- Неужели вы откажетесь выпить даже эти несколько капель? - не без удивления спросил он, взяв полный стакан.
- Даже эти несколько капель. Ведь вы, господин Бастьен, прекрасно знаете, что я пью только воду.
Бастьен поднял свой стакан:
- За здоровье Консьянса и с надеждой, что через пять минут вы его увидите!
- О, если так, то я не отказываюсь, - переменила решение Мариетта, - правда, я буду бояться, не закончится ли это бедой!
И бедняжка повторила, поднимая вслед за Бастьеном свой стакан:
- За здоровье Консьянса! И с надеждой увидеть его через пять минут!
- Да я и не сомневался, что вы выпьете! - сказал гусар, решительно атакуя ломоть хлеба, исчезающий прямо на глазах, и бутылку, через пять минут оказавшуюся совершенно пустой.
Прозвонило девять утра.
VI
О ТОМ, КАК МАРИЕТТА СДЕЛАЛА, НАКОНЕЦ, СТОЛЬ ТРУДНЫЕ ДЛЯ НЕЕ ПЯТНАДЦАТЬ ШАГОВ
Мариетта вслушивалась в дрожащий звон, как будто молоток, отзванивавший минуты, бил прямо в ее сердце; затем, когда угас последний отзвук, она воскликнула:
- Ах, вот и прошло пять минут!
- Пойдемте, - сказал Бастьен.
Он провел Мариетту к двери кабачка, и там они оба на мгновение остановились, устремив взгляды на вход в лазарет.
Два драгуна и гусар сменили кирасира, приняли приказ и в свою очередь приготовились отстоять два часа на посту.
Раненые не хотели, чтобы у их дверей несли караул часовые-иноземцы, и получили разрешение охранять сами себя, а точнее, это делали те из них, кто был близок к выздоровлению; этим и объяснялось то, что на часах стояли представители разных родов войск и соответственно в разных форменных одеждах.
Бастьен и кирасир обменялись взглядами. Взгляд недавнего часового говорил:
"В пять часов, как договорились?"
А взгляд Бастьена соответствовал примерно такому ответу:
"Все сказано, черт подери!"
Затем кирасир ушел и скрылся за углом улицы.
- Теперь, - предложил Бастьен полной нетерпения Мариетте, - оставайтесь здесь, дитя мое, и, когда драгун уступит мне свое место и скроется из виду, идите.
- Так вы по-прежнему надеетесь? - спросила Мариетта, и сердце ее одновременно сжималось и трепетало.
- Больше чем когда-либо, - подтвердил Бастьен.
И он направился к драгуну той походкой вразвалочку, что свойственна гусарам вообще, а Бастьену в особенности.
Бастьен не был приятелем драгуна, но был с ним знаком; впрочем, между жалкими остатками наполеоновской славной армии установилась духовная общность: то было братство по несчастью.
Кирасир выказал жесткость и неумолимость по отношению к Мариетте только потому, что она появилась перед ним в сопровождении прусского солдата и с русским пропуском в кармане.
То было, по сути, не что иное, как простая и чистая национальная оппозиция; при иных обстоятельствах его сердце, сколь бы оно ни привыкло защищать себя стальным покровом жесткости конечно же уступило бы мольбам Мариетты и настоятельным просьбам Бастьена.
Гусар ничуть не опасался, что встретит нечто подобное со стороны драгуна, но он решил предотвратить и малейшую возможность отказа.
Так что по отношению к новому часовому он предпочел иной маневр и, подойдя к нему вразвалочку, поздоровался:
- Здравствуй, драгун.
- Здравствуй, гусар, - откликнулся часовой.
Наступила короткая пауза.
- Скажи-ка, драгун, - спросил Бастьен, - не настроен ли ты, например, сделать доброе дело для товарища?
- Всегда настроен, - ответил тот, - лишь бы в этом не было ничего оскорбительного для моего полка и нарушения приказа.
- Так вот, - продолжил гусар, - ты же видел того высокого парня, который стоял здесь на страже и которого ты сменил?
