***
Король послал за Марией Жозефиной, и когда они остались вдвоем, он сердечно обнял ее.
- Дочь моя, - сказал он, - мне страшно.
- Он очень болен, сир, - ответила она. - Я боюсь за него и за вас тоже.
- За меня?
- Вы проводите почти все время в одной комнате с больным. Вы знаете, чем он болен. И я вижу, дочь моя, как вы сами измучены. Но вы смелая женщина, наверное, одна из самых смелых женщин во всей Франции. Поверьте, я говорю то, что думаю. Я боюсь, дочь моя, что скоро потеряю сына, а вы - мужа.
Она сжала кулаки и плотно сомкнула губы, слушая короля.
- Я буду сидеть при нем, пока он не поправится, - сказала Мария Жозефина, как только король умолк. - Я делала это раньше, когда никто уже не верил, что он выживет. И теперь я снова сделаю это.
Король с нежностью всматривался в ее лицо. "У нее сильная воля, - думал он. - Странно, что раньше я не замечал, что она казалась мне бесцветной. Добрая женщина вовсе не значит глупая".
- Дорогая моя, - с чувством сказал король, - вы сделаете это, я знаю, что сделаете. Но вы должны знать о том, что сказали мне доктора. Они говорят, что та болезнь легких, от которой страдает мой сын, может быть заразной. Те, кто постоянно находится в душной комнате больного, тоже могут со временем заболеть.
- Мое место рядом с мужем, - сказала Мария Жозефина.
- Вы губите себя. Надо, чтобы кто-то разделил с вами тяжкое бремя ухода за больным.
Глаза Марии Жозефины загорелись огнем:
- Мне нечего ни с кем делить. Уход за ним - не бремя, - твердо сказала она.
Король положил руку ей на плечо.
- Я буду молиться вместе с вами, дитя мое, - сказал он и поцеловал руку Марии Жозефины. - Будем надеяться, что молитвы старого грешника и самой добродетельной молодой женщины при нашем дворе не останутся без ответа.
***
Дофин с каждым днем становился слабее. Мария Жозефина неизменно оставалась при нем. Наверное, он был бы удивлен, а, может быть, и сокрушен, если бы однажды утром, пробудившись и открыв глаза, не увидел ее.
- Простите меня, - сказал он как-то ей, - простите за то горе, которое я причинил вам.
Она в ответ покачала головой:
- Вы дали мне счастье, - ответила она.
- Я люблю вас, - сказал он ей, - как никого больше...
- Вы говорите так, потому что знаете, что я хочу это услышать?
- Нет, я говорю так потому, что это правда. Я давно уже не встречался с ней. Ах, Мария Жозефина, как бы я хотел, чтобы вы поверили мне! Вы заслуживаете гораздо большего, чем я дал вам.
Она снова покачала головой, выражая свое несогласие с ним.
- Прошу вас, не надо... Не говорите об этом. Сейчас мы вместе...
- Да, вместе, только времени впереди осталось немного.
- Нет, - возразила она, - я выходила вас, когда вы болели оспой, и сейчас спасу.
- Мария Жозефина, вы всегда со мной, когда я нуждаюсь в вас. Моя сиделка, утешительница, моя жена, моя любовь...
- Я так счастлива, - сказала она, - что готова хоть сейчас умереть.
***
Дофин знал, что умирает. Казалось, смирение и кротость снизошли на него свыше.
Как может человек, знающий, что смерть его близка, столь безмятежно смотреть правде в глаза? Вопрос этот не давал покоя многим из окружения короля, и сам же король ответил на него.
- Жизнь моего сына была безупречна, - сказал он. - Он не испытывает страха перед тем, что ждет его впереди. Если бы все мы жили так же добродетельно и достойно, как он, то и нам бы не страшно было смотреть в лицо смерти.
Двор вынужден был оставаться в Фонтенбло, потому что больного дофина нельзя было вывезти оттуда.
Дофин знал, что все остались здесь из-за него, и чувствовал себя виноватым, понимая, как бы хотелось всем переехать в Версаль, где жизнь была интереснее и удобнее.
- Боюсь, что причиняю двору большие неудобства, - сказал он. - Жаль, что болезнь моя так затянулась.
Он старался избавить своих врачей от лишних трудов и тихо лежал, притворяясь спящим, чтобы только дать им вздремнуть, сидя в своих креслах. И не только им, но и своей жене, проводившей бессонные ночи у его постели.
Настал декабрь. За окнами кружили в воздухе снежные хлопья. Глядя на них, дофин думал о том, что прихода весны он уже не увидит.
