- Как, лик святой! Вы еще не прибыли в указанное место, гордый приор?
- Милорд, - ответил Ланфранк, - я удалюсь значительно быстрее, если вы дадите мне лошадь получше.
Злость не исчезла вовсе, но в глубине глаз герцога загорелись веселые огоньки.
- Ланфранк, - обратился он к приору, - Богом клянусь, вы заходите слишком далеко!
- Поменяемся лошадьми, милорд, и к ночи я буду уже далеко от этих мест.
- Богом клянусь, вы не можете меня задержать! - Вильгельм наклонился в седле и схватил поводья клячи приора. - Поворачивайте, Ланфранк, вы поскачете вместе со мной.
- Наши пути не совпадают, милорд, - ответил приор, твердо глядя в лицо герцога.
- И все же, мне кажется, мы отправимся вместе. Вы разве против, приор?
- Ни в коем случае, - спокойно произнес Ланфранк. - Но вы слишком торопитесь, сын мой.
- Так научите меня, как поступить, святой отец. Укажите мне достойный путь исполнения моих желаний, и я посчитаю себя негодяем, если буду усугублять наши с вами отношения.
- Это легко устроить. - И Ланфранк вместе с герцогом поскакал назад, в Бек.
Результатом вышеописанной встречи был отъезд Ланфранка в Рим по делам герцога. Он распрощался с Вильгельмом самым дружественным образом, а тот преклонил колени, чтобы принять благословение приора и пообещал понести епитимью за свой взрывной характер. Вообще-то считалось, что Ланфранк поехал в Рим, чтобы принять участие в большом диспуте с неким Беранже по вопросу о пресуществлении. К несчастью для Беранже, его оппонентом в споре был величайший ученый времени, но тем не менее он выступал с воодушевлением и речь его лилась нескончаемым потоком. Да и вопрос был нетривиальным, ответ на него отыскать было нелегко. Окончательно же Беранже был повержен лишь через пять лет, на церковном Соборе в Туре. Но автор забегает вперед. В начале развертывающихся событий у Ланфранка были неотложные дела поважнее этой дискуссии. А Беранже со своей несостоятельной доктриной служил лишь прикрытием для тайных переговоров, которые святой отец должен был вести в Риме.
Так все и тянулось, и ни из Фландрии, ни из Рима не поступало решительного ответа. После посещения духовника герцог отправился в Англию, а поскольку, прибыв туда, он не произнес ни слова, его люди решили, что он окончательно отказался от женитьбы. И вдруг на этом пробивающем себе дорогу в морских просторах корабле, когда Англия осталась во тьме далеко позади, он сказал Раулю:
- Я думаю о Фландрии.
- А мы уж решили, что вы сдались, ваша милость, - улыбнулся тот.
- Неужто и ты так подумал, Рауль?
- Нет, только не я. Но ведь, кроме женитьбы, у вас есть и иные планы, которые становятся все более величественными, - со значением напомнил юноша.
Вильгельм посмотрел на заложников. - Ты слышал обещание, подтвержденное королем Эдвардом. Я буду владеть Англией.
- Слышать-то я слышал, - медленно вымолвил Рауль. - Но кто еще, кроме него, может за это поручиться?
- Да я, я ручаюсь! - с жаром воскликнул Вильгельм.
- Ваша милость, но ведь есть еще принц Эдвард, есть его сын, которые также претендуют на трон. Есть еще и Гарольд Годвинсон, его любят саксонцы…
- Но Англия достанется сильнейшему, - ответил Вильгельм. - Верь мне - я вижу будущее.
- И я вижу, - с грустью сказал Рауль. - Предстоит много кровавой работы. А что будет с нашей Нормандией?
Некоторое время Вильгельм молчал. Он угрюмо глядел на море, его глаза по-ястребиному уставились на какую-то далекую цель. Наконец, все еще глядя туда, он произнес:
- Пока я жив, то смогу держать в узде охочих до моих земель Францию и Анжу. Когда же меня не станет, то раньше или позже, но Франция поглотит все, а мой народ исчезнет, растворившись среди французов. Говорю тебе, я добуду для Нормандии новые земли, будет королевство вместо герцогства моего предка Роллана, у нас будет земля, охраняемая морем, вместо ненадежных пограничных крепостей, земля, где мое племя и мое имя выживут.
- Но тогда Нормандию поглотит Англия, а не Франция.
- Может, и так, но, клянусь смертью Господа, нормандцы будут жить!
