Раздеваясь в темноте, он прислушивался. Одинокий комар звенел в душной мгле. Надо бы его прибить, но придется зажигать свет. Ладно. Он влез под одеяло, набухшее влажной прелью. Лежал на спине, сложив руки вдоль туловища, и не мигая смотрел в потолок. По призрачному серому фону разливался голубоватый отсвет звезд.
- Сколько же можно мне терпеть! - жутко прозвучал сиплый Дашин голос. - До каких пор ты будешь измываться надо мной, ирод?!
- Замолчи! Или я уйду в гостиную.
Через несколько секунд Даша завсхрапывала.
"Бедненькая, - подумал Певунов. - Если бы я знал. О, если бы я знал…"
С этого вечера все началось, с этого вечера.
2
Нине Павловне Донцовой - двадцать девять лет от роду, а мужу ее, Мирону Григорьевичу, - сорок восемь. Она - продавщица в универмаге, а он - начальник строительства химического суперкомплекса, обремененный государственными заботами человек. Внешность у Мирона Григорьевича незавидная, чем-то он напоминает свой собственный неизменный пухлый черный портфель. Нина - длинноногая смуглянка с кокетливо вздернутым носиком. Она всегда в движении, всегда на устах ее дерзкое: "Ах, не говорите глупости, пожалуйста!" Мужчины пялятся на нее на улице, подолгу застревают у прилавка, с суровым видом разглядывая пуговицы, застежки-"молнии" и прочую дребедень. По ее виду никак не скажешь, что у нее трое детей - две девочки и мальчик. Костику четыре годика, а девочка Настя, старшая, пошла в третий класс.
Донцовы - счастливая семья. Несмотря на схожесть Мирона Григорьевича с портфелем (угловат, аккуратно застегнут, объемен), несмотря на мрачную во всю голову проплешину, несмотря на постоянную презрительно-замкнутую гримасу круглого бледного лица - это симпатичный и добрый человек с сердцем ребенка. Он, например, искренне убежден, что строительство суперкомплекса полностью зависит от его усилий, и если там случаются неполадки, то в этом только его вина: что-то, значит, он не успел вовремя поправить и предусмотреть. По вечерам Мирон Григорьевич любит пить пиво и смотреть развлекательную телепрограмму. Когда он пьет пиво, то с грустным видом держится левой рукой за печень, а когда начинает смеяться, Нина и дети отрываются от телевизора и смотрят только на него. Он очень ревнив и часто говорит жене: "Конечно, я понимаю, какая я тебе пара!" Нина целует его, щиплет, обнимает, щебеча: "Старичок мой миленький, родненький мой старикашка!" В такие моменты Мирон Григорьевич теряет самоконтроль и делается похожим на сенбернара, которому обожаемый хозяин чешет пузо. В первом браке в Москве он был женат на актрисе. Та жизнь вспоминалась Мирону Григорьевичу как бредовое чередование домашних пирушек, где бывало множество незнакомых, экзальтированных людей, походов на всевозможные премьеры и почти ежедневных истерик с непременными пощечинами (ему) и стойким запахом капель Вотчела. Когда супруга наконец-то сбежала от него к художнику-модельеру, он до того обрадовался, что начал заикаться; так, заикаясь, и выпросил себе назначение на периферию, куда, он надеялся, театральная женушка не решится за ним гнаться. Развод оформил через адвоката, оставив жене все имущество, даже книги. Постепенно к нему вернулись нормальная речь и доброжелательное восприятие мира. Явление Нины и брак с ней, а позже рождение детей Мирон Григорьевич воспринял с суеверным трепетом, надолго замкнулся в себе, боясь спугнуть нежданное счастье каким-либо восторженным поступком. По ночам через угрюмость его черт пробивалась слабая детская улыбка. Нина иной раз включала свет и любовалась чудным, светящимся выражением спящего мужниного лица. "Боже мой! - думала она. - Что я буду делать, когда он умрет?"