Врачи сказали королю, что жизнь дофина на исходе.
- Меня очень беспокоит бедная Мария Жозефина, - сказал врачам король. - Она уверена, что он будет жить. Я думаю, она сознательно обманывает себя, оттого что ей невыносима мысль о жизни без него. Она совсем измучилась. Ей нельзя оставаться с ним до конца. Это будет для нее слишком тяжело. Она и так уже изнемогает. Я сам пойду к ней и настою, чтобы она отдохнула у себя. Когда она уйдет, пусть к моему сыну придет кардинал де Ларошфуко для последнего обряда.
Войдя вместе с врачами в комнату больного, король приблизился к супруге дофина и, прикоснувшись ладонями к ее лицу, нежно улыбнулся ей.
- Дитя мое, - сказал он, - я пришел, чтобы заставить вас подчиниться мне. Вам необходимо уйти к себе. Пусть ваши служанки принесут вам выпить чего-нибудь успокоительного, что бы вы как следует отдохнули.
- Я должна оставаться здесь, - сказала Мария Жозефина.
- С вами говорит король и он повелевает вам идти ж себе и отдыхать.
- Нет, не король - мой отец... Король взял ее за руку.
- Дочь моя, послушайтесь меня. Прошу вас, - сказал он дрогнувшим голосом и прикоснулся губами к ее лбу.
- Вы разбудите меня, если я понадоблюсь ему...
- Не сомневайтесь в этом. Сразу же разбужу.
Дофина послушалась короля и ушла к себе, а вскоре явился кардинал де Ларошфуко, чтобы совершить последний обряд над умирающим.
***
Король отошел от постели своего сына и сел в углу комнаты. Он слышал сильный голос кардинала и с трудом произносимые ответы дофина.
"Смерть, снова смерть в Версале, - думал король. - Чуть больше года назад умерла маркиза, моя дорогая, бесценная маркиза, и вот теперь умирает мой сын... Смерть. Ее призрак маячит перед каждым из нас... От нее никуда не деться никому, и королям тоже. Ее призрак манит за собой, и каждый поневоле следует за ним".
Голоса затихли. Король все понял. Он встал.
- Мой сын умер? - спросил он, не дожидаясь, пока кардинал подойдет к нему.
- Да, сир. Дофин скончался, - ответил кардинал.
Даже в этой комнате, где лежал только что умерший дофин, сохранялась власть этикета. Прежде всего полагалось сообщить о случившемся супруге дофина и объявить нового дофина.
Король отвернулся от кардинала и громко произнес:
- Приведите ко мне дофина.
Прошло несколько минут, и явился герцог Беррийский, застенчивый неуклюжий мальчик одиннадцати лет от роду. "Да смилостивится Господь над тобой, будущим королем Франции", - думал Луи, глядя на старшего из оставшихся в живых детей своего сына.
- Вы знаете, почему я посылал за вами? - спросил король своего внука.
- Да, сир, - шепотом ответил мальчик.
- И вы знаете, что теперь вы - дофин Франции?
- Да, сир.
- У вас теперь будет много обязанностей, мой внук. Некоторые из них покажутся вам приятными, а некоторые- нет. Прежде всего вам как дофину предстоит выполнить одну из самых печальных обязанностей, выпадающих на вашу долю. Идемте со мной.
Король торжественной поступью вышел из комнаты. Дофин, подстраиваясь под деда, казался скорее растерянным, чем опечаленным. Придворные и слуги, мимо которых они проходили, низко кланялись им, и мальчик осознавал, что окружающие теперь относятся к нему с новой, небывалой почтительностью.
Король с внуком вошли в апартаменты матери дофина, и паж возвестил об их появлении:
- Его Величество король и Его Королевское Высочество дофин.
Мария Жозефина сразу же встала с постели. В испуге смотрела она то на короля, то на своего одиннадцатилетнего сына, торжественно провозглашенного в ее присутствии дофином Франции.
***
Что можно сделать, чтобы утешить женщину, на которую обрушилось такое горе? Как вывести Марию Жозефину из угнетенного состояния, спрашивал Луи себя и своих придворных. Эта мысль не давала королю покоя. Он позвал Марию Жозефину к себе, чтобы лично самому уговорить ее так не убиваться и вернуться к жизни.
- Дочь моя, - сказал он, - мне не хотелось бы, чтобы вы думали, что ваше положение хотя бы на йоту изменилось после смерти моего сына. Я всегда буду считать вас моей дочерью, так и знайте, любимой дочерью.
Она как-то вяло и почти неслышно выразила ему свою признательность.
