Из-за астмы я так и не смогла достичь особых успехов ни в хоккее, ни в нетболе, хотя основная причина заключалась в том, что я испытывала непреодолимое отвращение к любому коллективному виду спорта. Не обладала я и какими-либо музыкальными способностями. Правда, какое-то время я брала уроки игры на пианино, но меня постоянно сравнивали с моей талантливой сестрой и, как можно догадаться, эти сравнения были не в мою пользу. Я была слишком ленива, чтобы бесконечно играть гаммы и упражнения, а уровня мастерства, необходимого для исполнения чего-то другого, я так и не достигла.
Особым умом, в отличие от Линетт, я тоже не блистала - по результатам экзаменов обычно оказывалась в нижней трети списка. Никогда в жизни я не побеждала ни в одном конкурсе, и учителя недвусмысленно дали понять и мне, и моей матери, что вряд ли найдется университет, который захочет видеть меня в числе своих студентов.
Тем не менее, когда я стала подростком, выяснилось, что во мне есть нечто такое, чего нет в Линетт. Я нравилась мальчишкам. Они бегали за мной. Они толкали меня. Они дергали меня за косички и отбирали вещи, чтобы привлечь мое внимание. Я возмущалась и жаловалась, но в глубине души понимала, что они делают это лишь потому, что я им нравлюсь. Мне льстило их внимание. Это повышало мой статус в глазах остальных девчонок, и я стала совершенствовать то, что мне было дано природой. Я подворачивала пояс на юбке, делая ее короче, закатывала рукава, мазала губы вишневым блеском и красила ресницы. Я начала дерзить учителям. Я постоянно жевала жвачку.
Мать видела, что творится с ее младшей дочерью. Сначала она ничего не говорила прямо, а только наблюдала и молча переживала. Но время шло, мой внешний вид и мое поведение становились все более неприличными и вызывающими. Тогда она попыталась приструнить меня, призывая к умеренности и постоянно напоминая о необходимости блюсти свое честное имя. Но я оставалась глуха к ее увещеваниям и продолжала холить и лелеять тот единственный талант, который был мне щедро отпущен природой.
К тому времени у матери появился друг. Это был некий мистер Хэнсли, и мать требовала, чтобы мы называли его дядюшка Колин. Но при каждом удобном случае я старалась подчеркнуть тот факт, что на самом деле мистер Хэнсли никакой нам не дядюшка. Мать познакомилась с ним на одном из церковных собраний, и он был скучнейшим человеком на земле. Сейчас я даже не могу вспомнить, как он выглядел. Помню только, что у него было узкое лицо, плохие зубы и жиденькие, мышиного цвета волосы. Я понимала, что он не испытывает ко мне особой симпатии, и эта неприязнь была взаимной.
В то лето, когда Линетт поступила в университет, мне исполнилось пятнадцать и моей лучшей подругой была Аннели Роуз, с которой мы дружили еще со времен начальной школы в Портистоне. Мы были очень близки - настолько близки, что даже могли угадывать мысли друг друга. Иногда нам достаточно было обменяться взглядами, чтобы зайтись неудержимым хохотом. Своим постоянным перешептыванием и хихиканьем мы доводили до исступления учителей и наших более прилежных соучениц. Сейчас я уже не могу вспомнить, о чем мы с ней болтали, но у нас всегда находились темы для беседы.
Аннели тоже нравилась мальчикам. Мы прекрасно дополняли друг друга, всячески подчеркивая и выпячивая свою раннюю сексуальность. В нашем классе я одной из первых начала бегать на свидания, постоянно меняя кавалеров. Мы ходили в кино и на танцы, держались за руки, и иногда я разрешала очередному поклоннику поцеловать себя. Но мне ни разу не встретился парень, который бы по-настоящему мне понравился. Наверное, из-за постоянной смены кавалеров я приобрела определенную репутацию, но распущенной в полном смысле этого слова я никогда не была. Я не относилась к тем несчастным девчонкам, которым приходилось буквально торговать собой, чтобы привлечь внимание мальчиков и завоевать определенный статус среди ровесниц.
