- Болит. Голова болит. Но это тоже пустое. Мы хорошо живем, я счастлива с тобой.
- Нина!
- Напрасно мы уехали, Мироша. Здесь все чужое. В Москве тяжело.
В комнату забрели Костик и Наденька, играющие в паровоз. Увидев родителей, странно раскрасневшихся, с запрокинутыми незнакомыми лицами, дети тоже собрались зареветь, но Костик передумал.
- Вы чего это делаете? - спросил нерешительно.
- Они, наверное, переживают из-за наших озорствов, - объяснила ему Наденька.
Начались тут возня, смех, подбрасывание Костика и Наденьки к потолку, ласковые, обещающие прикосновения…
Как-то зав. секцией Капитолина Викторовна Озолина отозвала Нину в сторонку и предупредила, что поступит партия импортных водолазок и следует часть из них попридержать. Нина была достаточно опытным продавцом и знала, как и для чего придерживаются дефицитные товары. Она не видела особого преступления в этих маленьких аферах, от которых получался небольшой приварок к зарплате, но сама на прежней работе в эти игры никогда не играла. То есть, бывало, конечно, что она покупала какие-то вещи для дома для семьи, но дальше этого не шла. Не собиралась она менять свои привычки и здесь, о чем сразу сообщила Капитолине Викторовне. Та не удивилась, заметила без раздражения: "Тебе же дуре, хотела дать подзаработать". "Мне хватает, - ответила Нина, - у меня муж прилично зарабатывает". В перерыве рассказала об эпизоде Клаве. Подруга чуть шире раскрыла сонные очи и изрекла свое обычное: а-а! - долженствующее в данном случае обозначать, как глубоко безразлична ей вся эта суета. Водолазки к Нине не поступили, их передали в соседнюю секцию, к Верочке Анчутиной. У Верочки любой товар становился дефицитным. Большую часть времени она проводила не за прилавком, а у телефона, обзванивая десятки знакомых и нужных людей.
После того случая Капитолина Викторовна Озолина начала к Нине придираться. Но не так, чтобы оголтело и без повода. Повод ведь при желании всегда можно найти. Нина получала выволочку за малейшее опоздание, за минутную отлучку, за нерасторопность и прочее, прочее. Но она была не из тех, кого легко съесть. Надо заметить, замечания Капитолина Викторовна делала в грубом тоне, что особенно задевало Нину. Не суть задевала, а форма. Один раз она занималась с грудой только что поступивших чешских безрукавок по девять рублей штука, укладывала у стенки, и от неосторожного движения куча рубашек рассыпалась на полу. Как из-под земли возникла Озолина. Сложила руки на груди и смотрела с трагическим презрением.
- Руки-крюки! - оценила в полную мощь хорошо поставленного торгового голоса. - Не в магазине тебе, Донцова, работать, а навоз в конюшне сгребать.
Нина промолчала, копошилась на полу, собирая рубашки. Капитолина Викторовна не успокоилась.
- Вот уж справедливо сказано: свинья не вывалявши не съест.
Этот выпад показался Нине чрезмерным.
- Вы уже старая женщина, Капитолина Викторовна, а бранитесь, как хулиганка.
- Я - хулиганка? Ну, Донцова, кончилось мое терпение…
Она не успела досказать, что последует в связи с окончанием ее терпения, потому что вмешалась подошедшая Клава Захорошко.
- Ну, что вы, Капитолина Викторовна, житья прямо Нине не даете, честное слово, - протянула она скучающим голосом.
- Ты еще будешь вякать, соплячка?
- Пусть соплячка, но про ваши махинации не меньше других знаю.
- Ты! - Озолина задохнулась от ярости. - Ты думаешь, что говоришь?!
- Будьте уверены!
Обеденный перерыв кончился, у прилавка столпились покупатели, Капитолина Викторовна, сверкнув на прощание золотыми зубами, величественно удалилась в свой закуток.
- Напрасно ты вмешалась, - попеняла Нина подруге.
- Она мне не нравится, - ответила Клава. - Старая, жадная, стервозная гадина.
Когда Клава злилась, что случалось чрезвычайно редко, нижняя губка ее выпячивалась, брови смыкались на переносице, и она становилась похожей на птенца, требующего кормежки.