- Кирасира?
- Да, его сáмого.
- И что из этого?
- А то, что мы с ним несколько минут назад обменялись не очень дружескими словами.
- Ба-а!
- Да, да.
- А из-за чего?
- Из-за одной моей землячки, что стоит вон там у дверей кабачка на углу площади. Видишь, у ее ног лежит собака?
Драгун посмотрел туда, куда рукой указывал Бастьен, и облизал языком свои усы.
- Ого! - произнес он. - Ей-Богу, красивая девушка, да и собака красива тоже.
- Да, - подтвердил Бастьен. - Так что мы с ним повздорили и в пять часов пополудни должны встретиться за крепостным валом Сен-Марсель и пару раз друг друга продырявить.
- И я тебе нужен в качестве секунданта, гусар?
- Нет, нет, если ты хочешь сделать для меня доброе дело, оставайся здесь, пока мы будем там.
- Как, мне остаться здесь?! Ты что же, думаешь, меня сюда приковали на целые сутки?
- Подожди, я тебе объясню.
- Слушаю, - не без важности сказал драгун.
- Дело в том, что у кирасира есть пунктик, от которого я не смог его избавить.
- Ты говоришь, пунктик?
- Да.
- Какой?
- Ему приспичило драться сегодня в пять часов - ни раньше ни позже.
- Странный пунктик! - удивился драгун, не понимавший, почему нельзя драться в любое время.
- Так что, - продолжал гусар, - я был вынужден принять его условия, потому что это ведь я его разозлил.
- И что?
- А то, что есть только одно маленькое препятствие для назначенной встречи: дело в том, что я свою очередь заступаю на пост от пяти до семи.
- Нужно было сказать ему об этом.
- Я ему и сказал, но он не стал меня слушать.
- Надо же! Так он, значит, упорствует насчет своих пяти часов?
- Да ведь я тебе сказал, что в этом вся его причуда и состоит. Говорю тебе все как есть: он предложил отстоять на посту четыре часа: два - он, два - я, с тем чтобы иметь возможность драться ровно в пять. Чего ты хочешь, наверное, именно в это время он набирается храбрости.
- Французский солдат отважен в любое время суток, - наставительно заметил драгун.
- Это верно, - подхватил гусар, не желавший раздражать того, кого он просил об услуге, - но, драгун, ты меня хорошо поймешь, я отказался от такого предложения.
- И ты был не прав, гусар.
- Нет, прав, потому что я сказал себе: "Какого черта, с этой минуты до пяти часов я наверняка найду товарища, за которого я постою на часах при условии, что он в свою очередь постоит за меня". Увидев, как ты занял место для кадрили, я сказал себе: "Вот я и нашел подходящего человека!" Понимаешь?
- Не понимаю.
- Объясняю: ты окажешь мне услугу, передав мне дежурство; остальное я знаю; ты уступишь мне свое место за бутылку вина из Кламси, разопьем ее; отстояв здесь свое, я пожму твою руку, и мое рукопожатие будет означать: "Драгун, я с тобой на жизнь и на смерть!"
- Ага, - сказал драгун, - и тогда я заступлю на пост в пять часов, а вы в это время расположитесь на лугу.
- Именно так.
- Согласен, - заявил драгун. - Только, - добавил он, поглядев на часы, - ты мне будешь должен десять минут, гусар!
- Хорошо! - согласился Бастьен. - Вместо них ты получишь вторую бутылку вина!
- Договорились. Приказ гласит: "Отдавать честь старшим по званию, брать на караул перед генералами русскими, прусскими или французскими, как только они появятся. Видал? Не пускать в лазарет никаких женщин, кроме сестер милосердия, за исключением тех, у кого есть пропуск. Не позволять выходить из лазарета больным, если они не имеют exeat главного хирурга".
- Знаю, - сказал Бастьен, - всегда одно и то же!
- Всегда одно и то же.
- Спасибо. Значит, в пять, не так ли?
- Согласно правилам.