Однажды в универмаг с какой-то ревизионной группой заглянул Сергей Иванович Певунов. Нина видела его раньше только издали, зато много слышала о нем от подруг. Болтали всякое. Крут, отходчив, щедр, а главное, до женского пола чересчур падок. Сластена. Этакий местный Казанова. Понравишься ему - возвысит, одарит сумасшедшими подарками, не угодишь - в грязь втопчет, откуда никто тебя не вызволит. Всюду у него своя рука, связи, знакомства. До самой Москвы может дотянуться. "Так он же женат, дети у него, - ужасалась Нина. - Как же можно?" "Женат? - смеялась Клава Копейщикова, для которой давно не осталось в мире тайн. - Такого борова жена удержит, жди!" "Боров, точно боров", - соглашалась с подругой Нина, вспоминая тяжелую походку Певунова, его массивные, округленные регланом плечи, какую-то треугольную, будто вытесанную из полена голову. Она вообще не выносила настырных сосредоточенных мужчин, которые, даже уточняя цену на пуговицы, одновременно как бы требовали от Нины, чтобы она разделась. Недавно один курортник - молодой, кстати, человек лет тридцати, но с брюшком, улучив момент, прямо так и рубанул открытым текстом: приходи вечером в гостиницу - получишь четвертной. Нина не нашлась что ответить, подлая фраза была произнесена елейным, заговорщицким шепотом и сопровождалась заискивающей улыбкой, точно человек просил у нее взаймы пятачок. Потом она ревела в подсобке от неутоленной обиды. Начальника торга она представляла как раз одним из тех, кто считает, что им все позволено и доступно.
Гуляя с комиссией от прилавка к прилавку, Певунов добрался и до ее пуговичного закутка. Подойдя, буркнул что-то отдаленно напоминающее "здравствуйте!" и впился в нее расширенными, темными зрачками. Члены комиссии о чем-то ее спрашивали, она отвечала, а сама никак не могла оторваться от этих ледяных зрачков.
- Давно тут работаешь? - поинтересовался Певунов. - Я тебя раньше не видел.
- Полгода, - сказала она, хмурясь.
- А раньше где работала?
- Раньше детей рожала.
- И сколько их у тебя?
- Трое.
- Молодец. По тебе незаметно.
Чувствуя, что краснеет, Нина закусила губу. Члены комиссии прошли дальше, Певунов за ними. "Что он тебе говорил? Что говорил?" - подбежала Клавка. "Ничего особенного. Пробовал нахамить, да не на ту напал!"
Второй раз они встретились на торжественном вечере в Доме культуры, устроенном по случаю Дня работника торговли. Она не собиралась туда идти, но муж уговорил, сказал, что неприлично в такой день отрываться от коллектива. Сам, разумеется, остался дома, он вообще не выносил торжественные сборища и вдобавок был простужен.
Певунов выступил с речью. Поздравляю… много сделано… обязуемся еще лучше и полнее… и прочее. Он говорил негромко и как-то с усилием, с тяжелым придыханием, точно перед тем, как влезть на трибуну, несколько раз обежал вокруг Дома культуры. Пока выступал, выпил целый стакан воды. Нина слушала его, пытаясь вникнуть в смысл слов, и вдруг явственно ощутила некую обреченность в облике этого человека, каждым движением раскачивающего трибуну. Черный холодок скользнул ей под ребра. Этот суровый мужчина, судя по всему, удачливый и преуспевший, был не властен над своей судьбой. Подружки тихонько пересмеивались, перешептывались. "Как не стыдно!" - негодующе шепнула Нина, и они воззрились на нее с изумлением, а Клавка поперхнулась жевательной резинкой. Отбубнив свою речь, Певунов вернулся в президиум и до конца торжественной части ни разу, кажется, не поднял головы, сидел, уткнувшись в бумаги, что-то там время от времени черкал карандашиком. Вскоре Нина потеряла к нему интерес, но всякий раз, случайно глянув, натыкалась на его темноволосую, массивную голову.
После торжественной части начальство удалилось за кулисы, где в одной из комнат был накрыт стол для избранных. Для всего остального празднующего торгового люда в фойе устроили танцы под эстрадный оркестр. Нину тут же пригласил молодой человек с шикарным английским галстуком, назвавшийся Сергеем Александровичем. Ухаживал он изысканно.
- Так звали Есенина, - пояснил, крепко сжимая ее талию. - Помните: молодая, с чувственным оскалом, я с тобой не нежен и не груб, помните?
- У меня муж есть. Мне это ни к чему.
- У меня тоже была жена, - сказал молодой человек задумчиво, - но она покинула меня вместе с ребенком.
