Встреча с Марцием Севрусом – плохая, очень плохая идея.
Правитель Церы – упертый, жестокий и безжалостный догматик. Не садист, нет. Разве что глубоко в душе. Но страсть князя к установлению диктата Закона и Порядка имеет отчетливо нездоровый привкус. Эта двуглавая конструкция – его божество и опора, на которой зиждется мир. Я подозревал, что князь Церы чувствует себя по-настоящему счастливым, только искореняя и обрубая все выходящее за рамки, которые он отмерил окружающей реальности.
Короче, неприятный тип. И с самой мерзкой способностью из всех, что я встречал у фэйри.
Сейчас, по моим прикидкам, он должен пребывать в настоящей ярости. Любой сиятельный правитель фэйри был бы недоволен подобным безобразием на своей территории, но для Марция Севруса проделки культистов – просто плевок в лицо всему, на что он молился.
Ничего удивительного, что мне не хотелось с ним встречаться.
В напрасной надежде я снова пощупал пульс у Рэндольфа. Без изменений.
Его все равно найдут. Правитель Церы ни за что не оставит это дело без внимания. Максимум – через пару часов Рэндольфом займутся лейб-медики, но…
– Чувствую, я об этом еще пожалею, – сообщил я непонятно кому, взваливая тело на плечо.
Глава 7. Клятва
Франческа
Настоящий Риккардо сегодня плохо выглядит. У него распухло ухо и под глазом синяк. Темно-фиолетовый, почти черный. Я приманиваю брата яблоком, чтобы рассмотреть синие следы от пальцев на его шее. Уговорами и лаской заставляю снять рубище, в котором его тут держат, разглядываю старые и свежие кровоподтеки, украшающие худое, почти безволосое тело.
Их вид приводит меня в совершеннейшую ярость.
Кто мог сделать с ним такое? Кто посмел поднять на него руку?
Безумец безобидней щенка. Не будь я в первую нашу встречу так испугана, поняла бы еще тогда. Риккардо робок, беспомощен и всего пугается. Даже когда пытается драться, делает это настолько неумело, что побороть его нет никакой сложности.
– Я заставлю их прекратить это, – жарко клянусь я брату и, полная решимости, бегу наверх, к отцу.
Ему придется меня выслушать!
У входа в его кабинет останавливаюсь. Гнев немного утих, и мне боязно отвлекать родителя. Поднимаю руку, чтобы постучать, но слышу из-за двери сердитый голос:
– Я сказал – нет, и не приставай ко мне больше со всяким бредом!
– Но вы даже не обращаете внимания на очевидные преимущества… – лже-Риккардо, как всегда, говорит невыразительно, но что-то заставляет заподозрить, что он тоже зол.
– Преимущества для кого? Пусть Мерчанти и Риччи подавятся! Я не буду снижать пошлины, обкрадывая себя и своих людей. А ты хапуга или идиот, если приходишь ко мне с подобными предложениями.
Я трусливо опускаю руку, так и не постучав. Сейчас не лучшее время, чтобы докучать отцу.
Надо уйти, но я медлю, вслушиваясь в разгорающийся за дверью спор из-за пошлин на чужеземные товары. Вспоминаю, что в последний год отец и лже-Риккардо все чаще не сходятся во мнениях. Они умело скрывают разногласия, но луну надолго не спрячешь.
– Мне оскорбительно слышать от вас намеки о корыстном интересе с моей стороны, – голос лже-Риккардо звенит негодованием. – Рино – мое будущее владение. Я – ваш наследник…
– Ты – мое наказание за грехи, Джованни. Ты и Франческа, – тяжело говорит отец. – Вернись к Риккардо разум, я не стал бы терпеть тебя и минуты. Когда умру, можешь делать с герцогством что хочешь. Но пока не лезь, куда не просят. Ты собирался на охоту с Мерчанти, так иди. И передай этому торгашу, чтобы не протягивал лапы к нашим деньгам.
Еле успеваю отскочить за угол, как дверь распахивается. Джованни вылетает с перекошенным от ярости лицом и почти бегом направляется к лестнице, не замечая меня.
Я провожаю его взглядом.
Джованни Вимано?
Он тоже мой брат.
Бастард.
Унизительное слово, унизительный статус. Лоренцо был бастардом. Я знаю, как мучила его мысль об этом.
Джованни – всегда мрачный, всегда застегнутый на все пуговицы. Я всегда думала, что его сдержанность скрывает властность сродни отцовской, а может, и жестокость. Я ошибалась?
Как мало мы знаем своих близких.
