Однако она не собиралась так просто уступать право первой прокатиться в роскошной коляске кому бы то ни было.
- Я попросту наскучила вам! - воскликнула она. - Вы... вы забрали мою молодость... лучшие годы моей жизни!.. И вот теперь, после того как я нарожала столько детей...
- Еще неизвестно, чьи это дети.
- Они ваши, сир! Да, ваши!.. И не пытайтесь делать вид, что вы тут ни при чем! Я посвятила вам всю свою жизнь - потому что вы король, и я старалась служить вам, как могла.
- Барбара, умоляю вас, обойдемся без сцен! У нас их и так уже было довольно.
- Не затыкайте мне рот! Я ношу под сердцем ребенка... Нашего с вами ребенка! И если только вы не позволите мне первой сесть в эту вашу коляску, то... у меня будет выкидыш!.. И клянусь, весь свет узнает о том, что это произошло по вашей вине, сир!
- Вряд ли вам удастся его в этом убедить, - небрежно заметил Карл.
- Не смейте насмехаться надо мною, не то я убью себя... вместе с ребенком!
- Не думаю. Для этого вы слишком себя любите.
- Ах, не думаете?! - Оглянувшись по сторонам, она пронзительно крикнула: - Нож! Живо! Подайте мне нож! Сара, слышишь ты меня или нет?
Король быстро шагнул к ней и зажал ей рот рукой.
- Барбара, я не смогу бывать у вас, если вы и впредь намерены устраивать мне такие безобразные сцены.
- Глядите, как бы не пришлось потом каяться!
- Каются праведники, у меня нет такой привычки.
- А я постараюсь, чтобы она у вас появилась! Я расскажу всему свету о наших с вами отношениях!
- Успокойтесь, Барбара! Половину свет и так уже знает, а о другой половине догадывается.
- Не смейте так со мною разговаривать!- Мне надоели эти бессмысленные скандалы!
- О да, разумеется! Вам надоело все, кроме этой самодовольной дурочки! Думаете, ваш интерес к ней продержался бы дольше недели? Да никогда! Даже она сама это понимает - поэтому и жеманничает так, и оберегает свою хваленую девственность. Она знает: стоит ей вам уступить, как тут же её глупость наскучит вам до смерти. Безмозглая курица!.. "Сир, не желаете ли сыграть с нами в жмурки? - с деланной скромностью пропищала она, приседая в почтительнейшем реверансе. - Ах, как я люблю жмурки!.. Потому что я умею прелестно взвизгивать и говорить "Нет-нет-нет!", когда Ваше величество меня догоняет!.." Тьфу!
Карл, несмотря на досаду, не мог удержаться от улыбки, потому что Барбара хоть и сильно преувеличивала, но изображала госпожу Стюарт довольно похоже.
- Карл! - опять вкрадчиво начала она. - Ну что вам стоит? Позвольте мне проехать в коляске... один только разочек! И пусть потом королева с герцогиней хоть целыми днями катаются по Гайд-парку. Ваши подданные гораздо больше любят смотреть на меня, чем на королеву или на герцогиню... Вот, взгляните сами! - Она гордо тряхнула головой, откидывая назад волосы, и выпрямилась во весь свой внушительный рост. - Неужто я буду плохо смотреться в вашей коляске? Право, жаль будет, если она впервые выедет из дворца без той, которая достойна в ней сидеть.
- Барбара, вы, кажется, выпросили бы у меня и английскую корону!
"И выпросила бы, - подумала Барбара, - если бы не Роджер Палмер. Проклятье!.. Я связана по рукам и ногам цепями супружества, а Стюарт, эта юная скромница, полна надежд. При всей ее добропорядочности и любви к королеве она наверняка молится о ее скорейшей кончине".
Впрочем, французская коляска беспокоила сейчас Барбару больше английской короны, и, по некоторым едва заметным признакам, ей показалось, что Карл уже готов уступить.
Поэтому она внезапно прервала занимавший ее разговор и перешла к ласкам столь бурным, что они не могли не вызвать в нем ответного желания.
Однако под утро, когда он уходил, обещания относительно французской коляски звучали, на ее взгляд, слишком неопределенно.
Громкая ссора Барбары с Карлом долетела до многих ушей, и теперь придворные передавали друг другу, что Барбара грозилась выкинуть младенца - зачатого, как она уверяла, от самого короля! - если ей не будет позволено первой сесть в коляску.
Слышавшая об этом королева со стыдом вспоминала, что ведь и она просила короля предоставить коляску ей и герцогине.