На ближайшем производственном собрании Капитолина Викторовна в пух и прах раздраконила Клаву. Все се замечания были по-своему справедливы и, приправленные темпераментной демагогией, звучали как приговор. Она говорила о том, что некоторые молодые продавщицы, а именно Клава Захорошко, приходят на работу с единственной целью отоспаться за прилавком, видимо, после ночной гульбы. Им, а именно Клаве Захорошко, глубоко наплевать на честь магазина, который борется за звание магазина отличного обслуживания.
- На прошлоей неделе, - пригорюнясь, сообщила Капитолина Викторовна, - на Захорошко была серьезнейшая запись в жалобной книге, но почему-то таким людям, как Захорошко, все это очень легко сходит с рук.
- Какая запись? - крикнула Нина.
Оказалось, и Клава первый раз слышит про жалобную книгу.
- Ах, вы не помните? - ядовито заметила Капитолина Викторовна. - Где уж вам помнить всякие мелочи. - Затем она раскрыла услужливо протянутую кем-то жалобную книгу и вслух прочитала, как Клава Захорошко обозвала пожилого покупателя "очкастым пердуном" и швырнула ему в лицо цигейковую шапку, которую он просил обменять. Это была липа чистой воды. Нина поразилась: как можно! - а Клава шепнула ей спокойно: "Я же тебе говорила, что она гадина!"
Капитолина Викторовна потребовала увольнения Захорошко или, в крайнем случае, последнего ей предупреждения. Директор магазина, Платон Сергеевич Петраков, при этом что-то пометил у себя в блокнотике.
Следом за Озолиной выступила Верочка Анчутина и набросилась на Клаву с еще большей яростью. Она объявила, что не может и не хочет дышать одним воздухом с такими людьми, как Клавка Захорошко. Ее еле уняли. Клава улыбалась. Затем выступили еще две продавщицы, Капитолинины наперсницы, и в один голос поддержали "справедливые обвинения" против "зарвавшейся" Клавки. Нина от обиды за подругу на время потеряла дар речи. Клава Захорошко лениво процедила:
- Капитолина сводит со мной счеты, потому что я пригрозила ей разоблачением. Я думала, вы умнее, Капитолина Викторовна.
- Прошу оградить меня от оскорбления! - потребовала Озолина, а ее подручные подняли истошный крик.
Директор, видя, что страсти вышли из-под контроля, закрыл собрание, велев остаться Клаве и Капитолине Викторовне. Нина ждала подругу около часа, та вышла от директора веселая. Директор под каблуком у бешеной Капитолины, видать, тоже замешан в делишках, они оба уговаривали Клаву утихомириться. Платон Сергеевич пообещал дать ей самые лучшие рекомендации в другой фирменный магазин… Клава рассказывала с юмором, в лицах изображала и директора и Капитолину, но Нина кипела от негодования. Она на другой день с утра зашла к Петракову. Тот, увидя ее, заранее огорчился и сделал кислое лицо.
- Понимаете, Донцова, всякие дрязги создают нездоровую обстановку в коллективе. У нас много молодежи, комсомольцев, какой вывод они для себя сделают?
- Но при чем тут Захорошко?
- Вы ее подруга и могли бы по-хорошему повлиять… - директор морщился и цедил слова себе под нос.
- Капитолина Викторовна мошенничает, это все знают, а вы ее покрываете! - выпалила Нина.
Петраков встрепенулся, как гвардеец на побудке, и вытащил свой блокнотик.
- Ваше имя-отчество? Нина Павловна, кажется?
- Да. Девичья фамилия Смагина. Записывайте, Платон Сергеевич, записывайте!
Директор ничего не стал записывать, устало предупредил:
- Шли бы вы, Донцова, на рабочее место и не лезли туда, где вам могут нос прищемить.
- Клаву оставьте в покое! - потребовала Нина. - А то ведь и у вашей Капитолины не два носа, а один.
