- Ну, по последней, и будя. За счастье трудового народа!
Потом Федор предложил выпить совсем по последней за женскую половину их семьи. Потом нацелился помянуть младших родственников - бессловесную скотину; однако Полина в этот самый момент аккуратно подняла его сзади за локотки и, что-то нежное шепча ему на ухо, повела почивать. У дверей Федор вырвался, взметнул руку в интернациональном приветствии, гаркнул: "Рот фронт!" Певунов отсалютовал обоими кулаками.
Ночью Певунов не спал, думал. И Дарья Леонидовна ворочалась, тяжко вздыхала.
- Не спится, мать?
- Сережа, сколько же мы так будем жить? Тебе тоже не сладко, я вижу. Но нас ты за что караешь?.. Может, уйти тебе? Уходи, живи с ней по-людски. Все лучше, чем так-то.
Оттого, что она заговорила в ночи обыденным тоном, без злости и задора, Певунову стало и вовсе невмоготу. Окаянная железка боли шевельнулась под сердцем.
- Некуда мне идти, - ответил после минутной заминки. - Да и незачем.
- Над нами весь город смеется.
- Навряд ли. Те смеются, у кого совести нет.
Дарья Леонидовна помедлила, спросила робко:
- Скажи честно, ты любишь се?
- Кого?
- Не притворяйся, зачем уж теперь-то.
- Я тебя люблю. Дочерей люблю. Все остальное скоро развеется, как туман. Поверь, пожалуйста.
- Думаешь, она лучше меня? Она просто моложе. И она тебя не любит нисколько. Использует для своих целей. Ты старый, Сережа. Приди в себя, опомнись.
- Я все знаю, - сказал Певунов. - Спи спокойно.
Приближались Октябрьские праздники. Торг лихорадило от перегрузки. Необходимость создать в магазинах видимость праздничного изобилия, как обычно, застала врасплох. Певунов бушевал на планерках, особо нерадивых директоров магазинов чуть ли не подзатыльниками награждал. Но в этом было мало проку. Нерадивые резонно замечали, что база не поставила им то-то и то-то, из пальца они товар не высосут. Ошалевший от предпраздничной свистопляски Певунов кричал, что если прикажут, то высосут и из пальца, хотя сам не верил в такую удачу. В эти дни он почти не бывал у себя в кабинете, носился как угорелый по городу, уточнял, ревизировал. Василий Васильевич не узнавал своего дорогого шефа и прямо ему сказал:
- Что-то, Сергей Иванович, никогда ты так не суетился. Первый раз, что ли, мы в прорыве? Все утрясется.
Певунов сделал вид, что не понял. Жажда деятельности, пусть бессмысленной, бросала его из крайности в крайность. Под горячую руку подвернулся директор Желтаков, у которого на складе испортился холодильник и протухла партия индеек, придерживаемая к празднику. Певунов ворвался к Желтакову в кабинет в конце рабочего дня.
- Ты что же это, Геша, - спросил, еле шевеля губами от злости, - добрую традицию завел - тухлятиной торговать?
- Я не Геша, а Герасим Эдуардович, - с достоинством ответил Желтаков.
- Это на суде ты будешь Герасим Эдуардович! - уточнил Певунов. - На сколько угробил товару?
- Около тысячи.
Певунов по телефону вызвал ребят из народного контроля и с их помощью составил акт.
- Тыщонку из своего кармана заплатишь, Геша! - сообщил злорадно.
- Я не Геша! - повторил упрямый директор.
- На суде объяснишь, кто ты, на суде, - торжествовал Певунов.
У секретарши Зины приключилась мигрень, и она объявила, что намерена взять больничный.
- Приболела, значит? - сочувственно спросил Певунов, не поднимая головы от бумаг.
- А что - нельзя?
- Почему нельзя - все можно. Я тебя давно хотел спросить, Зинуля, тебе не тяжело здесь работать? Может, тебе полегче место подыскать? Я могу похлопотать.
Зина была не из тех, кто проглатывает обиду.
- Вы напрасно, Сергей Иванович, на людей бросаетесь как умалишенный. Если у вас личные неприятности, зачем на подчиненных зло срывать. Это не по-мужски.
