***
Вечером тело маркизы, накрытое белой простыней, уложили на носилки и перенесли из Версальского дворца в отель-резиденцию.
Луи взял на себя лично ее похороны. Он сказал, что знает последнюю волю маркизы - покоиться в церкви капуцинов на Вандомской площади, где нашла последний приют ее маленькая дочь Александрина, которую похоронили рядом с мадам Пуассон.
Через два дня после смерти маркизы де Помпадур тело ее перевезли из Версаля в Париж - теперь уже в последний раз.
Стоял ненастный апрельский день. Под проливным дождем процессия, собравшаяся возле Нотр-Дам-де-Версаль, тронулась в Париж.
Луи вместе с Шампло, одним из своих камердинеров, стоял на балконе и смотрел вслед кортежу, удалявшемуся по дороге в Париж. По лицу короля текли слезы, и все его тело сотрясалось от рыданий. Трудно было смириться с потерей столь преданного давнего друга, а еще труднее - представить себе жизнь в Версале без маркизы.
Шампло, растерянный и беспомощный, стоял возле короля, не зная, что ему делать, и вдруг Луи положил свою руку на руку слуги.
- Шампло, - сказал он, - если бы вы знали, как горько у меня на душе! Не бывать мне больше счастливым, как раньше. Я потерял ту, что была мне другом, лучшим из всех друзей за всю мою жизнь. Да, двадцать лет, долгих двадцать лет дружбы, Шампло!
- Сир, это несчастье для всех нас, и больше всего - для Вашего Величества, но вы простудитесь, если будете стоять вот так, без шляпы под дождем.
Король запрокинул голову, глядя в хмурые небеса, и слезы на его щеках смешались с каплями дождя.
- Это единственный знак уважения, которое я теперь могу выказать ей, - сказал он.
Кортеж между тем удалялся в сторону Парижа, и король почувствовал, что это печальное зрелище становится для него невыносимым.
Он круто повернулся и пошел в свою гостиную. Шампло почтительно последовал за ним.
Облик короля вновь обрел приличествующее обстановке Версаля достоинство. Жизнь не остановить. Она продолжается, несмотря на уход из нее маркизы. Луи, казалось, вдруг вспомнил, чего требует от него этикет.
- Бедная маркиза, - произнес он чуть ли не игриво, - в какую скверную погоду приходится ей ехать в Париж.
МАРИЯ ЖОЗЕФИНА
После смерти маркизы король чувствовал себя одиноким. Ничто не утешало его, и интимные ужины, столь характерные для прежней жизни в Версале, превратились в унылые занятия, продолжаемые скорее по привычке, чем ради получения какого-то особенного удовольствия. Маркиза - вот кто умел устраивать приемы и развлечения, выбирать гостей, посвящать все свое время тому, чтобы королю было весело и приятно. Могла ли какая-нибудь из этих неотесанных девчушек из Оленьего парка, какая бы страстная и чувственная она ни была, принести королю подлинное утешение? В обществе этих девиц он мог забыться на час-другой, но и только. Нет, некому было восполнить его потерю.
Иной раз у него срывалось: "Это должно понравиться маркизе, надо рассказать ей...", - и тогда он резко умолкал и уходил в себя.
Герцогиня де Грамон изо всех сил стремилась стать его утешительницей, но Луи всячески избегал ее, и Шуазель, боясь, как бы его сестра не стала слишком нетерпеливой, вынужден был предостеречь ее, призывая к осторожности.
- Время, - сказал сестре герцог, - вот что необходимо ему. Пускай скорбит об усопшей месяц-другой, а там, глядишь, и устанет от скорби.
Тем временем король нашел некоторое утешение в занятии иностранными делами. Он не очень доверял своим министрам. Даже Шуазель, подозревал Луи, был скорее заинтересован в собственном благополучии, чем в благополучии Франции.