Из кабинета она вышла с ощущением приближающейся беды. Однако ничего не случилось. Капитолина Викторовна вроде про них забыла, хотя нет-нет и ловила Нина на себе се изучающий, колющий взгляд. Бесстрашная Клава говорила: "Затаились кроты, значит, готовят они нам, Нинка, грандиозную пакость". С Веркой Анчутиной и ее подружками они больше не здоровались, подчеркнуто их игнорировали. Постепенно, без видимых потрясений и открытых стычек, продавщицы секции разбились как бы на два лагеря: группу неистовой Капитолины и компанию дерзких желторотых девиц, которые, не сговариваясь, признали своим лидером полуспящую Клаву Захорошко…
5
Напрасно надеяться, что в большом городе можно укрыться от любопытных глаз. И здесь, как в деревне, все тайное рано или поздно становится явным. Речь идет лишь о сроках. Прошел всего месяц, и некоторые знакомые, встречаясь с Певуновым, уже прятали в усах лукавую усмешку. Секретарша Зина кстати и некстати поминала каких-то седовласых, сорвавшихся с цепи безумцев, при этом глаза ее загорались сатанинским огнем. Заместитель Данилюк, деликатно прижимая руку к сердцу, делился с ним почерпнутыми из журнала "Здоровье" сведениями о вреде перегрузок и стрессов, которые неизбежно приводят человека к инфаркту. Певунов ни на что не обращал внимания. Он жил, как в бреду, ожиданием редких и коротких встреч с Ларисой и не хотел больше думать о завтрашнем дне.
Спустя месяца полтора некий доброжелатель прислал анонимное письмишко Дарье Леонидовне, где советовал ей покрепче приглядывать за своим "пятидесятилетним петушком, над которым потешается весь город, ибо он снюхался с молоденькой стервочкой и таскается за ней повсюду…"
Дарья Леонидовна дала прочитать письмо мужу. Пока Певунов читал, она красила ногти. Из соседней комнаты доносились дикие магнитофонные стоны. Там Алена с подругой писали домашнее сочинение на тему: "Как я провела лето".
- Ну и что, - спросил Сергей Иванович, - ты веришь этой злобной клевете?
- Верю, потому что хорошо знаю твою сущность. Кто же она? Будь хоть раз честным. Может, это наш последний разговор.
- Вряд ли последний.
Он ждал истерики, крика, но Дарья Леонидовна была непривычно сдержанна.
- Будешь изворачиваться?
- Мне нечего сказать. Ничего нет.
- Отлично. Я сама приму меры.
Ночью она не спала, ворочалась, тяжко вздыхала, и Певунов прислушивался к каждому звуку, точно ждал чего-то. Под утро задремал, но тут же очнулся от явившегося кошмара. Ему почудилось, он бежит, задыхаясь, по пустынной улице, и из-за каждого угла, из подворотни высверкивают ему навстречу чьи-то гноящиеся глазки. Очнулся в липкой испарине и увидел нависшее над ним, бледное в предрассветном сумраке лицо жены.
- Ты чего? - спросил шепотом.
- Сережа, ты хочешь, чтоб я сдохла?!
- Даша, Даша, опомнись! - попытался обнять се, протянул руки, она резко отстранились.
- Я мешаю тебе жить! Ты ждешь моей смерти, и твоя стерва ждет. Я чувствую это.
Не ответив, он встал с кровати и пошлепал на кухню. Налил из-под крана в чашку холодной воды, выпил. Его знобило от сырости, которая подступала изнутри. "Надо Дашу как-то успокоить, - подумал безразлично. - Надо сказать ей что-то утешительное". Но он не находил слов. Вечером его будет ждать Лариса. Она будет ждать его в "Сиреневой бухте", в беседке с приконопаченным к потолку фанерным зайцем. Певунов открыл форточку и подставил лицо под душистый утренний сквознячок. "А что, если сказать ей правду?" - подумал он. Кому-то из них он должен сказать правду. Только бы самому прежде понять, как она выглядит - эта правда.