Все-таки больничный Зина взять не рискнула, продолжала работать, несмотря на мигрень. Но дулась и готовила Певунову переслащенный кофе, какой он терпеть не мог.
В глубине души Певунов предавался ликованию. Он не встречался с Ларисой целую неделю и, значит, при желании мог бы от нее избавиться. Следовательно, он не был проглочен ею со всеми потрохами, а только временно лишен воли. С легким сердцем позвонил ей на работу.
- Ларчонок, как делишки?
- Это кто?
- Певунов Сергей Иванович, твой знакомый. - Певунов, мигом напрягшись, уже примеривался швырнуть скоросшивателем в репродукцию картины Айвазовского "Девятый вал".
- Куда это вы пропали, Сергей Иванович?
- Работы через край, Лариса. Праздники на носу.
- Ой, верно. Я и забыла. Меня же в компанию пригласили за город.
- В какую еще компанию?
- Да ничего особенного. У одного мальчика дача свободная. Сказал, будет весело. Но мне не очень хочется ехать. Знаешь, эти студентики, народ шустрый. Все им сразу подавай, ждать они не могут. Нальют бельмы и безобразничают. Порядочной девушке лучше их избегать, верно?
Певунов задумался так надолго, что Лариса его окликнула:
- Ты там задремал, любимый?
- Врешь! - сказал Певунов. - Просто так треплешь блудливым языком.
- Что треплю, милый? Только не ругайся, пожалуйста. Это тебе не идет при твоей интеллигентности.
- Ни на какую дачу ты не собираешься.
- Я не сказала, что собираюсь. Я сказала, меня пригласили. Забавные такие студентики. Озорники - ужас!
"Нет, - горестно отметил Певунов, - мне от нее не отделаться живому".
- Лариса!
- Да, любимый!
- Ты не должна ехать ни на какую дачу.
Лариса хмыкнула.
- Ах скажите, Отелло двадцатого века! Сейчас не модно ревновать, любимый. Да и кто ты мне, собственно, такой? Сапоги до сих пор не купил. Хожу босая среди всеобщего изобилия. Раню ножки репьями. Нет, милый, ты чужой мне человек! Я не обязана тебе докладывать, где проведу праздник. Сам-то проведешь праздник под бочком у драгоценной Дашутки?
- Не смей!
После такого свирепого окрика Лариса повесила трубку. Певунов потрогал руками голову, она была на месте. Вызвал по селектору Данилюка, через секунду забыл об этом и, когда тот вошел, с удивлением на него воззрился:
- Тебе чего, Василь Василич?
- Ничего, - благодушно откликнулся заместитель, - а вот тебе, Сергей Иванович, я бы посоветовал в отпуск пойти, отдохнуть от нашей круговерти. Я как съездил в отпуск - на сто лет помолодел. Езжай в санаторий, ничего тут без тебя не рухнет.
- Плохо выгляжу?
- Как из холерного края.
Певунов доверчиво улыбнулся старому приятелю.
- Нет бы успокоить - сразу "из холерного края". Где они теперь, холерные края? В прошлом, Василь Василич.
- Хорошо бы.
Зина подала им кофе, и они часик посидели над сметами. Получалось, не так уж плохо они поработали. План третьего квартала вытягивался на сто два процента, и октябрь выглядел вполне благополучно. Может, правда махнуть в отпуск? Взять с собой Ларису и айда куда-нибудь, где подходящая погода. Всюду знакомые, всюду ему обеспечен отдых по первому разряду. Он вспомнил Ларису, и скулы свело. Беда, беда! И посоветоваться не с кем, стыдно советоваться, не юноша безусый. А открыть кому душу, может, полегчало бы. Хотя бы вот Данилюку, беспечному запорожцу. Василий Васильевич, точно угадывая его мысли, не торопился уходить.
- Где Октябрьские празднуешь, Василь Василич?
- Дома, где ж еще. Приходите-ка к нам. Закатаем пельмешки, настоящие, сибирские. Ксана славно их готовит. Кастрюлю проглотишь - не заметишь.
- Едал, едал, Ксана - стряпуха знатная… А почему бы и правда не состыковаться?