Оба долго молчали. Наконец Рауль сказал:
- Еще есть Гарольд, сын Годвина, великий вождь народа, как о нем говорят, он и сам многого хочет добиться. - Юноша кивнул в сторону спящих заложников. - Вы что, рассчитываете удержать его на этом тонком поводке, ваша милость?
- Лик святой, конечно нет! - рассмеялся Вильгельм. - Это кузен Эдвард заставил меня взять их. Они не причинят беспокойства.
- Мне бы хотелось, чтобы мы увиделись с эрлом Гарольдом, - задумчиво проговорил Рауль. - По отзывам всех он - настоящий мужчина.
- Вероломный выводок, - ответил Вильгельм, - одного я уже поймал. - Он кивнул в сторону прелестной головки Влнота, лежащего на оленьей шкуре. - И будь уверен, не упущу никого, но остаются еще пятеро; Свен, Гарольд, Тостиг, Гирт и Леофин, двое из них еще дети, но в их жилах тоже течет горячая кровь Годвина. Свен - тот просто невоздержанный пес с головой волка, насильник святой аббатисы, о нем можно не думать - он в конце концов сам запутается в собственном саване. Другой, Тостиг, носится попусту, как дикий кабан с пеной на клыках. Можешь мне не верить, но он сам отыщет собственный конец, и притом кровавый. Последний - это Гарольд, которого мы так и не увидели. Когда придет час, Бог нас рассудит. Но Эдвард боится его. - Вильгельм скривил губы. - Король Англии! - презрительно произнес герцог. - Король Англии, святые праведники!
Из тени неожиданно прозвучал голос:
- Там только один святой, братец. "Король, король, против вас идет целая армия", - говорят советники. "Спокойнее, друзья, - бормочет святой, - у нас есть дела поважнее". И занимается наложением рук на грязные язвы своего раба, погружается в молитвы. Вот он, твой король, братец. - С этими словами на свет вышел Гале, подмигивая и кривляясь.
- Не шути над святостью, - строго оборвал его Вильгельм. - Ведает Бог, Эдвард и впрямь творит немыслимые чудеса.
- Да уж… Не большим ли чудом стало бы, если б он наградил свою жену ребенком, чтобы было кому править после него, - ухмыльнулся шут. - Что, вернувшись домой, тоже займешься излечением прокаженных, братец?
- У меня нет чудотворной силы, дурак.
- Сожалею, что тебе недостает святости, - сокрушался Гале. - Великая вещь - быть святым. Кузен Эдвард проводит дни в молитвах, а ночью его посещают святые видения. А как жаль бедную королеву! "Не хочешь ли зачать прекрасного сына, дорогой, чтобы он был королем после тебя?" "Фи, фи! - кричит кузен Эдвард в ответ, - я слишком непорочен, чтобы заниматься этими приятными делами". И он перебирает свои четки и молится Богу и Богоматери, чтобы благословили его воздержание, при этом бросая свою Англию, как кость, двум собакам. Веселые же будут собачьи бои, прежде чем все устроится.
Герцог улыбнулся, в лунном свете заблестели его белые зубы.
- Слишком много знаешь, дружочек Гале. Смотри, отрежу тебе как-нибудь уши.
- Ладно, ладно! - ответил шут. - Тогда я опять поеду в Англию и попрошу, чтобы наш святой наложил на меня руки. Обещаю, из-под них появится парочка прекрасных ослиных ушей.
- Хватит об этом! - прервал его герцог. Он перекинул полу мантии через плечо и пошел через палубу. - Я хочу спать, - зевнул он. - Пошли со мной, Рауль.
Шут рассмеялся вслед:
- Давай спи рядом с ним на тюфяке, Рауль, ведь вскоре настанет день, когда для тебя уже не найдется места в комнате Вильгельма. "Я хочу в постель, жена, - будет говорить Вильгельм и добавит: - В конуру, Рауль, марш в конуру!"
Оба молодых человека расхохотались, но веселое настроение герцога быстро сменила угрюмость. В каюте он бросился на кровать и, скрестив руки под головой, уставился на покачивающиеся фонари.
- Эта последняя стрела была неплохо направлена, - сказал он.
Рауль задернул кожаные занавеси в дверном проеме.
- Я пойду в конуру с легким сердцем, - пообещал он.
- Но когда наконец это случится? - Вильгельм мельком взглянул на него и снова уставился на фонари. - Я больше не могу ждать. Боже мой, я слишком долго ждал! Мне нужно определенное "да" или "нет". Все, решено, мы едем во Фландрию.
- Как прикажете, сеньор, но ведь вы еще не научились считать "нет" ответом на вопрос, - усмехнулся Рауль.