Может быть, настанет время, думал король, когда мы сумеем возместить наши потери. Если он, король, сумеет сделать это, то, возможно, вернет себе любовь народа. Он размышлял теперь над тем, чем могло бы быть победоносное окончание Семилетней войны для Франции. Если бы Франция триумфально одолела своих врагов, народ, возможно, произносил бы его имя столь же почтительно, как имя другого Бурбона, его предка Генриха Четвертого.
Он почувствовал воодушевление, которого не испытывал уже много лет и которое притупляло боль утраты. Он отобрал тайных агентов - своих, исключительно своих и не известных никому больше, даже Шуазелю, - и направил их в столицы некоторых континентальных государств. Сообщения от них ни к кому, кроме него, не поступали.
Луи принял решение: его целью должно стать избрание на польский престол французского принца.
Внучка Луи Изабелла была обручена с Иосифом, наследником трона Империи. Мадам Первая, его дочь Луиза Елизавета, была права, когда настаивала на этом обручении. Бедная мадам Первая умерла несколько лет тому назад от оспы. Король старался не думать об этом. Смерть и мысли о ней всегда глубоко угнетали его, и больше всего ему хотелось избегать воспоминаний об этой, самой тяжелой для него утрате.
Чтобы не вспоминать о смерти дочери, Луи уединялся в своих малых апартаментах и предавался скорби о маркизе.
***
Движение против иезуитов между тем достигло своей кульминации. Оно возникло не только во Франции. Их считали опасностью, грозящей всему миру. Говорили, что они тайно правят всеми католическими странами, что повсюду создана сеть их школ, внушающих молодым людям образ мыслей иезуитов и дающих пополнение их ордену. Они пробрались ко дворам многих стран Европы, главным образом как духовники королей и королев, и благодаря этому приобрели огромное влияние на тех, кто правит этими странами.
Несколько лет назад один богатый иезуит Пьер Ла Валлет, глава иезуитов на Мартинике, лишился многих своих судов по вине английских пиратов. Дела его после этого пришли в упадок, и он стал банкротом с долгом в три миллиона франков. Его кредиторы впали в панику и многие из них в Марселе потребовали, чтобы Общество Святого Иисуса заплатило им миллион франков в счет долга Ла Валлета.
Общество Святого Иисуса заявило, что не несет ответственности за долги кого-либо из своих членов, после чего марсельские торговцы обратились к парламенту Парижа, который вынес решение, чтобы Пьер де Саси, глава иезуитов, выплатил долги Ла Валлета.
Судьи, занимавшие сторону янсенитов против иезуитов в многочисленных конфликтах между теми и другими, заявили, что это не просто процесс о банкротстве, а нечто большее и что дела Общества должны быть тщательно расследованы.
Они заявили также, что предписания Общества несовместимы с предписаниями, действующими во Французском королевстве, а также безнравственны и должны быть признаны предательскими, враждебными интересам Франции. Было вынесено решение о закрытии школ иезуитов.
Сторонники иезуитов, возглавляемые дофином и королевой, немедленно выразили свой протест.
В то время Шуазель и маркиза безоговорочно встали на сторону парламента.
Мадам де Помпадур всегда относилась к иезуитам как к опасной силе, но особенно возненавидела их с тех пор, когда их глава Пьер де Саси отказал ей в прощении грехов, пока она не покинет двор. В самом разгаре этой борьбы маркиза умерла. Шуазель решился на изгнание иезуитов, но теперь, когда маркизы Помпадур не было в живых, он лишился убежденного сторонника своих планов.
Луи не спешил принимать какого-либо определенного решения. Во время расследования он старался поддерживать иезуитов, чувствуя, как и прежде, что парламент не прочь поубавить его власть. Стремясь не отдавать Францию под власть Папы - а именно к этому стремились иезуиты, - Луи в то же время считал, что за королем, а не за парламентом должно оставаться последнее слово в решении государственных дел.