"Какая разница, - думала она теперь, - кто в ней будет сидеть? Разве в этом дело?"
Король все тянул с окончательным ответом. Ему хотелось угодить королеве, но, с другой стороны, пугала воинственность Барбары. Кто знает, на что она в действительности способна? Правда, он уже привык к ее безумным угрозам: она то и дело собиралась то задушить очередного ребенка, то убить какую-нибудь служанку. Насколько ему было известно, до убийства дело пока что не доходило, но при ее неуравновешенности мало ли чем могла закончиться каждая следующая угроза?
Весь двор... да что двор! - весь Лондон уже хихикал по поводу злополучной коляски. История с коляской превратилась в своего рода анекдот, какими король так часто развлекал своих подданных. Однако сама коляска все не появлялась на аллеях парка - по той простой причине, что Карл не хотел обижать королеву и опасался обидеть Барбару.
Спустя несколько дней в апартаментах Фрэнсис Стюарт, где в тот вечер ужинал король, состоялся знаменательный разговор.
Они сидели рядом за одним столом: темные страстные глаза короля были устремлены на хозяйку, а прекрасные голубые глаза хозяйки - на хрупкое сооружение, возводимое ею из игральных карт.
Но вот, неожиданно обернувшись к королю, она сказала:
- Ваше величество, вы не раз говорили, что рады были бы выполнить любое мое желание.
- Назовите его, - сказал король, - и можете считать, что оно уже выполнено.
Все замерли в предвкушении скорой развязки: неужели Фрэнсис наконец-то решилась стать любовницей короля?
- Я хочу первая выехать в вашей новой коляске, - сказала Фрэнсис.
Король, никак не ожидавший такого оборота, смутился. "Лучше бы этой коляски вовсе не было", - подумал он.
Поодаль предостерегающе, мерцали глаза Барбары.
Фрэнсис, с тою же невинной улыбкой, продолжала:
- Ваше величество, новый экипаж следует показать подданным - ведь они ждут. И я сочту за честь, если вы позволите мне в нем проехать.
В этот момент Барбара шагнула к столу и одним щелчком разрушила старательно возводимый хозяйкой карточный домик. Фрэнсис ахнула и обернулась, однако ее небесно-голубые глаза посмотрели на Барбару неожиданно дерзко и спокойно.
- Я предупредила короля, что, если я не сяду в его коляску первая, его ребенок не родится живым, - тихо произнесла Барбара. Фрэнсис улыбнулась.
- Какая жалость, - сказала она. - А если я не сяду в нее первая, боюсь, у меня вовсе не будет ребенка.
Три претендентки на одну коляску? Придворные веселились от души.
Впрочем, главными соперницами все, конечно же, признавали Барбару и Фрэнсис.
- Будто свет клином сошелся на этой коляске, - заметил король, видимо, раздосадованный неприятной сценой. - Да где же, наконец, герцог Бэкингем? Герцог, друг мой, спойте нам что-нибудь! Пойте о чем угодно - о любви, о ненависти, - но только, ради всего святого, ни слова о колясках!..
Герцог подчинился, и пока он пел, Барбара не сводила горящего взора с прелестной девичьей фигурки Фрэнсис Стюарт.
История с коляской наконец завершилась.
Королева тосковала в своих апартаментах. "Лучше бы я вовсе не выздоравливала, - думала она. - Пока я была больна, он любил меня. Умри я тогда - я умерла бы счастливой. Тогда он плакал из-за меня, и поправлял мне подушки, и даже поседел... А как он сожалел о причиненных мне страданиях и муках ревности! Его сердце было полно раскаяния. Теперь же ко мне вернулось здоровье, а с ним вместе все мои тогдашние муки".
Барбара страдала по-своему: она металась по своим комнатам, пиная ногами все, что попадалось ей на пути. Ни одна служанка, кроме тетушки Сары, не смела показываться ей на глаза, и даже тетушка Сара старалась держаться от нее на почтительном расстоянии.
Все окружающие - кто с беспокойством, кто с надеждой - ждали, что она что-нибудь с собою сделает; она же то в ярости раздирала собственное платье, то рвала на себе волосы и призывала Господа в свидетели ее чудовищного унижения.
Тем временем Фрэнсис Стюарт преспокойно разъезжала по Гайд-парку, и новая королевская коляска казалась всем идеальной оправой для этого сверкающего бриллианта.
