра, а изуверство, и может аукнуться ему в тысячекратном размере?!
Сжимая в темноте кулаки, и не утирая жгучих слёз, он долго не мог заснуть.
Утро, уборку, развод и пиление он прошёл на автомате.
Мамсик, глядя на его лицо, воздержался от разговоров и комментариев.
А на обед была каша с мясным фаршем. Он понял, чьим. Митяя подташнивало, но он съел.
После обеда, закончив дела по бараку, Митяй двинулся по дороге к тому месту, где его высадили. Первые пять километров всё было в порядке.
Потом появилось…
Чуть подальше просеки, где вездеход развернулся, начала болеть голова. Он продолжал идти.
Головная боль стала нестерпимой. Его вырвало под какой-то сосной.
И стало ещё хуже. Все нервные узлы словно поливали кипятком. Голова буквально разламывалась! Словно с каждым крохотным шажком боль возрастала в два раза!.. Нет, он должен… Должен…
Рыча, и из последних сил стараясь не потерять сознания, он заметил на земле, впереди, словно черту… Но не дойдя до неё пары шагов, упал. Теперь он видел только хвою у лица, и сил встать, или отползти, не было… Голова…
Теперь он понимал, что такое настоящая боль.
Как в тумане он заметил странную палку со стальным крюком на конце.
Зацепив его за воротник, она потянула назад – туда, где, как сразу понял Митяй, боль становилась меньше… Слабее… И вот уже почти хорошо – только лёгкая тошнота и головокружение.
Не пролежал он и минуты, блаженно приходя в себя, как получил солидный пинок в живот:
– Хорош дурака валять! Вставай и топай!
Только сейчас Митяй поднял взгляд на спасителя. Это оказался, как ни странно, обладатель его ботинок и одежды – юный прихвостень Пахана, по кличке, как теперь знал Митяй, Крыс.
Не без труда Митяй встал на четвереньки, а затем и на ноги.
Крыс, что было уж вовсе удивительно, поддержал его, и помог идти. Митяй выдавил запоздалую благодарность:
– С-спасибо. Но… Почему ты спас меня?
– Почему-почему… Потому. А ты, кстати, молодец. Почти перекрыл рекорд – видел, там, на дороге, черту? Это – Святого. Его так звать было… Там он и упал. И умер сразу – уже не откачали.
Ну а вытащил тебя… Во-первых, приказ Пахана. Многие новички балуются этим. Идиоты – сдуваются на первых же шагах! А ты… – в тоне слышалось подлинное уважение.
– Так далеко забираются только сильные. Нет, пойми правильно – реально сильные. Воины. Я вообще-то поклонник индусов. У них – чёткое деление на касты: этот – бухгалтер там, этот – воин… Этот – монах. Мы с тобой могли бы стать идеальными Солдатами. Страшным и Умным Оружием… Если бы те, дебилы-чиновники, не решили по-другому… Не решили за нас. Что "Общество" должно быть "ограждено…"
Ну а вообще-то, я, или ещё кто из назначенных самых молодых, помогаем таким придуркам-самоубийцам, как ты – у нас порог чувствительности ниже. И мы можем подбираться к тамперам ближе.
Ну, первый-то раз многие дурят, но – вовремя возвращаются. Сами. А ты – молодец, я уж сказал… Но имей в виду: тех, кто надумал во второй раз – мы не спасаем. Принципиально.
Понял?
Митяй кивнул.
В этот же день, к вечеру, над Лагерем расцвела красная звезда ракетницы.
Новенького распределили к волочильщикам – их бригада с трудом выдавала Норму.
На разводе Митяй уже почти равнодушно, хором с остальными отсчитал двести ударов очередному малолетнему насильнику-убийце девочки семи лет, и отметил, что сам совсем не рвётся присоединиться к Большому Кругу, хотя козлы и вынесли прямо на плац…
Тринадцатилетний новенький оказался глуп и с гонором, поэтому последующих репрессий не пережил. Так что через три дня в каше из гречихи снова было мясо – Митяю попался палец.
Подумав, он съел его – когда до смерти четыре года, надо использовать любое питание себе на пользу. Пилить он научился, экономя силы. Так что теперь мог ходить и в спортзал: качаться.