Парламент был настроен бескомпромиссно и, когда Луи попытался противостоять ему в деле иезуитов, намекнул, что необходимо расследование личных расходов короля. Луи понимал, что не должен допускать расследования своих приватных расходов. На содержание одного только домика в Оленьем парке уходило чрезмерно много денег. Да еще содержание и подарки всем этим молодым женщинам и расходы на содержание их многочисленных детей. Эта прелестная маленькая мадемуазель Эно подарила ему двух очаровательных дочерей. Обеспечение ее пенсионом и мужем, маркизом де Монмеласа, обошлась королю недешево. Восхитительная Люси Магдалена д'Эстен, внебрачная дочь виконта де Равеля, тоже родила двух чудесных девочек, Агнесу Люси и Афродиту Люси. Он безумно любил квартет своих дочерей, но ведь все они должны были жить в одинаковых условиях, а это стоило денег. Была еще капризная, вздорная мадемуазель де Тьерселен, которая постоянно требовала денег на уплату своих долгов. Жизнь, которую он вел, при всем разнообразии развлечений, была сопряжена еще и со слишком большими расходами. И Луи не хотел, чтобы кто-то дознался о дороговизне его любовных утех.
О нем уже говорили как о старом султане и, преувеличивая слухи об Оленьем парке, называли тамошний домик гаремом короля. Но до тех пор, пока им не удастся своими глазами увидеть, во что обходятся удовольствия короля, они всегда будут сомневаться в подлинности всех этих слухов.
Нет, Луи не мог допустить, чтобы его личные расходы стали достоянием гласности, а сам он подвергся бы шантажу со стороны парламента.
Дофин, которому не приходилось опасаться расследований, связанных с его личной жизнью, от чистого сердца бросился на защиту иезуитов.
Он потребовал встречи с королем и Шуазелем. Шуазель как будто не замечал дофина. Он знал, что никогда не найдет с ним общего языка и что пытаться задобривать дофина бесполезно.
Королю Шуазель сказал:
- Сир, если вы не запрещаете иезуитов, вы должны запретить парламент. Но запрет парламента в такие времена означал бы только одно: революцию.
- Почему мы не можем запретить парламент? - вмешался дофин. - Почему мы не можем основать Провинциальные Штаты? В них можно было бы избрать представителей дворянства.
- А духовенство? - буркнул Шуазель.
- Представителей духовенства и дворянства, - настаивал дофин.
- Сир, - снова обратился Шуазель к королю, - какова бы ни была форма этих Провинциальных Штатов дофина, в любом случае они будут состоять из людей. А люди способны объединяться и сплачиваться. Они могут приобрести такое влияние, что узурпируют даже королевскую власть.
- Всякий, кто осмелится посягнуть на это, будет изгнан! в ярости крикнул дофин.
Шуазель разразился громким смехом.
- Сир, - сказал он, повернувшись к королю, - можно ли изгнать целую нацию?
- Монсеньор де Шуазель прав, - сказал король. - Из этого тупика нет иного выхода, кроме изгнания иезуитов.
Дофин устремил на Шуазеля ненавидящий взгляд:
- Это все вы... вы... с вашими планами и амбициями. Вы атеист... хоть для виду и посещаете церковь. Удивительно, что нет никакого небесного знамения!...
Выражение курносого, как у мопса, лица Шуазеля сделалось до крайности наглым.
- Небесного знамения, - сказал он, оглянувшись кругом и даже посмотрев в окно на небеса. - Нет, я не атеист, монсеньор, но не настолько отсталый человек, чтобы, находясь при дворе Его Величества, быть в плену у суеверий. Может, оттого-то те, кто потемнее, по ошибке принимают нас за атеистов.
- Шуазель, вы забываетесь... вы забываете, с кем говорите, - быстро и от возбуждения невнятно заговорил дофин.
- Нет, не забываю, - сказал Шуазель, приходя внезапно в еще большее возбуждение, чем дофин. - Не забываю, что могу в один прекрасный день иметь несчастье стать вашим подданным, но вам служить я никогда не стану. - С побелевшим от возмущения лицом он снова обратился к королю: - Сир, вы позволите мне уйти?