- Как это?
- А так. Забрала малышку, и привет. Даже не знаю, где искать. Я бы готов алименты платить, да некому. В другой город, что ли, переехала на жительство.
От нахлынувшей обиды юноша расслабил богатырские объятья. Нина его пожалела.
- Чем же вы так ей не угодили, Сергей Александрович? Может, выпивали?
- В рот не беру. То есть по праздникам - это да. Но в меру… Я и сам думаю: чем не угодил? Не понимаю. Вроде любила. Чудно, да? Кому говорю, смеются. Я что - урод, да? Скажи, урод?
- Нет, что вы, - ответила Нина. - Такой парень - оё-ёй! Только ты меня, пожалуйста, не тискай.
- Но я ей благодарен. За урок жизни благодарен. Я через нее женщин познал.
С тезкой Есенина Нина протанцевала еще два раза и, отклонив яростное предложение проводить ее до дома, распрощалась с ним. Поправляя у зеркала прическу, увидела Певунова.
- Я тебя узнал, - сказал он. - Ты Нина Донцова?
- Нина Павловна, - уточнила Нина, слегка покраснев.
Он навис над ней сзади, окутав запахом вина и табака, грузный, красноликий, но не слишком страшный. Особенно здесь, где люди вокруг, музыка и светло.
- Что же ты рано собралась?
- Муж ждет.
- Му-уж!
- Да, муж.
Певунов вдруг захохотал, да громко так, беззаботно, и Нина неизвестно зачем улыбнулась в ответ.
- Муж ждет, - повторил он, еще смеясь. - Ну и пусть ждет. Наша доля такая мужская - ждать. Раньше, правда, было наоборот - жены ждали. А теперь - эмансипация, верно? Мужчина - в магазин за покупками, жена - на собрание, верно? Это хорошо. Это по справедливости. Расплата за века женского унижения. Теперь мужики скоро юбки наденут. Как считаешь, мне пойдет юбка? Я думаю сразу в мини влезть. Чтобы помоднее. Верно?
Нина живо представила Певунова в мини-юбке, прыснула.
- А кто у тебя муж? - спросил Певунов. - Хороший человек? Не обижает? Если чего, ты сразу в суд на него подавай. Это нынче модно. Мужик дома невзначай ругнулся, жена - за телефон, глядишь, и повели сироту на дознание.
- Шутки ваши я не вполне понимаю, - сказала Нина. - Пойду лучше домой.
- Да я тоже собрался. Пойдем вместе.
Неподалеку маячил Сергей Александрович Есенин и с обидой наблюдал, как они на пару покинули гостеприимный Дом культуры.
"Зачем он за мной увязался, да еще выпивши? - раздраженно думала Нина, замедляя шаг, поневоле приноравливаясь к тяжелым, неспешным шагам Певунова. - Ладно, пусть только попробует, полезет, уж я его отбрею, надолго запомнит. За всех девчонок отбрею!"
Она себя накручивала, но истинной злости к Певунову не испытывала, тем более что он вроде и не собирался "лезть", соблюдал приличную дистанцию, хотя улочки, которыми они проходили, становились одна теснее другой.
- Что же это вы молчите, Сергей Иванович? - спросила она с неким даже задором. - Обронили бы словцо, раз уж взялись провожать.
- Ночь больно хороша. Тихо, свежо. Чувствуешь - дышит ночь.
Нина прислушалась. Ничего нигде не дышало.
- Редко вот так-то удается пройтись, - Сергей Иванович словно извинялся. - Крутишься как белка в колесе. Ан и прокрутил лучшие годы. Нету их, тю-тю! Профукал. Однажды очутишься в такой ночи и видишь: жизнь даром прошла. Не вернешь ни денечка. Да если бы и вернуть, что толку. Заново бы профукал. Не тому нас сызмальства учили, Нина. Грамоте учили, огрызаться учили, еще всякой ерунде, а жить не учили.
- А как надо жить?
- Не знаю. По сию пору не знаю. Кабы знать… Да ты понимаешь хоть, о чем говорю?
- Понимаю, - робко откликнулась Нина, подавленная, подозревая какую-то ловушку.