Мне хочется подойти к нему, спросить почему, узнать, что он думает, что чувствует. У нас никогда не было откровенных разговоров. В семье Рино не принято распахивать душу. Каждый – узник своей Кровавой башни. Каждый должен сам справляться со своими печалями.
Джованни спускается. Мысленно клянусь поговорить с ним. Позже. Я должна попытаться! Должна узнать, какой он на самом деле.
Мой брат – Джованни Рино.
Подхожу к двери, чтобы постучать, и снова замираю, подняв руку. Отец, должно быть, зол, очень зол из-за размолвки. Последнее дело подходить к нему сейчас, сразу после спора. Быть может, вечером, если у него будет хорошее настроение. Или завтра. Если его опять никто не рассердит…
Нет, меня это не устраивает. Слишком долго. И я обещала Риккардо!
Знаю, что поступаю самонадеянно, но я не в силах отложить все до другого раза. Я тоже из рода Рино. И я не позволю этой женщине издеваться над моим братом.
Я снова спускаюсь в подвал Кровавой башни.
Ожидание затягивается почти на час. Все это время я вышагиваю по камере, накручивая себя. Словно коплю силы перед ударом. Наконец Изабелла Вимано входит, неся в руках лампу. На ней уже знакомая бархатная маска. Я помню, что скрывается под тканью, но слишком сердита, чтобы думать об этом.
Прочие слуги побаиваются сеньору Вимано, что неудивительно, учитывая ее уродливую внешность и пугающий ореол тайны вокруг этой женщины. Иные называют ее ведьмой, а иные и вовсе Черной Тарой во плоти, но я не верю в эти сказки. Я уже знаю, что раньше она действительно считалась красавицей. И одно время грела постель моего отца. Он был сильно увлечен безродной девкой, поговаривали даже, что она его приворожила.
Возможно, боги и правда покарали ее за связь с женатым мужчиной, как любит болтать челядь, но странно, что они не тронули моего отца.
Или его наказание за этот грех – безумие Риккардо?
Увидев меня, служанка останавливается в дверях:
– Сеньорита Рино? Вы снова здесь?
– Да, я здесь, Изабелла. И я хочу знать, что это значит! – Я тыкаю пальцем в сторону камеры Риккардо. – Вы избиваете его?! Избиваете моего брата?!
– Я его пальцем не тронула, – говорит она. – Он вчера беспокоился и бился головой о стену. Такое бывает. Джованни мой сын, как могла бы я обидеть своего мальчика?
Она издевается или считает меня за дуру? Я видела синяки на шее Риккардо. Такой след оставляют только человеческие пальцы.
– Не смейте лгать! Мы обе знаем, что ваш сын сейчас на соколиной охоте с Орландо Мерчанти.
Как жаль, что нет возможности увидеть уродливое лицо, которое она прячет под маской. Удалось ли мне застать ее врасплох? Напугать?
Трудно сражаться с закрытыми глазами.
– Не понимаю, о чем вы, сеньорита.
– Все вы понимаете, – мой гнев холоден и остер, как заточенный стилет. Она страшна в своем уродстве и своей загадочности, но я не боюсь ее, не испугалась бы, будь она самой Черной. – Если я еще раз увижу синяки на Риккардо или если вы снова побежите жаловаться моему отцу… тогда ваша маленькая тайна станет известна всем, поверьте. Я об этом позабочусь.
Я делаю шаг вперед, Изабелла отшатывается.
– И не надейтесь, что за бедного Риккардо некому вступиться, пусть даже отец предпочел вычеркнуть его из памяти. Довольствуйтесь тем, что сумели подсунуть своего бастарда в семью Рино. Вы поняли меня?
Она отвечает глухим "Да".
– Тогда вымойте его. Накормите нормально. Подстригите и переоденьте уже в чистое. Он – безумен, но он не животное. Уверена, отец платит вам достаточно, чтобы содержать моего брата как должно. Завтра после обеда я проверю, как вы выполняете свои обязанности.
Я покидаю подвал с видом королевы, поднимаюсь по лестнице, чувствуя себя правой и сильной этой своей правотой.
Это незнакомое, но приятное чувство.
* * *
Передний двор Кастелло ди Нава всегда наполнен людьми и звуками. Звон металла со стороны кузни, ржание лошадей, людские крики. От пекарни тянет свежим хлебом, запах пиленого дерева от мастерской, навоза от конюшен…
Это место хранит счастливые воспоминания. В детстве я любила играть здесь. С Риккардо, пока он еще был рядом. И позже одна, когда удавалось улизнуть от нянек и наставниц.
Иногда я наблюдала за играми детей прислуги. С завистью, со смутной обидой. Я была мала, одинока, и мне так хотелось друзей… но я помнила – нельзя. Мое место не среди челяди, но над ней.