- Да, конечно, - сказал король. Шуазель вышел, а король и дофин взглянули в лицо друг другу. Луи почувствовал неодолимое отвращение к своему такому важному и убежденному в своей незыблемой правоте сыну, который даже теперь поддерживал иезуитов не по политическим соображениям, а потому, что считал себя представителем Святой церкви.
"У Франции будет король - раб предвзятых мнений, когда этот молодой человек взойдет на трон. Мне, кажется, надо жить как можно дольше, иначе мой бедный сын станет королем, так и не успев многому, очень многому научиться".
- Вы... Ваше Величество, сами слышали, какую наглость позволил себе этот малый. Я... я ему этого... никогда не прощу, - запинаясь от волнения, сказал дофин.
Луи грустно покачал головой.
- Сын мой, - сказал он, - вы так оскорбили герцога де Шуазеля, что должны все простить ему.
На этом разговор закончился, и Луи удалился, оставив дофина одного. В полном недоумении смотрел сын вслед уходящему отцу.
В конце того же года, в апреле которого скончалась маркиза де Помпадур, Орден иезуитов был ликвидирован. Иезуиты могли оставаться жить во Франции только как частные лица.
Население Парижа не скрывало своей бурной радости по этому поводу. Королева, дофин и принцессы были безутешны. Неприязнь между Шуазелем и дофином усилилась.
***
Решив утешить дофина, король пошел навстречу давнему стремлению своего сына. Дофину всегда хотелось быть солдатом, и хотя король отказался направить его в действующую армию во время войны, когда его готовность пожертвовать своей жизнью могла бы принести пользу стране, теперь дофин получил свой собственный полк, известный как Королевский полк дофина, и с энтузиазмом приступил к исполнению своих новых обязанностей.
Целыми неделями он оставался в расположении полка и показал себя дельным офицером, способным сделать в армии большую карьеру. Подчиненные сразу же высоко оценили скромность личных запросов, аскетизм и строгость дофина. Его люди увидели в нем командира, всегда готового разделить с ними тяготы и лишения воинской службы.
Во время маневров стояла скверная погода, и дофин, непривычный к трудностям походной жизни, сильно простудился. Сам он старался не придавать этому значения, но простуда не отпускала его, а когда в начале октября военные учения закончились и дофин присоединился ко двору в Фонтенбло, состояние здоровья дофина встревожило королевскую семью.
Он очень исхудал. Сначала все думали, что от непривычки к большой нагрузке, связанной с маневрами, но у дофина не прекращался кашель, и многие тогда вспомнили болезнь мадам де Помпадур. Что-то пугающее было в том, что главный враг маркизы, возможно, поражен той же болезнью, что и она.
Больше всех была встревожена болезнью Мария Жозефина.
- Вам лучше лежать в постели, - настаивала она. - И позвольте мне ухаживать за вами. Вы знаете, что я хорошая сиделка.
- Да, я помню об этом, - сказал тронутый ее заботой дофин.
- Значит, вы, не колеблясь, доверитесь мне?
- Тогда я был болен, а теперь просто простудился, но это пройдет, - ответил он ей потеплевшим голосом.
- Доктора пустят вам кровь, - сказала она. Он был во всем послушен Марии Жозефине, как будто чувствовал себя виноватым, что причиняет ей столько хлопот. "Он очень изменился, - думала она, - стал кроток, он знает, как я страдала, и хочет загладить свою вину, хочет, чтобы я простила его за то горе, которое он причинил мне, когда был с той женщиной".
Ей хотелось спросить его, порвал ли он с той, другой, но она так и не решилась.
Она чувствовала, что этот период ее жизни значил для нее очень многое и оставил в ее душе неизгладимый след. То, что она передумала, что выстрадала, было так дорого ей, и Мария Жозефина боялась, что одно неудачно сказанное слово может разрушить все то, чем она дорожила. Нет, лучше она постарается забыть о существовании мадам Дадонвиль и ее сына Огюста, будет молиться, чтобы дофин тоже забыл о них.