- А теперь, драгун, поскольку всякий труд требует оплаты, подойди к кабачку и скажи глядящей на нас девушке, скажи настолько любезно, насколько ты способен: "Мадемуазель Мариетта, гусар Бастьен хотел бы сказать пару слов, вам и вашему псу". Она ответит: "Благодарю вас, господин драгун". Это и будет вознаграждение за твой труд.
- Будь спокоен, всем известна галантность драгунов: они знают, как говорить с особами женского пола.
- В таком случае, - завершил беседу Бастьен, - поскольку драгуны знают пехотный строй столь же хорошо, как кавалерийский, полуоборот налево и марш вперед!
Драгун повиновался приказу, подошел к Мариетте и сказал ей несколько слов, поднеся ладонь к своей шапке.
Мариетта, не теряя ни минуты, подбежала к земляку.
- О дорогой мой Бастьен, - спросила она, - увижу ли я Консьянса?
- Конечно, - уверил ее гусар.
- Значит, вы получили разрешение?
- Нет, но я сам даю вам разрешение.
- Как это вы мне его даете?
- Конечно, ведь я стою на посту.
- Но приказ, Бастьен?
- Для вас приказа нет, Мариетта!
- В таком случае, я могу войти?
- Можете войти. Только, если у вас спросят пропуск, скажите, что вы передали его часовому, а он на выходе вернет его вам.
- О, спасибо, спасибо, Бастьен… Бастьен, друг мой, что же мне сделать для вас?
Гусар взял девушку за руку и привлек себе:
- Мариетта, вы мне скажете хотя бы одно слово о Катрин, чтобы мне было чем занять мысли, стоя два часа на посту…
А затем он тихо добавил:
- И в течение двадцати четырех часов, которые мне, скорее всего, придется провести на гауптвахте.
- О! - воскликнула Мариетта, расслышавшая только первую фразу. - Неужели Бог допускает, чтобы любовь порождала такой эгоизм?..
- Что и говорить, эгоизм, - поддакнул Бастьен.
- Я говорю о себе, Бастьен, а не о вас… Я, оказывается, настолько эгоистична, что даже не подумала рассказать вам о Катрин.
- Итак? - спросил гусар, словно заранее готовясь к самым большим бедствиям.
- Так вот, Катрин любит вас неизменно, мой дорогой Бастьен. Только она оплакивает вас с утра до вечера, потому что считает вас убитым.
- Ах, - разволновался гусар, - так она считает меня убитым!.. И она меня оплакивает, бедная Катрин!.. Что она скажет, увидев меня теперь с повязкой на глазу?
- Она скажет вам, что вы для нее самый желанный и что день, когда она увидит вас вновь, станет самым прекрасным в ее жизни.
- Так вы полагаете, я могу написать ей, не опасаясь, что письмо распечатает другой мужчина?
- Вы можете ей писать, причем без всяких опасений: только слезы радости, пролитые на ваше письмо, могут помешать Катрин прочесть его!
- Ах, добрая Катрин! - воскликнул гусар, вытирая слезинку, блеснувшую в уголке его глаза. - Добрая Катрин!
- Ну что, - спросила Мариетта, - вы довольны?
- Черт подери, хорош бы я был, если бы оказался недовольным! Но теперь ваш черед быть довольной - идите же!
- Куда же мне идти? - спросила просиявшая Мариетта.
- Прямо и идите: чего тут мудрить?
- Но через какую из всех этих дверей мне пройти?
- Посмотрите сами - через ту, перед которой улегся Бернар!
- Ах, бедняга Бернар, - спохватилась девушка. - Как же я о нем забыла?
И в последний раз в знак благодарности помахав рукой Бастьену, она помчалась во двор, легкая, словно одна из ланей, порою попадавшихся ей на пути, когда она пересекала лес Виллер-Котре.
Глядя ей вслед, Бастьен прошептал:
- За сделанное для нее доброе дело я, наверное, заработаю сабельный удар и двадцать четыре часа взаперти на гауптвахте… Но, ей-Богу, я от содеянного не отрекаюсь: она этого достойна.