Мельница чуть в стороне от прочих хозяйственных построек, и людей тут меньше. Журчит вода, крутится, поскрипывая, огромное деревянное колесо. Здесь, забравшись в узкую щель меж замковой и мельничной стеной, я пряталась от дуэньи.
К ветке старой яблони все так же привязаны качели. Я опускаюсь на доску. Как я выросла! А когда-то приходилось ныть и просить Риккардо, чтобы подсадил. Поджимаю ноги, но подол платья все равно метет по земле.
Уже не первый день я собираю осколки памяти. Пытаюсь понять, когда и как случилось, что мой брат стал животным с затравленным взглядом, а его место занял тот, другой.
Так и не поговорила с Джованни. Струсила. Страшно было начать.
В семье Рино не принято показывать свои чувства, но я люблю брата. Я хорошо помню, как Джованни защищал меня от отцовского произвола. Защищал и опекал. А что читал нотации – не страшно. От нотаций не больно сидеть.
И он никогда не поднимал на меня руку. Никогда! Даже когда я позволяла себе спорить или тонко насмехаться. Да, брат очень замкнут, но я и сама не открытая книга. И не важно, что вело им в его заботе. Важно, что я ценю ее.
Как же ему было тяжело! Сменить имя, расстаться с матерью, чтобы занять чужое место, – и всю жизнь помнить об этом.
Пожалуй, я даже рада, что у меня теперь два брата.
Венто проносится совсем рядом. Я улыбаюсь, подставляю ладонь, но он словно не замечает. Летит к мельнице и начинает кружить. Его тревожный писк заставляет меня встрепенуться.
– Что такое, малыш?
Стриж опускается на землю у мельничной стены и принимается долбить клювом камень. Он делает это с таким отчаянием, таким остервенением и настойчивостью, словно от этого зависит его жизнь.
Я встаю с качелей. Мне больше не хочется улыбаться.
Что с ним?
"Ви-и-иррри-и-и-и", – почти что плачет мой питомец и бьется грудью о камень.
– Прекрати, Венто! Ты поранишься!
Беру его в руки, он вырывается. Хлопают крылья, летят по воздуху перья.
– Что там? Хочешь сказать, внутри что-то есть?
Он затихает в моих руках.
– Хочешь, чтобы я посмотрела, что там? – спрашиваю я, и мне снова кажется, что я схожу с ума.
Я разговариваю с птицей? И она мне отвечает?
– Виииррриии.
– Хорошо.
Я тяну на себя камень, и он выходит неожиданно легко, словно ничто не держало его в стене. Мелькает воспоминание, слишком смутное, чтобы я успела за него зацепиться. Стриж снова верещит, храбро ныряет в темный проем и тут же возвращается обратно.
В клюве у него зажат конец кожаного ремешка.
– О боги, что это? – я отбираю у питомца его находку. Дергаю за ремешок, и в руки мне падает кожаный кошель размером почти что с моего маленького Венто.
Он в ужасном состоянии. Таким кошельком побрезговал бы и нищий попрошайка. Снаружи кожа поросла плесенью, местами побурела и даже побелела, а местами подгнила. Торопливо пытаюсь распутать завязки – нетерпение и страх подгоняют, требуют сделать это скорее, скорее. Не получается. За годы, проведенные в стене, кожа слиплась, спеклась в единую массу. Тогда я просто рву их, вытряхивая на землю содержимое тайника.
И тихо ойкаю.
– Это будет секрет. Только наш с тобой, – Риккардо хитро улыбается и выдвигает камень. В руках его скачет деревянный конь, совсем маленький, меньше ладошки, но как настоящий. Грива с черными волосами и звонкие копыта с крохотными медными подковками.
– Так нечестно, – говорю я и сжимаю кулак. – Не дам!
– Жадина.
– Сам такой. Твоя лошадь – плохая.
Он смеется, снимает с берета аграф, что держит перо, и демонстративно кладет его в кошелек.
– Жадина, – повторяет брат.
Мне до слез жалко расставаться с сережкой, но так надо. В тайник прячут то, что дорого.
Я отдаю ему одну из двух сережек, что недавно подарил отец. Расстаться с двумя сразу нет никаких сил. Позже я совру, что потеряла ее, и нянька будет ругаться.
А еще позже, уже после внезапного отъезда Риккардо, я буду безуспешно искать тот самый камень, которым брат закрыл от посторонних глаз наш с ним секрет. Но так и не найду.
Сережка. Серебряная, с лазуритом. Совсем маленькая. В самый раз ребенку.