- Вряд ли… Эх, девушка! Думаешь небось: схватит меня сейчас старый боров за белые рученьки и начнет ломать. Думаешь, вижу. Не бойся! Не того боишься.
Певунов почти точно отгадал ее мысли, это поразило Нину. Разговор приобретал какой-то мистический оттенок. Она спросила, знобко передернув плечами:
- А чего надо бояться?
- Себя надо бояться. Только себя. Своего нутра надо бояться. От меня тебя каждый прохожий спасет, а от себя - никто. Внутри нас грызь ненасытная, Нина.
В его голосе и мольба, и угроза.
- Вот мой дом! - чуть не в крик оборвала его Нина. Это был не ее дом, но она юркнула в первый попавшийся подъезд и затаилась там у батареи, чутко прислушивалась к удаляющимся шагам. "Он сумасшедший, - догадалась она. - Он сошел с ума от пьянства и гульбы. Грызь ему какая-то мерещится. Раскрылся. И никто не подозревает, что он сумасшедший. Вот ужасно!"
Дома Нина хотела рассказать обо всем мужу, но почему-то не смогла. Мирон Григорьевич заботливо подливал ей чая, расспрашивал: интересный ли удался вечер? Она отвечала: "Да, было очень весело". С юмором вспомнила о знакомстве с тезкой поэта Сергеем Александровичем, перебрала всякие мелкие происшествия (вроде того, что у Клавки отломился каблук на новых итальянских туфлях), но о Певунове - язык не поворачивался. "А еще что было, а еще?" - неутомимо допытывался Мирон Григорьевич. "Все, - сказала наконец Нина, - больше ничего хорошего не было".
В свою очередь Мирон Григорьевич поделился с ней важной новостью: видимо, его скоро переведут в Москву. Даже не скоро, а ровно через месяц, назначение уже подписано, и квартира в Москве их ждет, осталось сдать здешние дела новому директору. Почему молчал? Не хотел волновать раньше времени, ведь все могло и сорваться… Да, это повышение, если можно считать повышением кабинетную работу в министерстве. Да, он доволен, но боится встречи с бывшей женой… Ну и что ж, что Москва больша, зато мир тесен.
- Ты у меня седой, а рассуждаешь, как ребенок, - попеняла Нина.
- Ты ее не знаешь! - трагически воскликнул Мирон Григорьевич. - Она вездесуща.
- Что она тебе может сделать? Что?
- Мне - ничего, а тебе может.
- Что?
- Оскорбить, унизить, что угодно.
- Это мы еще посмотрим, кто кого унизит, - с достоинством ответила Нина.
На другой день около полудня Нину позвали к телефону. Она сразу узнала голос Певунова.
- Донцова?
- Здравствуйте, Сергей Иванович!
- Нина, я тебя напугал вчера, хочу извиниться.
- Вы меня не напугали. Я вообще не из пугливых.
- Я ведь знаю, это не твой дом был. Ты, наверное, подумала, рехнулся старикан. А я не рехнулся, нет. Просто настроение… Бывает. Видно, от переутомления. А тут - ночь, прелестная девушка, вот и разобрало. Ты забудь обо всем, хорошо?
- Я еще вчера забыла.
Пауза. Певунов покашлял, хмыкнул.
- Ниночка, может, сходим куда-нибудь вместе, а?
- Об этом не стоит и думать.
- Что так?
- Муж у меня ревнивый. Убьет обоих.
- У тебя хорошее настроение. Я рад. Что ж, прости еще раз. До свиданья!
Он повесил трубку. Нина была довольна собой. "Так ему и надо, старому ловеласу. Пусть хоть иногда да утрется несолоно хлебавши". "Прости за вчерашнее"! А то она не понимает, куда он клонит. Слава богу, не девочка, мать троих детей. И муж у нее - не чета Певунову. Ее муж ста тысяч Певуновых стоит.
Она сидела возле телефона, подперев щеку рукой, в извечной позе русских баб. На душе у нее кошки скребли. Вновь возникал перед внутренним взором Сергей Иванович, не тот, который шутил с ней в фойе, и не тот, который провожал ее и нес какую-то околесицу, а тот, каким он стоял на трибуне, унылым голосом произнося казенные слова, обреченный, одинокий. "Что со мной? - испугалась Нина. - Так до беды недалеко. Пожалеешь - полюбишь. Чур меня!"