- Не умею я с женщинами обращаться, - посетовал Вильгельм. - Как их понять? Что на уме у этой очаровательной холеной дамы? О чем думает эта женщина, когда она загадочно улыбается и при этом холодно говорит? Ничего не скажешь, тонкая работа! Тайная, непонятная! Она как укрепленная цитадель, которую я напрасно осаждаю. Следует ли мне далее ждать, пока эта цитадель не получит подкрепление? Но я ведь слишком хороший военачальник. - Он вскочил с постели и лихорадочно начал мерить шагами каюту. - Она как спокойное пламя, отдаленное, охраняемое, но желанное! О Господи!
- Спокойное пламя, - повторил Рауль, - а вы? Вы - тоже пламя, но, думаю, не такое спокойное.
- Нет, я сгораю. Бледная колдунья! Ивушка плакучая, такая тонкая, что я мог бы переломить ее руками! И до этого еще дойдет, поверь!
- Иисусе! - Рауль был одновременно изумлен и смущен. - И на это вы собираетесь употребить свою любовь?
- Любовь! - Вильгельм с минуту поразмышлял над этим словом и презрительно отверг его.
- Она - моя любовь и моя ненависть, - хмуро изрек он. - Говорю тебе, я даже не знаю, люблю ли ее. Только уверен, что она - моя. Клянусь крестом, моя, чтобы держать ее в объятиях, если пожелаю, прижав губы к ее губам, или чтобы сломать - да, да! Причинить боль, раздавить, если на то будет моя воля. Она искушает и тут же отвергает меня, а я что, не мужчина? О Господи наш на кресте, все эти долгие ночи моя постель так холодна!
Рауль смотрел на эти неустанные метания взад-вперед.
- А что слышно от Ланфранка, сеньор?
- Да ничего! Он призывает меня к спокойствию, пишет о нем снова и снова. Клянусь сердцем человеческим, она будет моей, несмотря ни на что!
- Ваша милость, думаю, что архиепископ не уступит. Вы послали его в Рим, но еще неизвестно, кого отправил Можер, чтобы нашептывать в другое ухо Папы.
- Пусть Можер получше приглядит за самим собой! - рассердился герцог. - Я мгновенно могу избавиться от этого распутного лиса! Он что, хочет захватить предназначенный мне трон или для своего братца Аркуэ, или для собственного незаконного сынка Микаэля?
- Кто знает? В любом случае остерегайтесь его, ваша милость! До меня уже дошли слухи об отлучении от церкви. И что вы тогда будете делать?
- Иисусе, да то же, что и сейчас! - еще сильнее разгневался герцог. - Если Можер рассчитывает на мою доброту потому, что мы - кровная родня, то плохо меня знает. Ведает Бог, я буду снисходителен, пока смогу, но если он захочет, чтобы я был его врагом, то он этого врага получит! - Расстегнув мантию, герцог отшвырнул ее в сторону. - Относительно формальностей вся моя надежда на Ланфранка. - Он внезапно улыбнулся, как мальчишка, который все еще жил в нем, и ярость растаяла. - А что до всего остального, Рауль, я верю в себя и поэтому мы отправляемся во Фландрию.
- Хорошо сказано, - согласился Рауль, - побьюсь-ка я с Фицосборном об заклад насчет результата.
Герцог снова улегся в постель, подперев голову рукой.
- Ты наверняка выиграешь, - засмеялся он.
- А вы, ваша милость, уверены, на кого я поставлю? - пробормотал юноша.
Герцог одним махом поднялся.
- Клянусь головой моего отца, если ты вздумал сомневаться во мне!.. - начал было он, но тут же замолчал, увидев, что Рауль хохочет, и шлепнулся обратно на шкуры. - Делай как хочешь, но помни: кто ставит против меня, тот проигрывает.
Вильгельм закрыл глаза. Его голос прозвучал слишком вызывающе, чтобы хорошо знающий его человек понял, что в успехе он совсем не уверен.
Глава 2
Из трех заложников Эдгар был более всех озадачен увиденным в Руане, хотя ничем этого не выдал. Влнот, со свойственным ему легкомыслием, радовался каждому новшеству и быстро привык к жизни в городе. Хакон с любопытством поглядывал на незнакомый мир, но был еще слишком мал, чтобы размышлять о нем. Только Эдгар походил на изгнанника, одинокий среди всех этих чужаков.