И потом добавил, словно подводя черту:
- Эх, черрт подерри! В полку вот это была бы потеха!
VII
ПАЛАТА СЛЕПЫХ
В ланском лазарете одну палату целиком отвели для слепых, причем не только солдат и офицеров, но и горожан; за лечением всех их наблюдал главный хирург, начальник лазарета, большой знаток глазных болезней.
Эта палата, предназначенная для несчастных больных, лишенных зрения, или находящихся под угрозой его потерять, или близких к выздоровлению, имела необычный вид, и ее главной, даже единственной особенностью было глубокое уныние, объяснявшееся прежде всего тем обстоятельством, что окна здесь были закрыты зеленой бумагой, которая, загораживая дорогу солнечным лучам, не позволяла свету просочиться в палату. Посторонние, допущенные сюда по особому разрешению, воспринимали палату как место сумрачное, где полутьма навевала печаль более черную, нежели полная тьма; в этом пространстве, где не существовало ни дня, ни ночи, передвигались какие-то подобия безмолвных призраков с вытянутыми вперед руками, в то время как другие целыми часами сидели, опершись спиной о стену и не произнося ни единого слова.
Когда человек вступал в это угрюмое царство слепоты, сердце его охватывала невыразимая тоска. Можно было бы сказать так: спускаясь в нижние области таинственного мира, человек делал передышку на полдороге от жизни к могиле - на траурной станции, которая, уже не являясь местом бытия, еще не превратилась в гробницу. Прежде чем различить здесь хоть что-нибудь, глазам надо было привыкнуть к зеленому цвету бумаги, закрывавшей окна, из-за нее те бедные слепые, чье зрение начинало восстанавливаться, имели почти столь же унылый вид под этим возвращающимся к ним искусственным светом, как и под покровом темноты, из которой они лишь недавно стали выходить.
Все, независимо от степени заболевания или выздоровления, носили опущенный на глаза зеленый козырек, так что даже лечившему их хирургу приходилось спрашивать имена этих призраков, чтобы отличить одних от других и чтобы применить к каждому лечение, соответствующее сложности заболевания или степени улучшения в состоянии больного.
В день, когда Мариетта добралась до Лана, в палате слепых - большом зале площадью почти в тридцать квадратных футов - находилось только восемь, а может быть, десять больных.
Одним из них был Консьянс.
Несмотря на случившееся с ним несчастье, юноша не утратил ни своей веры, ни чистоты души. Тот незримый мир, в котором всегда жил Консьянс, ни в чем не уменьшился: с тех пор как юноша лишился возможности видеть внешний мир, он, если позволительно так выразиться, еще больше погрузился в мир внутренний, где живут мечтания безумцев и духовидцев - двух разрядов больных, которых медики, в большинстве своем материалисты, относят к одной и той же категории.
Но совсем не так обстояло дело с несчастными слепцами, товарищами Консьянса по тюрьме и мраку. Для них вдохновенный юноша был чудесным утешителем; восполняя утрату реального мира, откуда они были изгнаны, он открывал им иной мир, мир, который можно увидеть только глазами смерти, мир, который, благодаря удивительному дару Консьянса, был и прежде доступен ему, а с тех пор как угасли его телесные глаза, стал еще зримее.
Таким образом, больные тянулись к юноше, и он, чувствуя, что его уста источают утешение, порой выпускал на волю все эти озарявшие его чудесные видения. Поскольку Консьянс говорил об ином мире при мягком свете, свете вечном, благоприятном и для ночи и для дня, при свете, солнцем которого был Бог, а звездами - ангелы, говорил о мире, где все добрые сердца, где все святые души собирались вместе, чтобы получить вечное вознаграждение за преходящее добро, что они сотворили за время земной жизни, обреченной на смерть; поскольку по своей слабости человек даже в своем воображении не может изобрести что-нибудь существенно новое, Консьянс описывал этот мир, сотворенный по образцу нашего, но, украшенный дарами юношеского воображения, этот мир веры, с его прекрасными тенистыми рощами, с его обширными садами и всюду пестреющими цветами, с его большими спокойными озерами, с его журчащими реками, с его тысячецветными птицами, говорящими на человеческом языке, - его слушали и при этом все видели столь ясно, что на какие-то мгновения несчастные слепцы не сожалели больше ни о чем, ведь Консьянс в своей грезе возвращал им больше, чем они потеряли в реальности, и все вздыхали, но не об утраченном мире прошлого, а о мире грядущего, представавшем перед их внутренним взором.