Перед самым праздником пришло письмо от Ивана Кисунько. Певунов прочитал его вслух Дарье Леонидовне.
- "…Кто меня надоумил поехать в ваш город, Сергей Иванович, наверное, сама судьба, - писал капитан. - Это был счастливый сон, который и сейчас продолжается под нашим хмурым небом. Вам я этим сном обязан и должник ваш по гроб жизни. Подумать только, не зайди я к вам, не согласись вы со мной поужинать, не очутись мы в "Ливадии" - и не было бы у меня моей Раисы! Как все в нашей быстротекущей жизни зависит от случая - справедливо ли это? Я считаю - очень даже справедливо и умно. Ведь если бы знать наперед, где тебя подстерегает горе, а где улыбнется тебе удача, то и жить бы стало скучно. Верно, Сергей Иванович?.. Пишу это письмо, а Раиса сидит на диване напротив, хлопает своими круглыми глазищами и старается понять, что такое и кому я пишу и почему улыбаюсь. Но не спрашивает. Потому что гордая. Я не слепой, Сергей Иванович, знаю, она была официанткой, знаю, как некоторые на это глядят, а я скажу так: коли женщина дерьмо, то она и в золоте - дерьмо, а женщина настоящая, которая любить умеет, она и в дерьме - золото. Ни минуты я еще не пожалел, что женился на Раисе, да и не пожалею никогда… Сообщаю вам первому, как участнику моей женитьбы, большую и важную для меня новость: через несколько месяцев я, надо полагать, буду отцом… Рая сидит на диване, и это уже не одно, а два существа, одинаково мне дорогих. Вот, Сергей Иванович, таковы мои дела на сегодняшней перекличке, отличные дела, даже голова кругом идет… А как вы? Благополучны ли? Здоровы ли? Все ли хорошо у вас в семье? Спрашиваю потому, что искренне желаю вам всех радостей.
Вам преданный Иван Кисунько".
- Хороший человек твой Ваня Кисунько, - сказала Дарья Леонидовна.
- Я его сразу тогда полюбил, - вспомнил Певунов, вспомнил также, что в тот вечер, когда капитан встретил свою будущую супругу, он познакомился с Ларисой. Кому счастье, а кому, видно, погибель.
В праздничное утро Певунов встал рано, сидел в одиночестве на кухне, курил. Жалел, что не позвонил накануне Ларисе, теперь со зла она обязательно выкинет какой-нибудь фортель. "Бог с ней, - думал умиротворенно, успокаиваясь взглядом в ясном, близком осеннем небе. - Ей жить, а мне хватит безумствовать и терзаться. Осень на дворе, и в душе моей тоже осень. Душа остывает потихоньку, нечего взбаламучивать ее понапрасну. Пора грехи замаливать, а не новые совершать. Так мало осталось времени, только-только чтобы попрощаться с близкими, объясниться как-то. Сколько раз собирался объясниться, да все спешил куда-то, юродствовал, а прощаться надо спокойно… Что Лариса? Она молода, взбалмошна, красива. Жизнь представляется ей бесконечной дорогой, на которой много драгоценных камней, только не ленись нагибаться и подбирать. Никогда она не поймет моей печали. Поэтому лучше не думать о ней, вытравить ее из себя, как болезнь. Отблагодарить за радости, которые подарила, пожалуй, против воли, и забыть. Не получается сразу, забыть постепенно, как некоторые бросают курить. Это возможно. Сначала будет трудно, потом останется в сердце лишь легкий дымок воспоминания. Прощай, прощай! Минуют и любовь, и горе, и счастье, и останется, в конце концов, вот это одно - прощай, прощай!"
На кухню выбралась заспанная Алена, в коротком мамином халатике, босая. Увидела отца, ойкнула.
- Ну, папка, ты как привидение. Чего ты тут сидишь?
- Не спится. Знаешь, как в песне: когда седеют волосы, длиннее ночи кажутся.