Обучение мальчиков и девочек в двух средних школах Уотерсфорда было раздельным, но мы встречались на дискотеке в конце учебного года. Ни мне, ни Аннели не приходилось стоять у стены ни минуты. Я танцевала с разными мальчишками. Как-то на медленный танец под Уитни Хьюстон меня пригласил парень по имени Эйден Трейси. Он был очень пьян. Его горячее дыхание обжигало мое ухо, а напряженный член, распирая штаны, упирался мне в живот. Мы поцеловались. Я почувствовала на губах привкус "Кэмела" и пива. Он предложил мне прогуляться, но я отказалась.
Подстрекаемая мистером Хэнсли, моя мать в штыки воспринимала все, что я говорила, надевала и делала. Вскоре моя жизнь была регламентирована таким безумным количеством правил и запретов, что, обходя их, я стала настоящим мастером всяческих ухищрений.
Так как мне было запрещено покупать косметику в аптеке Портистона, мы с Аннели приноровились воровать разные мелочи в универмаге "Уосбрукс". (Не представляю, как выходят из положения современные подростки со всеми этими идентификаторами и защитными этикетками.) Потом мы забирались на второй этаж автобуса и по дороге из Уотерсфорда в Портистон с восторгом рассматривали свои трофеи. Когда у Аннели или у меня никого не было дома, мы делали друг другу макияж, стараясь добиться максимального эффекта.
Когда однажды нас увидел отец Аннели, он сказал:
- Не понимаю, зачем вам нужно замазывать свои хорошенькие личики этим дерьмом?
Мистер Феликоне выразился более поэтично. Заметив, как, сидя за столиком в "Маринелле", мы красим губы, он сказал, что не видит необходимости в том, чтобы наносить позолоту на живой цветок. В ответ мы лишь захихикали, как это обычно делают подростки.
Однажды мы попались. Мистер Хэнсли увидел, как мы с Аннели вылезаем из автобуса в почти прозрачных марлевых блузках и джинсовых шортах, настолько коротеньких, что из-под них виднелись трусики. Собранные в конский хвост волосы не мешали рассмотреть и сережки. В тот день нам удалось проколоть уши, убедив девушку в парикмахерской, что нам уже есть шестнадцать. После этого какие-то старшие ребята пригласили нас в паб и угостили коктейлем, в который входили сидр и шерри. На прощание они попросили у нас номера телефонов. В результате мы с Аннели были настолько возбуждены этим восхитительным приключением, что совсем забыли об осторожности и о длинных юбках, которые всегда надевали поверх, перед тем как выйти в Портистоне.
Хэнсли был шокирован. Он буквально запихнул нас в свою машину и отвез ко мне домой, где мы прослушали длинную лекцию о своем "распутном" поведении. Мы ерзали на стульях, нервно хихикая от страха и смущения, и надеялись только на то, что никто из знакомых нас не видел.
Потом были вызваны родители Аннели, и наше непристойное поведение стало предметом долгого и крайне неприятного для нас обсуждения. Вердикт был суров. Весь остаток лета нам было запрещено выезжать из Портистона без сопровождения взрослых, а восемь вечера объявлялись комендантским часом.
От Линетт я тоже не дождалась сочувствия. Когда я стала возмущаться несправедливостью наказания, она сказала:
- Послушай, тебе нужно потерпеть всего пару лет. Делай то, что тебе говорят, веди себя прилично, и твоя жизнь станет значительно легче. А когда тебе исполнится восемнадцать, ты сможешь поступать так, как тебе заблагорассудится, - носить, что хочешь, ездить, куда захочешь, и гулять хоть всю ночь напролет.
- Но восемнадцать мне будет только через три года!
- Поверь мне, они пролетят мгновенно. Ты даже не заметишь.