Однако наступал час, когда слово иссякало на устах юноши, так же как в августовском зное высыхает колодец, из которого слишком усердно черпали; тогда свет, зажженный в воображении слушателей пламенной проповедью пророка, мало-помалу угасал, как после божественной литургии одна за другой гаснут свечи, озарявшие церковь так, что сияли белые скатерти и золотые украшения алтаря; и после этого несчастные слепцы вновь погружались не просто в ночь, а в двойную тьму, физическую и моральную, где и отсутствие света, и отсутствие слова опустошало их души; тогда каждый из обитателей палаты молча и на ощупь продвигался к своему привычному месту (такова сила привычки, что даже слепые имеют свои излюбленные места), чтобы усесться там, лелея в душе обрывки этого пламени, отблески дня, последний свет, источаемый лампадами святилища; слепые берегли остатки этого внутреннего света, словно совершая обряд, подобный тому, какой античные весталки совершали перед священным огнем, жизнь которого была их жизнью и смерть которого влекла за собой их смерть.
А в то время, когда товарищи Консьянса по несчастью созерцали разрозненные картины своих грез, подобно заблудившимся странникам, которые вглядываются в блуждающие по темной равнине огоньки, сам Консьянс возвращался в мечтах к реальности. Ему виделись две хижины, стоящие по обеим сторонам дороги: хижина слева увенчана виноградной лозой, хижина справа увита плющом, и в этих двух хижинах, живущих общей жизнью и опечаленных его отсутствием и его несчастьем, обитают старый папаша Каде, распростертый на своем ложе страдания, плачущая Мадлен, молящиеся г-жа Мари и Мариетта и беззаботный в силу своего возраста ребенок, бегающий под прекрасным солнцем мая, которого Консьянс уже не мог увидеть, за прелестными изумрудными мушками и чудесными золотисто-лазурными бабочками.
Неожиданно Консьянс, сидевший в своем самом дальнем углу и погруженный в невеселые размышления, вздрогнул. Ему почудился едва уловимый звук: то слабо и непривычно поскрипывали ступени лестницы; ему померещилось, что кто-то женским голосом произнес его имя; он вроде бы расслышал ласковое жалобное повизгивание, словно предваряющее появление собаки, которая уже через минуту увидит своего хозяина после долгой разлуки; его сердце, одаренное особой интуицией, ощущало что-то нежное, целомудренное, утешительное, словно явление ангела, и это приближалось к нему… Невольно он встал и, задыхаясь от волнения, пошел, простирая руки по направлению к двери столь точно, будто он снова обрел зрение… Дверь открылась. В это мгновение нечто вроде магнетического притяжения сразу же установилось между юношей и появившейся на пороге девушкой. Громкий крик вырвался из груди каждого: "Мариетта!", "Консьянс!" - и не успели еще отзвучать эти возгласы, как юноша и девушка оказались в объятиях друг друга.
Но вслед за криком радости у Мариетты вырвался крик страдания. Оторвав голову от груди возлюбленного, Мариетта открыла глаза, прежде невольно закрывшиеся под бременем чувств, и сразу увидела эту сумрачную палату, увидела, как эти сидевшие у стен призраки медленно подымаются и, спотыкаясь, движутся к ней. И тогда, в ужасе бросившись в объятия Консьянса, девушка закричала, и в ее тягостном крике слились и любовь, и жалость, и боль:
- О Консьянс, мой бедный Консьянс!..
И ее руки безвольно повисли, словно силы ее покинули, и если она устояла на ногах, то только потому, что ее отяжелевшая голова покоилась на плече друга.