Король напомнил Марии Жозефине, что прошло уже два месяца, как она носит траур, но не всегда же ей носить его.
- Сир, - ответила Мария Жозефина, - я буду в трауре до самой смерти.
- Если вы не приободритесь, то, боюсь, это продлится недолго.
- Тогда я была бы только счастлива. Богу было угодно, чтобы я пережила того, за кого отдала бы тысячу жизней. Надеюсь, Господь будет милостив ко мне и позволит мне провести остаток дней, в искреннем раскаянии, готовясь к встрече с ним на небесах, где и он тоже молит Всевышнего ниспослать мне эту милость.
Король вспомнил, что дофин во всем советовался с нею. Мария Жозефина показалась королю неглупой женщиной, и не так уж важно было, что она не блистала остроумием и красноречием. Не это было сейчас важно королю. Ему нужен была друг, кто-то, способный заполнить пустоту в его жизни, возникшую после смерти маркизы.
Много прелестных девушек и красивых женщин с радостью утешили бы его своей любовью. Но могла ли эта несчастная, обездоленная невестка стать его другом, его наперсницей?
Он хотел найти друга-женщину. Своим министрам король не доверял. Он всегда ценил женщин больше, чем мужчин. Только женщина, был убежден Луи, способна на бескорыстную дружбу с ним. Мужчины постоянно заинтересованы в своем успехе и возвышении. Таковы, правда, и многие женщины, Но Луи не сомневался, что божественное сияние бескорыстной дружбы может исходить только от женщины.
- Дочь моя, - сказал он порывисто, - вы потеряли того, кто был для вас всем в вашей жизни. Я тоже недавно потерял, самого дорогого друга. Мы оба страдаем. Давайте помогать. друг другу в это трудное для нас время. Может быть, утешая один другого в горе, мы найдем хотя бы тень успокоения. Будем друзьями. Мы могли бы многое сказать друг другу. У нас ведь есть общие заботы о будущем нашей семьи. Вы поделитесь ими со мною, а я стану обсуждать с вами государственные дела, которые раньше обсуждал с маркизой.
Мария Жозефина почти беззвучно заплакала.
- Ах, сир, - сказала она, - нет, отец. Мне как будто стало уже немного легче. Это оттого, что я, быть может, окажусь хоть чем-то полезной вам.
- Значит, нам обоим немного легче. Вы займете апартаменты, расположенные непосредственно под моими. Будьте готовы сразу же переселиться туда.
Она воспрянула духом, думая о том, что ей предстоят такие же встречи и беседы с королем, какие происходили у нее с покойным мужем. Если бы только ее муж был жив, как радовался бы он тому, что король проявляет к ней дружеские чувства! Он поддерживал дружбу со своими сестрами, потому что они пользовались доверием короля.
Возможно ли, чтобы она, Мария Жозефина, обсуждала с королем вопросы государственной политики? Если да, то она никогда не забудет своего мужа. Ей казалось, что сейчас она ощущает его присутствие рядом с собой. И он убеждает ее принять дружбу короля, стать его утешительницей, заслужить его уважение. Это означало бы, что она станет продолжательницей дел своего мужа.
Герцог де Шуазель посмел быть дерзким с ее мужем совсем недавно, когда преследовали бедных иезуитов. Так вот - она будет
старательно, настойчиво делать то, что делал покойный дофин. Она будет делать все, что делал он, так, как будто он жив. Но что делал бы он, если бы остался жив и пришел к власти?
СМЕРТЬ В ВЕРСАЛЕ
В то время вся Франция была взбудоражена годами тянувшимся делом Каласа, делом, вызвавшим негодование Вольтера, который из своего убежища в Ферне метал громы и молнии, обличая религиозную нетерпимость.
В правление эпикурейца Людовика Пятнадцатого в Париже и на севере Франции протестантов почти не замечали, зато на юге, вдали от культурного центра страны, их преследование продолжалось полним ходом. Здесь протестантов подвергали пыткам и даже казням.
Протестантская семья Каласов стала широко известной несколько лет назад. Глава этой семьи мсье Калас был преуспевающим торговцем из Тулузы, а его жена происходила, из дворянской семьи. У них было несколько детей, и так бы, наверное, они и жили бы себе в благополучной безвестности, если бы не их служанка-католичка, которая во что бы то ни стало решила обратить в католическую веру полюбившегося ей семилетнего сына супругов Каласов Луи.
Эта служанка была убеждена, что душа мальчика будет погублена, если не обратить его в истинную веру, и тайком от родителей брала его с собой на католические богослужения. Но этого ей показалось мало. Она отдала Луи одному парикмахеру-католику, который согласился спрятать мальчика у себя.