Мария Жозефина надела простое белое платье, какое носила, когда ухаживала за дофином, болевшим оспой. Как они были близки тогда, как верила она, что союз между ними останется навеки нерушимым!
"Я счастлива, - думала Мария Жозефина, - счастлива, как никогда, потому что когда он болеет, он снова со мной. А я хорошая сиделка. Сам доктор Пуссе так сказал. Теперь я снова помогу ему стать здоровым. За эти годы мы стали старше, мудрее и добрее, и наше счастье вернется к нам навсегда".
***
Дни и ночи проводила Мария Жозефина, сидя у постели своего мужа. Ее беспокоило, что ему не становится лучше. Наоборот, дофину становилось все хуже и хуже.
- Он страдает от плеврита, - так сказали врачи, снова и снова пускавшие ему кровь.
На верхней губе у дофина возникла язва. Она стремительно увеличивалась, и никакие мази не помогали. Иногда, правда, казалось, что язва как будто заживает, но всякий раз она через некоторое время снова разрасталась до прежних размеров.
Как-то однажды он взял у дофины платок и прижал его ко рту после сильного приступа кашля. Платок окрасился кровью.
Дофина вспомнила, что так же вот болела маркиза де Помпадур, вспомнила, как когда-то миловидная, полная женщина стала похожа на собственную тень. Теперь на глазах у дофины так же таял ее муж.
Но Мария Жозефина не сдавалась. Надежда спасти дофина не покидала ее. Мария Жозефина любила своего мужа, отца своих детей, любила, как никого больше в целом свете, и готова была сделать все, что могла, только бы спасти его.
Она вспоминала ту свадебную ночь, когда он на руках у нее рыдал от боли утраты своей первой жены. В ту ночь она поняла, что он добрый человек, способный на глубокие чувства. Совсем тогда еще юная и робкая, она сказала себе, что добьется его любви.
Ей казалось, что ее мечта сбылась, что он тоже любит ее. Может быть, она слишком уверовала в это. Тем больнее ей было узнать, что он любит мадам Дадонвиль.
В эти дни она вновь ощутила боль, испытанную тогда, когда они потеряли своего старшего сына, герцога Бургундского, их маленького Луи Жозефа, которому было всего одиннадцать лет. Это был жестокий удар для них обоих и для отца и матери дофина - короля и королевы. Страшнее горя за годы своей жизни с дофином Мария Жозефина не знала. Еще один тяжелый удар выпал на их долю - смерть другого сына в возрасте трех месяцев.
Смерть двоих сыновей и эта история с мадам Дадонвиль... Нет, далеки оказались от действительности мечты Марии Жозефины о счастливой жизни.
Дофин утешал ее после смерти герцога Бургундского. У них есть другие дети, напоминал он ей.
Да, их брак оказался плодовитым. Она родила троих сыновей: герцога Беррийского, герцога Прованского и герцога д'Артуа - и двух дочерей: принцесс Клотильду и Елизавету. И сама растила своих детей, убежденная, что ни одна гувернантка не даст им столько любви и заботы, сколько она, их мать. Короля она приводила в некоторое изумление.
- Дочь моя, - сказал он ей как-то, - каждая жена и мать во Франции могла бы взять вас за образец, достойный подражания.
Марии Жозефине показалось, что слова эти в устах короля прозвучали немного иронически. Наверное, она казалась королю слишком уж скучной и непривлекательной. И в то же время она успела заметить в его глазах чистосердечное одобрение и любовь.
Но кому же, как не матери, заботиться о своих детях, спрашивала она себя. И кому ухаживать за больным мужем, как не жене?
Долгие ночные часы простаивала она на коленях, еле слышно молясь об исцелении своего мужа. Но ни ее неусыпная забота, ни ее молитвы - ничто не облегчало состояния дофина.