- А вдруг я умру до того, как мне исполнится восемнадцать? Ведь я даже пожить не успею.
- Ты не умрешь.
- А вдруг?
- Никаких вдруг.
- Почему?
- Потому!
- Ты не можешь этого знать!
Я представила себя умирающей от какой-то загадочной болезни, как лежу на своей кровати, на розовом нейлоновом стеганом покрывале в коротенькой ночной сорочке. Ногти на изящно вытянутых ногах покрыты голубым перламутровым лаком, руки скрещены на груди, темные волосы разбросаны по подушке, в ушах сверкают золотые сережки-гвоздики. Картина была настолько трогательной, что я чуть не заплакала, подумав, как моя мать будет горько раскаиваться в том, что послушала эту крысу Хэнсли и заперла меня в нашем мрачном, безрадостном доме в этом скучном маленьком городишке.
Я мысленно составляла газетные некрологи, планировала красивые, живописные похороны, на которых все поймут, какой талант они потеряли в моем лице. Линетт продекламирует стихи, а Аннели, возможно, исполнит какой-нибудь танец. Я хотела, чтобы на похоронах играла моя любимая музыка. Тогда к числу моих главных кумиров относились Мадонна и "Калче Клаб". Я представила себе, как рыдает моя мать, закрывая лицо носовым платком. Подавленный и бледный Хэнсли не находит себе места от стыда. Линетт снова и снова вспоминает наш последний разговор: "А вдруг я умру до того, как мне исполнится восемнадцать…" - "Ты не умрешь". Ха! Это заставит ее задуматься.
В тот момент я думала, что это будет самое скучное лето в моей жизни. На поверку же оно оказалось одним из самых восхитительных.
Глава 13
В четверг после обеда, когда я смотрела телевизор, зазвонил телефон. Номер был мне незнаком. Оказалось, что звонит секретарь исторического факультета университета. Она поинтересовалась, смогу ли я прийти на собеседование с профессором в следующую среду в три часа. Я попросила ее немного подождать и сделала вид, что проверяю свое расписание. Обойдя комнату по периметру три раза, я снова взяла трубку и сказала:
- Да, в среду я свободна. Время меня вполне устраивает.
Положив трубку, я схватила диванную подушку и закружилась в танце. Мне обязательно нужно было поделиться с кем-то моими чудесными новостями. Не рискнув снова звонить Марку, я набрала номер Линетт. Она все еще обижалась на меня. Во-первых, потому что я уехала за триста миль, не посоветовавшись с ней, во-вторых, потому что, переехав, я даже не удосужилась позвонить ей и сообщить, что со мной все в порядке, что я жива и здорова.
Своим самым жизнерадостным голосом я поинтересовалась, как дела у нее и Шона.
- Мы бы чувствовали себя значительно лучше, если бы ты была тут, с нами, Лив, - ответила Линетт. - Тебе нечего делать в Уотерсфорде. Ничего хорошего из твоей затеи не выйдет.
- Но…
- Никаких "но", Лив. Феликоне никогда не были твоей семьей. Твое место здесь, с нами. Мы любим тебя, мы скучаем по тебе и хотим, чтобы ты была с нами.
- Ничего подобного! - послышался притворно возмущенный голос Шона.
- Но тут Лука, - тихо сказала я.
- Лив, Луки там нет. Он в твоем сердце. Он будет с тобой, куда бы ты ни отправилась. А он бы хотел, чтобы ты была в Лондоне. И мы все это знаем.
- Ну… - уклончиво произнесла я, уходя от ответа. - Я хотела поделиться с тобой хорошими новостями. Я нашла работу.
- В самом деле?
- То есть саму работу я еще не получила, но договорилась о собеседовании. Причем с первой попытки.
- А как же быть с твоей настоящей работой?
- Что?
- С твоей настоящей работой в отделе связей с общественностью компании "Канари Варф" - компании, где все тебя любят и ценят?