Алена хлебнула водицы прямо из чайника, далеко запрокидывая голову, распущенные волосы ее заструились к полу золотистой волной. Певунов не в первый раз уже, но всегда с каким-то болезненным удивлением отметил, что и младшенькая его дочь, увы, уже совсем взрослая, уже девица на выданье. Он сказал ей об этом, но шутливо, шутливо… Алена махнула пренебрежительно рукой и умчалась досыпать, разглядывать свои девичьи томные сны.
Певунов закурил новую сигарету, а любопытством наблюдал, как просыпается улица: потягиваясь, словно человек, шевеля транспарантами, хлюпая форточками, поскрипывая подошвами ранних прохожих. Из дома напротив выскочил молодой человек с растрепанной прической, с каким-то ошалелым лицом, на ходу застегивая плащ. Диковато озирался, точно пытаясь сообразить, куда его забросило ночное приключение. И так понятно было его желание поскорее унести ноги, что Певунов невольно улыбнулся, но не позавидовал парню. В молодости он тоже, бывало, просыпался на случайных этажах, это были далеко не лучшие пробуждения.
Даша пришла на кухню. Певунов поздравил се с праздником, даже привстал и намерился приложиться к щечке, но Даша отстранилась.
- Ушьешься куда-нибудь вечером? - спросила, стараясь придать голосу безразличие.
- Что ты, Даша, милая! У нас же гости будут. Данилюк с супругой и Сережкин Иван Иванович.
- Этот-то зачем припрется?
- Даша, он компанейский человек, почему ты так к нему относишься?
- Твой компанейский человек нажрется и будет над своими срамными анекдотами хохотать. У нас дочь взрослая.
- Совсем взрослая, ты права. Придется Иван Ивановича укоротить. И напиться ему не позволим.
- Это ты-то не позволишь?
Но было видно, что Даша растрогана смиренным поведением мужа. Как в добрые времена. Надежда смутно кольнула робкое сердце женщины. А вдруг образумился старый козел? Может, еще удастся склеить семейные осколки? Чтобы не дать себе расслабиться, Дарья Леонидовна тут же попробовала припомнить, сколь бессчетно раз он обманывал ее, вселял в нее эту дурацкую надежду, а потом крушил ее одним махом в самый неожиданный момент; но ничего плохого не вспоминалось, хотелось только, чтобы муж сидел у нее за спиной, пока она хлопочет у плиты и разговаривал с ней мирно, по-домашнему.
Певунов понятия не имел, как дожить до вечера. После завтрака опять лег в постель, читал детектив про какого-то старого хрыча, который сколотил банду из малолеток, всех пугал и грабил до тех пор, пока его не отловили и самого не напугали. Старый хрыч не раскаялся, зато малолетки исправлялись пачками после беседы с деликатным и мудрым следователем. Книжка была написана тягучим языком с пространными отступлениями; казалось, автор сам с трудом преодолевал отвращение, когда сочинял всю эту чепуху… Алена позвала его в кино; он обрадовался, наспех оделся, и они отправились на одиннадцатичасовой сеанс. Попали на детский утренник. Певунов неловко себя чувствовал среди хохочущих, вскрикивающих, падающих со стульев детишек и толком не понимал, что происходит на экране. Но смотрел с удовольствием. Еще бы! Давно не был в кино и вот в праздник пошел с дочерью, как подобает добропорядочному отцу. А вечером он будет принимать гостей. А Ларочка пусть провалится в тартарары со всеми своими капризами и прелестями… Певунов, с одной стороны, старательно обманывал себя, а с другой стороны, понимал, что, если Лариса провалится в тартарары, он ринется за ней туда сломя голову. Такую он испытывал тягостную раздвоенность. Это не мешало ему смотреть сказку про Бабу Ягу и улыбаться. Улыбался он потому, что был уверен: пока он крепок и пока у него есть деньги, Лариса от него никуда не денется. Певунов и не догадывался, что судьба уже протягивала к нему свои желтые гибкие щупальца, дабы все в его жизни заново переиначить.