Весь этот день она была вялой и рассеянной. Под конец смены нелепо повздорила с покупательницей, что с ней редко случалось. Покупательница - пожилая женщина, ярко загримированная, с крупными золотыми серьгами - начала с того, что потребовала показать весь товар, который якобы находится под прилавком. На Нинин вопрос, что ей, собственно, требуется, женщина ответила, что это ее личное дело, которое никого не касается.
- Как же я могу вам помочь, если не знаю, чего вы хотите? - удивилась Нина.
- Ты, милочка, мне не груби! - сразу взъярилась женщина. - Я ведь к директору дорогу найду.
Тут Нина и взорвалась:
- Ступайте, ступайте! По коридору налево. Там же и туалет рядом, если понадобится.
После этого минут пять они безобразно бранились, собрав у прилавка толпу. На помощь Нине прибежала Клавка Копейщикова. Однако покупательница их обоих перекричала и ушла довольная, ничего не купив и обозвав их на прощание ворюгами.
Через несколько дней Нина уволилась с работы, устроила подружкам прощальную пирушку и начала готовиться к переезду в Москву. Хлопот и волнений хватало, а от мужа было мало пользы.
Несвычный к житейским передрягам, ошалевший от сборов, бесконечного нашествия Нининых родственников, Мирон Григорьевич большей частью сидел на кухне, раскачивая на колене четырехлетнего Костеньку и грустно напевая: "Дан приказ ему на запад…"
Наконец подошел день отъезда. Родственники стояли на перроне и махали в окно панамами и платками. Нинин родной брат Михаил, находящийся с утра в подпитии по случаю проводов, лукаво улыбаясь, показывал Мирону Григорьевичу четвертинку. В последний момент прибежала Клавка с букетом гвоздик. Она прорвалась в купе, швырнула букет Мирону Григорьевичу на колени и бросилась к Нине в объятия. Минуты две подружки поплакали, обнимаясь и целуясь. Дети сидели притихшие и серьезные. Костик готовился зареветь.
Нина покидала, может быть, навсегда город, где родилась, покидала родных и друзей, покидала кладбище, на котором похоронены отец с матерью. Поплыли мимо зеленые улицы, невысокие домишки с плоскими крышами, последний раз пронзил небо шпиль радиоцентра. Только в эту минуту поняла Нина, как дорого ей все это. Мирон Григорьевич гладил ее руку, приговаривая: "Ну вот, ну вот, все хорошо!" Она посмотрела на него с благодарностью…
Пройдет много месяцев, прежде чем она привыкнет к Москве, к своей новой четырехкомнатной квартире, к шуму, толчее и неразберихе московской жизни.
3
Утром похмельный, с чугунной головой, Певунов явился на службу. Секретарша Зина, мельком на него глянув, тут же взялась заваривать кофе.
- Что срочного? - спросил Певунов.
Зина ответила не сразу: она могла себе это позволить. Зина работала с Певуновым больше десяти лет, он доверял ей как самому себе. Это была женщина средних лет, некрасивая, с остреньким носиком и маленькой головкой, капризная и циничная. У нее не было ни мужа, ни детей, единственной ее постоянной и болезненной привязанностью был Сергей Иванович.
- Вам не двадцать лет, Сергей Иванович, - сказала она осуждающе, оттопыривая толстую нижнюю губу. - Когда-нибудь вот так накачаетесь и - инфаркт. Это бывает у пожилых загульщиков.
- Бывает, - согласился Певунов. - Сколько угодно случаев. Однако бывает и иначе. У нас в доме один забулдыга вроде меня бросил пить. Знаешь, пил, пил всю жизнь, а потом взял и отрубил. Сразу. То ли совесть заела, то ли деньги кончились, а я так думаю, кто-то его подучил, недоброжелатель какой-то. Короче, завязал он с питьем, повыхвалялся денька три, а через неделю, гляжу, везут уже его закапывать.
- Помер?
- В одночасье. Так что все-таки у нас на сегодня?
Зина, заслушавшись, чуть не прозевала закипевший кофе.
- Минут через десять Желтаков пожалует, вы его вызывали. В пятнадцать встреча с туристической группой из ФРГ. В шестнадцать тридцать - инструктаж. Больше пока ничего.
Певунов потер виски ладонями.