Про спортзал он узнал от Крыса. Тот объяснил, что Свита качается вся – с утра и до обеда. Им надо быть в форме, если кто из салаг решится бросить Вызов. Не ответить на вызов было нельзя – позор и деклассация… А ответить – бой до смерти. А охочих на тёплое место прихвостня-дармоеда в год набиралось десять-пятнадцать. Естественный, так сказать, отбор.
Обнаружил Митяй и огромную бытовку с обувью и высящимися по грудь грудами одежды – разумеется, использованной. Оставшейся от бывших хозяев…
Здесь он сменил полуразвалившиеся ботинки Крыса на чуть более целые и большего размера. И нашёл даже робу Жирдяя – она висела отдельно и сохла: безобразное тёмное пятно на груди ещё отблёскивало глянцем… Митяй выбрал себе и одежду в размер.
Того, что в его сознании произошёл некий мировоззренческий перелом, он вначале даже и не понял. Только обратил внимание, что и все вокруг ведут себя куда как сдержанно. Больше молчат. В свободное время или спят, или читают прошлогодние газеты. Или качаются и учатся драться…
Заодно Митяй узнал, для чего они всё лето и часть осени до снега, будут пилить.
Чтобы семь месяцев зимы отапливаться, и готовить пищу!
Газовая труба к Лагерю подходила, и летом действовала. Но зимой напрочь замерзала. И вот тогда запасённые дрова уходили почти все… А когда все – пилить начинали ещё по снегу. Однако Пахановской обязанностью было не допускать таких ситуаций. И вообще – присматривать за контингентом: чтобы не было уж слишком жёстким завинчивание гаек. Частых самоубийств в Лагере старались не допускать – иначе там, наверху, урезали объём доставляемых вертолётом продуктов…
Так что чёрной дедовщины, как в пересылке, в Лагере не было.
Узнал Митяй и то, что каждую весну вертолёт подвозит огромную партию саженцев, и уже весь Лагерь копает, сажает и поливает на вырубках новый лес – взамен использованного. А он-то удивлялся: откуда эти молодые, ещё тонкие и свежезеленые, словно высаженные по линейке, сосны и ели!.. Вот тебе – и как по линейке. Не "как", а именно что – по…
Из своего барака он теперь знал почти всех: как по кличкам, так и – за что их…
Очкарика – за то, что треснул по голове битой, а потом добил сорока ударами ножа учителя, отца троих девочек, выведшему ему "неуд". Сороку – за то, что придушил маленькую девочку-соседку, которая вечно кричала за стеной – мешала спать!.. Рогатку – за то, что застрелил из самопала родного деда – тот не давал денег на пиво…
Митяй поражался, за какую дурь попали сюда многие… Но большинство, всё же, как он – за дело.
А ещё Митяй понял, что здесь нет любителей "пустого" трёпа. Все как-то больше молчат. И думают, думают… И глаза почти у всех – пустые и… печальные. А кое у кого – просто злые.
Ближе к осени, когда открыли склады с телогрейками и валенками, Митяй уже неплохо освоился с порядками, регулярно качался, и постигал под руководством Мистера Айронмэна (тощего жилистого корейца, кстати, буддиста!) в зале с татами искусство рукопашного боя… Заодно и восьмиугольный Ринг, обнесённый мощной сеткой, где проходили все бои, внимательно изучил.
Синяки, ссадины и мозоли его уже почти не волновали. Что-то в его мировоззрении окончательно сдвинулось, и теперь он смотрел на всё с позиций рационалиста – последователя Дарвина.
Выживает везде сильнейший. И хитрейший. Пусть он не пробьётся в Свиту – ребята там уж больно наглые и здоровые – но в своём-то бараке он место возле тёплой печки займёт.
А вообще-то ему предстоит тут, похоже, ещё много чего постичь и понять…
Жаль только, что главное он понял поздновато. Когда пути назад уже отрезаны.
Для таких как он, Родина – вовсе не всепрощающая и терпеливая заботливая Мать.
А жестокая Мачеха.
Но виноват в этом только он сам.
Насыщенная личная жизнь мистера Йоханссена
Рассказ.
Осенний ветер нагло бросал прямо в лицо скрюченные листья зеленого, медового и кирпично-красного цвета. Когда он нетерпеливо отмахивался, рукой или головой, они улетали, падая на землю и печально шелестя. Но запах…
Запах увядания, и нависшего в воздухе, но ещё не зарядившего нудно моросящего дождя, не спутать ни с каким другим.