Еще долгое время он вспоминал, каким ему впервые показался Руан, прекрасный город, чьи серые стены подчеркивали великолепие нормандского двора. В замке герцога, отнюдь не скромном деревянном строении, а просторном каменном дворце, были залы со сводчатыми потолками, а множество арок украшено резными барельефами. Дом Эдгара в Уэссексе, напротив, был целиком построен из дерева; внутри стены его покрывала грубая роспись, но занавеси скрывали необработанные поверхности, поэтому дом выглядел теплым и уютным, когда в него входили. Во дворце герцога тоже встречались занавеси из тканой материи, но они отличались от саксонских настенных ковров, потому что не ткались из жесткой, искусно вышитой гобеленовой ткани, которая, хотя и была богато украшена золотой нитью или блестящими красными и пурпурными шелками, но не резала глаз пестротой или резкими расцветками, какие обожали саксы. Такие ткани висели в проходах под арками, ими обивали спальные комнаты, но там, где мастера-каменщики украсили стены лепниной, никакие портьеры не скрывали их от взгляда. Эдгар привык мерить шагами отзывающиеся эхом галереи и думать, что он собственной плотью чувствует холод камня.
Что касается еды, то прошло немало времени, прежде чем он прекратил искать вареное мясо, которого жаждал. Сакс никак не мог приучить свой желудок к тому, что любили нормандцы. Ему бы хотелось видеть на своем столе жареные на вертелах окорока английских быков, а вместо этого слуги разносили журавлей, напичканных острыми пряностями; морских свиней со сладкой молочной пшеничной кашей и корицей; несъедобную, на его вкус, смесь рубленых цыплят с розовыми лепестками; желе голубиного цвета; изысканные лакомства, такие, как марципаны, украшенные фигурками ангелов, и белые пиявки, фаршированные листьями боярышника и куманикой. Даже голова дикого кабана, которую вносили под звуки труб, была приправлена так, что с трудом распознавался ее натуральный вкус.
Эдгар попробовал и королевское блюдо - павлина, сочтя его менее вкусным, нежели откормленный гусь. Он следил, как специальные разрезальщики мяса разделывают лебедей, каплунов, тушки цапель, кроликов и очень хотел, чтобы вместо всех этих изысков они бы нарезали доброй оленины или простую вареную баранину.
Еда подавалась на серебряных блюдах, погребцы для соли, достигающие фута в высоту, были позолочены снаружи и изнутри, а их крышки украшены драгоценными камнями; на столах лежали превосходные скатерти из ипрского полотна, вино наливали не в роги, а в золотые кубки или стеклянные сосуды, окрашенные янтарным, синим и красным, с тонкой, как паутинка, резьбой или выдутыми по гладкой поверхности пупырышками. Взад-вперед сновали разнаряженные пажи; сенешали, распорядители, постельничие следили за тем, чтобы жизнь при дворе была комфортной. Для сидения имелись кресла, искусно украшенные резьбой в. виде голов грифонов и орлов, а табуреточки под ногами были расшиты львами и цветами, на кроватях лежали для любящих тепло соломенные матрасы и шкуры северных оленей; занавеси на кольцах скользили по стержням. Даже в окна был вставлен хрусталь или берилл. Эдгар знал, что такие окна есть в Вестминстерском дворце короля Эдварда, да и в домах могущественных эрлов тоже, но в Марвелле от сильного ветра защищали ставни или пластинки из рога, вставленного в деревянные рамки.
В Нормандии мужчины носили длинные туники из роскошных тканей; у каждого был свой оруженосец и пажи для сопровождения, поэтому дворец был буквально набит народом, слуги ссорились, дрались и натыкались друг на друга. Всюду роскошь, великолепие, но сердце Эдгара тянулось к более простой жизни дома, в Англии. Эти нормандцы сорили деньгами, украшая свои дома, самих себя и свои монастыри; англичанина же не интересовало, насколько внушительный у него дом или сколь дорога посуда, пока на подносах полно еды, а горны до краев налиты. От презрения к экстравагантности нормандцев он перешел к удивлению над их любопытным аскетизмом. Эти люди были одновременно более неистовы и более сдержанны, чем саксонцы… У последних не считалось постыдным объесться или напиться до беспамятства, а у первых пьяниц и обжор презирали. В Англии человека было трудно рассердить, а в Нормандии в ответ на неосторожное слово мечи выскакивали из ножен мгновенно, маленького подстрекательства было достаточно для возникновения большой вражды. Если речь шла о ненависти или честолюбии, то нормандцы проявляли такое жестокое варварство, до которого бы не опустился ни один саксонец. Зато если в Англии было все менее и менее принято любить знания и уважать церковь, то в Нормандии люди строго соблюдали все религиозные правила, а простое умение читать и писать не считалось достаточным для уважающего себя человека.