После сытного обеда он задремал в гостиной в кресле, уронив на колени свежий номер "Правды". Опять в полусне посетила его покойная бабушка. Она стояла за креслом и щекотала пальчиками его затылок. "Чего тебе, бабуля? - спросил Певунов, не оборачиваясь. - Что ты все ходишь и ходишь? Не лежится тебе спокойно?" Чудным сквознячком донесся бабушкин тихий смех. "Упредить хочу, внучек. Счас звонок тебе раздастся, а ты трубочку-то не сымай, не сымай…"
И впрямь телефонный звонок пробудил Певунова. В трубке услышал близкий голос Ларисы и тряхнул головой, убеждая себя, что проснулся.
- Папочка, ты чем занимаешься?
- Читаю, - покосился на плотно притворенную дверь.
- Заканчивай чтение. Я по тебе соскучилась, звоню из автомата у твоего дома.
- Ты же собиралась на дачу?
- Расхотела, Выходи скорей, милый.
У Певунова во рту появился кислый привкус. Очередной Ларисин вывих настиг его, как удар колуна. Следовало немедленно ее урезонить, оказать какое-то сопротивление, повесить трубку. Певунов на это не решился. Чутко прислушиваясь к звукам из коридора, промямлил:
- Лариса, но как же так… мы не условливались… так сразу трудно…
- Боишься Дашуты, любимый? Крепка же твоя любовь. Ладно, жду тебя ровно шесть минут.
- А потом?
- А потом - суп с котом.
Уж он-то знал, какой это суп, и котов этих представлял ясно, молодых, стройных, с загребущими руками, нетерпеливых и развратных. Вот случай покончить разом. Все равно ему Ларису не удержать. Не шагнуть из осени обратно в лето. Точно в забытьи, он уже перебирал в шкафу чистые рубашки.
- Ты куда? - спросила Даша.
- Николаев звонил, - назвал первую вспомнившуюся фамилию, - просил заехать на полчаса. Дело какое-то у него срочное.
Он боялся взглянуть на жену и все-таки не удержался, взглянул и увидел перекошенное лицо, вмиг опухшие, покрасневшие подглазья.
- Что ты, что ты, Даша! Через час я буду.
- Не будешь! - с жуткой уверенностью произнесла жена. - Пропал ты, Сергей, и я через тебя пропала. Ух как я тебя ненавижу! Хоть бы ты сдох, пес!
- Ты желаешь мне смерти?
- Я желаю тебе испытать то же, что я испытала.
Певунов кивнул и, не переодев рубашку, вышел.
Лариса его ждала, картинно опершись на открытую дверцу такси, и курила. Вся улица могла наблюдать, как Певунов к ней приблизился, как она его поцеловала в щеку и как они вместе втиснулись на заднее сиденье. Лариса буркнула что-то таксисту.
- Куда? - переспросил не водитель, а Певунов.
- В горы, любимый, в горы!
- Туда в один конец полтора часа.
- Хотя бы и сутки. Главное, мы наконец вместе.
Лариса стреляла глазищами, как прожекторами, была взбудоражена и несчастна.
- Ты не рад, мой хороший? Сердечко - тук-тук. Боишься, да? Дашута тебе по тыквочке - бум-бум. Бо-ольно! Ой!
Певунов смирился. Ее присутствие действовало на него подобно наркотику. Он не вникал в слова, умиленно слушал переливы ее голоса, звучащие для него одного. Будь что будет. Расплата - потом. Действительно, что тебе надо, старик? Рядом счастье твое синеокое - хохочет, ерзает, прижимается, щиплет за бок, тормошит, - о, дитя грешное, неразумное!
По городу ехали медленно, улицы были полны гуляющих. Попадались и пьяненькие - черт их не брал. Какой-то пожилой ханурик вымахнул из-за угла прямо под колеса и повис на капоте. Водитель матерно выругался. Ханурик, идиотически улыбаясь, сполз с капота и шустро, с озабоченным видом заковылял к пивной палатке. Из-под пиджака у него болтались подтяжки. Лариса смеялась до слез, потом посерьезнела:
- Вот, милый, кругом алкаши и самоубийцы. А ты хотел оставить меня одну в такой роковой день.
Как только выбрались на загородное шоссе, таксист набрал сумасшедшую скорость. По обочине проскальзывали чахлые деревца, склонившиеся в предчувствии зимних непогод. Виноградники пожухли. От земли тянуло сизым паром. Здесь, на природе, осень без помех совершала похоронное дело.