Я не знала, что ответить. Собственно говоря, я не увольнялась из компании. Мое руководство пыталось связаться со мной, но я не отвечала ни на телефонные звонки, ни на письма. Как оказалось, Линетт это предусмотрела.
- На прошлой неделе я разговаривала с Эмбер. Она сказала, что ты можешь вернуться в любое время. Они тебя с радостью примут.
- Линетт, я бы не хотела, чтобы ты вмешивалась в мои дела.
В трубке послышался тихий вздох.
- Лив, я ни во что не вмешиваюсь. Просто я решила…
- Что ты лучше знаешь, что мне нужно.
- Нет-нет…
- Я не ребенок, Линетт. Представляешь, как я сейчас себя чувствую? Ты разговариваешь с моей начальницей за моей спиной. Извиняешься за меня, говоришь от моего имени…
- Лив, ты все неправильно поняла. Я хотела…
- Ты всегда считала меня неспособной принимать решения.
- Лив, ты ко мне несправедлива.
- А жизнь вообще несправедлива. Уж кому это знать, как не мне.
- Ты сама хоть понимаешь, что говоришь? - возмутилась Линетт. - Ты сейчас разговариваешь как…
Но я так и не узнала, как именно я разговариваю, потому что тупо повесила трубку.
Мне позвонила Анжела. Ее голос показался мне напряженным. Она спросила, как у меня дела. Я сказала, что прекрасно. Тогда она мимоходом поинтересовалась, давно ли я видела Марка. Я ответила, что это было при ней, в ресторане "Маринелла". Я даже не считала это обманом. Между человеком, который приходил ко мне три-четыре раза в неделю, и человеком, живущим вместе с Натали в квартире над рестораном, не было ничего общего.
- А почему ты спрашиваешь? - в свою очередь спросила я.
- Просто так, - ответила Анжела и натянуто рассмеялась.
На Пасху Марк пригласил меня в "Маринеллу" на семейный обед. Я сказала, что не считаю эту идею удачной. Он возразил, что если я не приду, то будет еще хуже. Люди могут подумать, что я избегаю встреч с семьей, потому что мне есть что скрывать.
Подобная мысль даже не приходила мне в голову.
- Все будет хорошо, - продолжал убеждать меня Марк. - Стефано и Бриджет прилетают из Лондона. Они расстроятся, если тебя не будет на пасхальном обеде. Папа уже говорил с Анжелой. Он убедил ее, что во имя памяти Луки ты всегда должна быть желанной гостьей в нашем доме. И уж если мама может сделать над собой усилие, то ты и подавно сможешь. Ты обязательно должна прийти. Если не ради себя, то хотя бы ради Луки.
- Ради Луки?
- Да.
В Портистоне не так много мест, где можно перекусить. И хотя в "Маринелле" никогда не подавали традиционных воскресных обедов, ресторан все равно был очень популярен как среди туристов, так и среди местных жителей. Обедать здесь по воскресеньям было настоящим удовольствием. Обстановка была теплой и домашней, еда - обильной и вкусной. Пасхальное воскресенье было особенным днем. Вся семья собиралась, чтобы отметить не только праздник, но и неофициальное открытие летнего сезона.
В семье Феликоне существовала традиция собираться вместе по всем большим праздникам. Сыновья, невестки и даже внуки, которые уже были достаточно взрослыми, помогали за стойкой, на кухне и в зале ресторана. Это создавало потрясающую семейную атмосферу. После обеда поток посетителей редел. Проводив последнего гостя, Маурицио запирал дверь, и семья садилась за стол, чтобы насладиться совместной трапезой. Даже для паршивой овцы вроде меня подобные мероприятия всегда были в радость. Маурицио умел принимать гостей. Он был щедрым и радушным хозяином, обожающим свою семью.