Позеленевший от влаги бронзовый аграф в форме головы льва.
Четыре крохотные медные подковки и горстка деревянной трухи.
– Я была права, – шепчу я, как безумная, сквозь подступающие слезы. – Твоя лошадь плохая, Риккардо. Видишь, от нее ничего не осталось.
Элвин
Первым, что я почувствовал, придя в себя, была боль. Мучительно ныл затылок. Казалось, на голову надели железный обруч с шипами по внутренней стороне, навроде тех, что можно встретить в арсенале любого уважающего себя пыточных дел мастера. И теперь невидимый садист закручивал винты, заставляя металлические шипы все глубже входить в кость.
Я застонал, попробовал ощупать рукой затылок и понял, что не могу этого сделать.
Я не мог пошевелить даже пальцем.
Следующим неприятным, но закономерным открытием стал кляп во рту. Я бы больше удивился его отсутствию. Единственный способ обезвредить мага – заткнуть рот и зафиксировать пальцы. Существует даже крайне гнусная разновидность казни – специально для чародеев, когда отрубают обе кисти, вырезают язык и отпускают жить дальше. Большинство кончает с собой уже в первый месяц.
В моем случае кляп был излишним – я работаю только через руки, но они решили перестраховаться.
Кстати, кто "они"?
Морщась от боли, я осторожно открыл глаза. В ушах шумело, перед глазами все двоилось, а невидимый садист вкрутил винт на обруче разом на пару оборотов. Я поморгал, дожидаясь, пока окружающий мир обретет резкость, и осмотрелся.
Помещение вполне соответствовало расхожим представлениям о пыточных застенках. Темно, мрачно, решетки и цепи. На стенах из необработанного камня чадят факелы, в углу жаровня, на которой тлеют малиновые угли, рядом щипцы, плети и прочие малосимпатичные игрушки из арсенала записных садистов.
При попытке покрутить головой боль перетекла с затылка на виски, пульсируя в такт биению сердца, и я окончательно поставил себе диагноз – "сотрясение мозга". Потом поставил диагноз всей этой ситуации – "полная задница". Немного подумал и поменял формулировку на такую, что заставила бы упасть в обморок иную чувствительную барышню.
Мне случалось попадать в плен, но настолько беспросветного положения я припомнить не мог. Люди редко представляют себе истинные возможности хорошего мага, тем более Стража. А роль жертвы, когда знаешь, что контролируешь ситуацию и в любой момент можешь поменяться с тюремщиком местами, даже забавна.
Но тот, кто меня связал, определенно разбирался в блокировке магических проявлений.
Память возвращалась рывками. Схватка у дверей гробницы, звезда Хаоса, безжизненный фэйри. Остальные события тонули в тумане. Я помнил, что собирался доставить Рэндольфа к его сородичам и улизнуть прежде, чем начнутся расспросы.
Нынешнее положение намекало: план потерпел полную катастрофу.
Так и знал, что пожалею об этом.
Некоторое время ничего не происходило. Головная боль постепенно отступала, в глазах больше не темнело. Я подергался на кресле, к которому был прикручен. Связать человека так, чтобы он не мог пошевелить и мизинцем в прямом, а не переносном смысле, довольно сложно, но меня обрабатывал настоящий профессионал. Руки заведены назад, почти вывернуты из суставов, каждый палец примотан к железной решетке, и примотан на совесть.
Я все еще дергался, пытаясь ослабить путы, когда услышал звук шагов за спиной. Паскудно, когда не можешь видеть происходящее. Даже если связан, зрение дает иллюзию контроля.
Прикрыв глаза, я весь обратился в слух. Шаги уверенные, громкие, но не слишком быстрые. Человек это или фэйри, он не привык таиться, скорее наоборот. Не суетлив, но и не медлителен. Возможно, резок. Среднего роста. Не грузный. Каблуки подбиты металлом, но звона шпор не слышно…
Провернулся ключ в замке, лязгнула цепь.
– Вижу, ты пришел в себя, – голос был сухим и безжизненным, как пески тамерской пустыни, а его обладатель по-прежнему находился за моей спиной. И все же зародившиеся подозрения о личности визитера перешли в уверенность.
Ответить я, по понятным причинам, не мог.
Прервавшиеся было шаги возобновились. Посетитель обошел меня по кругу, и я наконец смог полюбоваться на его выскобленный до зеркального блеска череп и хищный орлиный нос. На изборожденном морщинами лбу скрытая полупрозрачной пленкой века выделялась заметная шишка.
Печально известный третий глаз Марция Севруса.
Как я и предположил, князь решил лично допросить пленника. Наверное, я должен чувствовать себя польщенным.