Семья Каласов напрасно искала мальчика. Все поиски оказались безрезультатными. Но вскоре мальчик нашелся. По законам Католической церкви семилетний ребенок считался достаточно взрослым, чтобы объявить себя католиком. Луи так и сделал к великой радости католического населения Тулузы. Такой поступок Луи омрачил радость его родителей, от того, что их сын нашелся.
Архиепископ вызвал к себе мсье Каласа и приказал ему возместить расходы на содержание сына, пока Луи находился у парикмахера, а также оплатить расходы на воспитание мальчика в католической семье. Малолетнему Луи велели написать письмо архиепископу и потребовать в этом письме, чтобы двух сестер и брата Луи забрали из их дома и воспитывали вместе с ним как католиков.
У Луи был старший брат Марк Антуан, убежденный протестант и бакалавр права. Марка Антуана отстранили от ведения каких бы то ни было дел. Для получения разрешения заняться профессиональной деятельностью Марку Антуану необходимо было свидетельство, что он является католиком. А получить такое свидетельство он, разумеется, не мог, пока не перейдет в другую веру.
Проблема, с которой столкнулся Марк Антуан - или отказаться от веры, или от профессии, - очень угнетала его. Не видя выхода из создавшегося положения, он мало-помалу пристрастился к вину.
У Марка Антуана был друг, некий Лавайсс, тоже принадлежавший к протестантской семье. Этого Лавайсса воспитали иезуиты, поэтому он не встречал никаких преград в избранной им карьере. Он был моряком и преуспевал на службе. Богатый родственник оставил этому молодому человеку плантацию в Санто-Доминго, куда Лавайсс собрался переселиться.
Уже готовый отправиться в путь, он пришел к Каласам проститься. Лавайсс особенно ничем не хвастался, однако Марк Антуан невольно сравнил свое жалкое положение с положением преуспевающего друга и, не выдержав, неожиданно для всех собравшихся проститься с Лавайссом, покинул их.
У себя в комнате он повесился. Семья пришла в ужас, но не только оттого, что потеряла сына. У католиков был обычай волоком протаскивать по городу голое тело протестанта-самоубийцу (достаточно было лишь подозрения, что мертвый протестант сам лишил себя жизни). Это считалось позором, который долгие годы после самого события тяготел над остальными членами семьи покойного протестанта.
Стенания семьи над телом вынутого из петли Марка Антуана привлекли внимание соседей и побудили их войти в дом Каласов взглянуть, что там стряслось.
- Он покончил с собой! - крикнул кто-то при виде трупа. Мсье Калас, услышав эти слова, ужаснулся, представив себе надругательства, которым подвергнется тело его несчастного сына.
- Нет, нет! - воскликнул он. - Это не самоубийство! - Так, значит... убийство! - прозвучало ему в ответ. Кто-то из соседей выбежал на улицу с криком:
- Граждане, скорее сюда! Здесь протестанты убили собственного сына!
Вокруг дома Каласов быстро собралась толпа. Чужие люди вторглись в дом, сорвали одежду с тела Марка Антуана и поволокли его по улицам. Членов семьи Каласов силой заставили идти следом за телом сына и брата.
- Смотрите! Это протестанты! Они удавили своего собственного сына! - вопили католики.
Семью Каласов упрятали в тюрьму, и католические священники состряпали дело против нее. Марк Антуан, заявили они,
выразил желание стать католиком, и за это вся семья задушила его. В церквях прошли специальные службы, восхвалявшие Марка Антуана. Католические священники увидели в разыгравшейся трагедии удобный случай усилить ненависть жителей Тулузы - католиков к протестантам и, как всегда, не упустили его.
Они заявили, что протестанты устраивают тайные судилища, на которых выносят смертные приговоры всем отступникам из своей среды, которые выразили желание обратиться в католическую веру. Население Тулузы было призвано продемонстрировать свою любовь к истинной вере. Это означало, что жители города должны требовать казни семьи Каласов.
Дело Каласа могло бы остаться просто одним из многих подобных случаев, уходящих своими истоками в мрачный период нетерпимости, если бы не так называемый атеист из Ферне, изливший на соотечественников яд своих насмешек. "Осуждение этой протестантской семьи, - заявил Вольтер, - воистину христианское, поскольку бездоказательно".
Шестидесятилетнего главу протестантской семьи Каласа подвергли колесованию. Он был в агонии, когда ему предложили исповедаться в грехах, но, преодолевая страшную боль, он ответил, что ни в чем не виноват и молится о прощении своих мучителей.