Но отныне все изменилось. Луки больше не было. Мои позиции в доме Феликоне никогда не были сильными, а теперь я стала особенно уязвимой. Меня пригласили на семейный обед, и я понимала, что должна предложить свою помощь. После долгих размышлений я решила позвонить Маурицио и спросить, не нужна ли им лишняя пара рук на кухне или в ресторане. С одной стороны, мне не хотелось приехать прямо к обеду и весь вечер испытывать угрызения совести из-за того, что Анжела и Натали целый день сбивались с ног, останавливаясь лишь для того, чтобы перемыть мне косточки. С другой - я очень надеялась на то, что мое предложение помочь будет отвергнуто.
Маурицио был сама доброта.
- Как это мило с твоей стороны, Оливия, - сказал он. - Но боюсь, что после стольких лет отсутствия ты вряд ли сможешь помочь нам в зале.
- Я могла бы мыть посуду, - весело ответила я, прекрасно зная, что он никогда не позволит мне это делать.
Маурицио смущенно откашлялся и попросил меня немного подождать. Я слышала, как он о чем-то советуется с Анжелой, но не могла разобрать, что они говорят. Единственное, что я расслышала - это "bambini", "Натали" и "poveretta" (бедная девочка). Голос Анжелы звучал резко. Маурицио отвечал тихо и спокойно.
Через некоторое время я снова услышала его в трубке.
- Было бы очень хорошо, если бы ты согласилась посидеть с детьми, чтобы Натали могла помочь Марку в ресторане, - сказал он. - Ты ничего не имеешь против?
- Конечно нет, - ответила я. - Только я не уверена, что Натали будет в восторге от этой идеи.
- Предоставь Натали мне.
Я положила трубку, жалея о том, что вообще ее сняла. Черная собака тоски, которая во время разговора сидела у моих ног, внимательно прислушиваясь, многозначительно вздохнула и запрыгнула мне на плечо. Под ее тяжестью моя спина согнулась колесом. Без Луки на семейном торжестве я буду совсем чужой. Ведь теперь меня вообще ничто не связывает с семейством Феликоне. За столом, где все друг другу приходятся либо супругами, либо детьми, либо родителями, либо братьями и сестрами, мне не было места.
Субботняя ночь накануне Пасхи показалась мне бесконечной. Хорошая погода сменилась бурей атлантического масштаба.
Устав от телевизора, я записалась в центральную библиотеку Уотерсфорда и взяла целую кучу книг, но оказалось, что я переоценила свои способности к концентрации. Мне следовало взять какое-нибудь легкое, необременительное чтиво - детектив или любовный роман. Но я боялась детективных романов. Я не хотела наткнуться на какое-нибудь заключение медицинской экспертизы с подробным перечислением телесных повреждений. После того, что произошло с Лукой, я бы этого просто не выдержала. И в моем нынешнем состоянии вряд ли я смогла бы адекватно воспринимать описания любовных игр и множественных оргазмов.
Поэтому я взяла умные научные книжки, читать которые у меня не было ни сил, ни желания, хотя они должны были стать альтернативой не только телевизору, но и алкоголю. Однако в 9.45 утра в субботу, этот "час X", когда я либо шла в винный магазин, либо нет, я надела одну из старых ветровок Луки и отправилась за бутылкой "Мерло" и джином. Остатки предыдущей бутылки я вылила в раковину часом раньше, наказав себя за убийственное похмелье. Женщина за кассой узнала меня и попыталась завязать разговор. Я пришла в ужас при мысли о том, что меня здесь считают постоянной клиенткой. Конечно, умение общаться с людьми, страдающими от алкогольной зависимости, составляет часть выучки продавцов подобных магазинов, но у меня не было никакого желания поддерживать беседу. Я попросила дать мне еще пачку мятной жевательной резинки и вернулась домой.
Я не понимала, в чем дело, но чувствовала себя ужасно. Как не преминул заметить Марк, в моей квартире действительно царил ужасный беспорядок, а учитывая ее небольшие размеры, это особенно бросалось в глаза и производило гнетущее впечатление. Я не могла открыть окна, потому что на улице лил дождь и дул пронзительный ветер. Я чувствовала, что задыхаюсь.