Мистер Йоханссен, досадливо морщась, упрямо двигался к намеченной цели – вся эта красота и осенняя ностальгия сейчас только раздражала. Тоже мне – "осень жизни", чтоб ей!
… вам всем! Он достаточно молод… Душой. И ещё чего-то от этой жизни хочет!
Когда он поднимался по ступенькам парадного, ветер угомонился. Вернее – его отбрасывало от Дома поле стасиса.
Уже взявшись за ручку двери, мистер Йоханссен невольно оглянулся.
Серая улица в тусклом освещении предзакатного, да ещё и скрытого свинцовыми, набухшими дождём, тучами, солнца, забитая припаркованными, и словно побитые собачки, тоскливо ожидающими хозяина, автомобилями, к особой радости и оптимизму не располагала.
Может, ну его на … , и не ходить сегодня?
Впрочем – нет. Лучше – ходить! Он ощущал, как скопившаяся за неделю злость и неудовлетворённое желание, комом стоящие где-то внизу живота, ближе к пупку, заставляют упрямо сжиматься челюсти, и ожесточаться сердце!.. Отвернувшись от царившей на улице мрачной картины увядания природы, он потянул ручку на себя.
Вот что ему всегда нравилось – так это атмосфера вежливой компетентности и целеустремленной собранности, царящая внутри. Ничего не скажешь – персонал подобран… Профессионально!
Главный менеджер оказался свободен, и едва завидев неторопливо приближающегося мистера Йоханссона, расцвёл в улыбке:
– О! Добрый вечер, мистер Йоханссен! Как здоровье, как Бизнес? Не правда ли – снаружи такая тоска? – и уже деловито, – Вам – как всегда?
Йоханссен, почему-то каждый раз ощущавший некое смущение, пересекая казавшийся бесконечным гигантский холл, выдержанный в помпезно-напыщенном викторианском стиле, улыбнулся в ответ: чуть приподнял кончики губ. Веселья и особой радости от предстоящего он не чувствовал. Только злобное желание наконец поквитаться за…
– Да, мистер Картер. Прошу вас.
– Тогда, как всегда – пятьдесят. Может, все же пожелаете какие-нибудь опции?
Мистер Йоханссен отрицательно покачал головой, и протянул кредитку.
А молодец мистер Картер. Знает его нрав и привычки. Не стал пытаться навязать "расширенный пакет услуг".
Пока с кредитки снимали деньги, он рассеянно огляделся.
Нет, никого из пяти других мужчин, оформлявшихся у других стоек, или уже идущих к лифту, он не знал. Да оно и к лучшему – его и так преследовало слегка гадливое чувство каждый раз, когда он сюда являлся. Не хватало ещё раскланиваться со знакомыми перед тем, что он собирается сделать. Достаточно и этих напыщенных идиотских пальм в кадках, и колонн с вычурным ионическим ордером: ретро-чванливый стиль архитектуры перед всем этим обычно его немного раздражал, напоминая не то о музеях, не то о пятизвёздочных отелях, которых они в своё время посетили… Да – вот именно – они!..
А сейчас – он сам по себе, а она…
– Пожалуйста, мистер Йоханссен. – менеджер протянул кредитку и ключ, успев уже набрать на компьютере всё, что было необходимо, – Как всегда, номер восемьдесят семь – двадцать три.
Подъём до восемьдесят седьмого этажа занял не более минуты. Из зеркала в лифте на него смотрело бледное и деланно-спокойное лицо: вытянутые в ниточку губы, маленькие, чуть сощуренные глаза, дряблые щёки. Хорошо хоть, черная шляпа скрывала седину, которую он принципиально не трогал. Плюс к этому уже немного отвисающее брюшко.
А вот его уже не скроешь дорогим костюмом… Н-да, не красавец.
Однако он почти не изменился за последние двадцать лет: в тридцать, когда они поженились, брюшко, конечно, имелось, но он тогда стыдливо затягивал его в корсет.
Губы и глаза… Вроде, почти те же. Только складки возле губ стали резче. Да и морщины на лбу… Брови начали как бы куститься – словно у… старика. Тоже поседели.