Покурив, Певунов вернулся в спальню, готовый к дальнейшему объяснению. Даша спала, выпростав из-под одеяла голую руку. Слезы оставили на ее щеках две бороздки. Так жалко ее было, хоть сам реви, но с этой ночи, пожалуй, началось их недоуменное отчуждение. Он был подчеркнуто внимателен к ней. Теперь, когда он входил в квартиру, на лице его возникала несвойственная ему гримаса унижения. Даша иронически щурилась и, подавая ужин, старалась не прикасаться к нему. Она ни о чем больше не спрашивала, но на следующий день переселилась в гостиную и теперь спала там на диване. Алена обращалась с отцом как с больным человеком. Она рассказывала ему анекдоты и забавные случаи из школьной жизни, первая начинала хихикать, и, призывая его к веселью, тыкала его в бок пальчиком, чего раньше себе не позволяла. Он спохватывался и хохотал гулко, с мрачной натугой. Их смеховой дуэт звучал жутковато. Дарья Леонидовна не выдерживала:
- Замолчите, пожалуйста, перестаньте… соседей напугаете!
- Чего уж, посмеяться нельзя? - бодро спрашивал Певунов.
- Да, мамочка, - пищала Алена, - ты не знаешь, а положительные эмоции очень полезны!
Глаза девочки неестественно, мокро блестели.
Еще одно анонимное письмо пришло в горком. Певунова вызвал для беседы старый знакомый Петр Игнатьевич Тимошенко, заведующий отделом пропаганды. Они учились вместе в школе, год назад в составе одной делегации ездили в Болгарию. Друзьями не были, у Певунова, пожалуй, вообще не было друзей, но симпатизировали друг другу. Тимошенко обладал легким, дружелюбным характером, каждое движение его было таким, точно он протягивал руку для рукопожатия. В этот раз он встретил Певунова, против обыкновения, прохладно, не встал навстречу. Сергей Иванович сразу ответно напружинился. Он знал, зачем его вызвали, и молил бога, чтобы его не выдала эта новая, проклятая гримаса вины. Он считал себя виноватым только перед семьей, да и то "виноватый" - неточное слово. Он лишь слепое орудие обстоятельств, наносящее удары помимо своей воли. Тимошенко и поинтересовался его здоровьем, делами, Певунов ответил, что ни на что не жалуется, кроме как на необыкновенно дождливую и раннюю осень.
- Прости, Сергей Иванович, что я вынужден говорить с тобой о сугубо личном, такая должность, иногда приходится.
- Конечно, конечно, - Певунов изобразил улыбкой полную готовность к неприятному разговору.
- Ты в городе человек известный, на виду, член ревизионной комиссии, поэтому, понимаешь ли…
- Анонимка поступила?
- Поступила, верно.
- Что же там сказано, если не секрет?
- Не обижайся, Сергей Иванович, но сказано там, что ты, здоровый, ей-богу, кобель. Причем для кобелиных делишек используешь служебное положение. Кто такая Лариса Дмитриева? - Спросив, Петр Игнатьевич отвернулся в сторону, оттянул ящик стола и начал копаться в бумагах.
Он Певунова не торопил, опасный и серьезный вопрос задал как бы мимоходом.
- С каких пор, - поинтересовался Певунов, - в горкоме дают ход анонимкам?
Тимошенко оставил в покое ящик с бумагами.
- Анонимка анонимке рознь, сам понимаешь.
- Как это?
- Не надо, не возбуждайся. Поверь, я не с радостным сердцем тебя вызвал.
- Лариса Дмитриева - моя любовница, - сказал Певунов. - Месяц назад по моей просьбе ее взяли на работу к нам в бухгалтерию. Больше мне нечего добавить.
Тимошенко поправил галстук таким резким движением, точно хотел себя малость придушить.
- Это, по-твоему, пустяк?
- Для меня отнюдь не пустяк.
Взглядами они на мгновение встретились, два искушенных в жизни мужика, и, казалось, поняли друг друга. Поняли, но не пришли к согласию. Однако Тимошенко был добрым человеком, умеющим уклониться с намеченного пути. Он спросил тихо:
- Тяжко, Сергей Иванович?
- Я не жалуюсь. Это на меня жалуются.
- Ладно. Как быть с использованием служебного положения, подскажи?
- Недоказуемо.
- Мы не в суде. И я не следователь.
Певунов вдруг посочувствовал старому знакомому, вынужденному заниматься его амурными шалостями. Обоим это было неприятно.
- Петр Игнатьевич, что ты, право, так переживаешь. Меры, если какие надобны, принимайте. Я в обиде не буду. Только имейте в виду, с каждым это может случиться. Никто не застрахован.
- От чего не застрахован?
Певунов не решился произнести наивное, юное слово, ответил иносказательно:
- От той самой дури.
Тимошенко, почуяв, что личная тема себя исчерпала, с облегчением перевел разговор на строительство нового, суперсовременного торгового комплекса за чертой города, которое замораживалось третий раз за пятилетку. Предполагалось, комплекс вступит в строй два года назад, но по сей день не был завершен нулевой цикл. Какой-то злой рок управлял строительством. Ныне комплекс-сирота опять заброшен по случаю предстоящих международных фестивалей. Пришел черед позлорадствовать Певунову.
- Много сил уходит на то, чтобы нравственность блюсти. Где уж тут магазины строить. Не до них.
Тимошенко приоткрыл губы в улыбке.
- На рыбалку уж теперь не ездишь?
- Хочешь, съездим?
- Созвонимся.
Прощались по-приятельски, но все-таки Тимошенко, пожимая руку, косился в сторону.
Из вестибюля Певунов позвонил на работу, у Зины узнал, что там все в порядке. Передал, что задерживается и вряд ли сегодня появится в конторе.
Машина ждала у подъезда. Водитель Федя Купрейчик, сорокалетний холостяк и карточный шулер, читал газету "Известия".
- Куда? - спросил.
- Давай! - Певунов махнул рукой в сторону моря.
Федя ничего больше не уточнял, медленно покатил по набережной.
- Что нового в газетах пишут?
- Чего там нового, - Федя сунул в зубы сигарету, отпустил руль и прикурил. Сто раз просил его Певунов не бросать руль на ходу - бесполезно. Федя Купрейчик обладал счастливым свойством воспринимать замечания как поощрения. - Ничего нового, Сергей Иванович. Оскорбляют все, кому не лень, а мы не чешемся. Вот что я скажу, Сергей Иванович, чувство национального достоинства нами утрачено.
- Ну уж!
- А чего ну уж… Нам по харе, а мы экономическую помощь. Помощь-то примут, и нам снова по харе. Мы утремся - и опять помощь. Сектантство это, Сергей Иванович, вот что я скажу. Чистой воды сектантство.
Певунов не увольнял Федю Купрейчика исключительно за его склонность к философствованию. А уволить было за что. Начать с того, что Купрейчик считал казенную машину своей собственностью и, бывало, исчезал вместе с ней на день, на два, на три, а вернувшись на службу, давал самые невразумительные и издевательские объяснения. Но на мир Купрейчик смотрел независимым взглядом, и временами Сергей Иванович испытывал к нему почти родственные чувства.
- Послушай, Федор, а почему все же ты до сих пор не женился?
Федор поперхнулся дымом и чуть не завалил машину на обочину.
- На ком жениться, Сергей Иванович, господь с вами?!
- На женщине, Федя, на ком же еще?
- Не хочется мне вас обижать, Сергей Иванович, а только чудно вы об этом рассуждаете. Да кто сейчас женится, колуном по затылку трахнутые, одни они.
Певунов тоже задымил.
- Почему же трахнутые?
Федя ловко увернулся от проскочившего на большой скорости "МАЗа".
- При общем распущении нравов жениться просто смешно. Вы возьмите нынешнюю женщину. Она кто? Может, она верная подруга и поддержка усталому мужчине в его героическом труде? Или она заботливая мать и добрая хранительница домашнего очага? Увы, нет! - Купрейчик сделал эффектную паузу. - Всего-навсего она хищница, срывающая цветы удовольствия. Так-то… А почему это произошло? Вы знаете?
- Не знаю. Откуда мне.
- Потому что уравняли ее с мужчиной в правах, а что с этим делать, она не знает. Да вот вам такой пример, чтобы понятней было. Посади ты дурака на престол, нацепи на него корону и скажи ему: правь! Что сделает дурак первым делом? А? Нажрется до пуза, нальет бельмы винищем и начнет изгаляться. И не по злобе даже, а лишь по своему невежеству.
- Не уважаешь ты женщин, Федор.
- Не уважаю, - согласился водитель-философ, - но люблю за их прелести… Куда везти-то, Сергей Иванович? Как обычно?