Когда она проезжала мимо, лондонцы долго провожали ее глазами и говорили, что никогда, даже в дни наивысшего торжества леди Кастлмейн, английский двор не знал столь дивной красоты.
Наблюдая за отношениями Карла с его фаворитками, Екатерина часто спрашивала себя, способен ли он на истинно глубокое чувство. Барбара, бесстыдно сменявшая одного возлюбленного за другим, в то же время оставалась его любовницей; при этом ее бесчисленные интрижки, ставшие уже притчей во языцех, как будто вовсе не смущали его: он заботился лишь о том, чтобы она готова была принять его всегда, когда у него возникала в том потребность.
Фрэнсис по завершении истории с коляской снова отошла на прежние позиции. Она заявила, что не давала никаких обещаний и что ее совесть никогда не позволит ей сделаться любовницей короля.
"Может, она и впрямь записная кокетка и только притворяется невинной овечкой?" - спрашивала себя Екатерина. Во всяком случае, леди Кастлмейн, не делавшая уже секрета из своей вражды с госпожой Стюарт, считала именно так.
Впрочем, Екатерина все же склонна была верить в добродетельность девушки, и, когда та признавалась королеве, что желала бы поскорее выйти замуж и удалиться от развращенного двора, ее слова казались Екатерине вполне искренними.
- Поверьте, Ваше величество, - говорила ей
Фрэнсис, - не моя вина, что я оказалась в столь сложном положении.
И Екатерина верила и старалась поддержать Фрэнсис при всякой возможности.
Размышляя о том, что толкает короля в объятия то одной, то другой женщины, Екатерина припомнила также историю супружеских отношений Честерфилдов. По слухам, после отъезда в деревню граф отнюдь не охладел к своей жене, однако она отвечала ему тем же презрительным равнодушием, что и прежде.
Фрэнсис Стюарт, с которой Екатерина обсуждала превратности любви, заметила:
- Он начал проявлять интерес к ней, только убедившись, что ею восхищаются другие. Мужчины все таковы!
"А я, - подумала Екатерина, - была так бесхитростна! Я полюбила Карла всем сердцем и, не задумываясь, выказывала свою любовь. Какие уж тут другие мужчины!.."
Впрочем, был все же один мужчина, которого в последнее время нередко видели рядом с королевой: Эдвард Монтагью.
При всяком новом выпадавшем на долю Екатерины испытании - вроде этого скандала с французской коляской - он смотрел на нее с нескрываемым сочувствием, а во время прогулок неизменно находился подле нее. Последнее, конечно, отчасти объяснялось его обязанностями шталмейстера, однако Екатерина чувствовала, что он заботится о ней не только по долгу службы.
Она внимательнее присмотрелась к нему. Эдвард Монтагью был молод и хорош собою; ухаживания такого кавалера польстили бы, пожалуй, любой женщине. И Екатерина все чаще улыбалась ему, а придворные все чаще замечали, что дружба между королевой и молодым шталмейстером крепнет. Екатерина видела, что к ним присматриваются, но не делала никаких попыток разубедить сплетников: в конце концов, ведь именно этого она и добивалась.
Завистники Монтагью не замедлили привлечь внимание короля к подозрительной дружбе между королевой и шталмейстером, но король лишь добродушно рассмеялся. "У королевы появился поклонник? - сказал он. - Вот и прекрасно! Ибо она, безусловно, достойна всяческого поклонения".
Мешать же их дружбе, как он считал, было бы крайне несправедливо - поскольку он сам имел множество дружб с представительницами противоположного пола.
Явное равнодушие короля ко всем сплетням, касающимся ее отношений с красавцем шталмейстером, толкнуло Екатерину на новый опрометчивый шаг - один из тех, из-за которых Карл, собственно, и терял к ней интерес.
Увы, величайшее несчастье Екатерины состояло в том, что она так и не сумела понять душу своего супруга.
Однажды, помогая королеве сойти с лошади, Монтагью задержал ее руку в своей чуть дольше обычного и при этом слегка сжал ее пальцы. Тем самым он еще раз хотел подтвердить свою приязнь и сочувствие к ней, и Екатерина это знала. Но когда она, страстно желая привлечь к себе внимание Карла, спросила его, что может означать, когда джентльмен незаметно пожимает руку даме, - король с первых же слов угадал притворство в нарочитой невинности ее вопроса. Она явно разыгрывала перед ним слишком уж наивную иностранку, ничего не знающую об английских нравах.
- Кто сжимал вашу руку? - спросил король.
- Монтагью, - отвечала она, - мой шталмейстер.
На лице короля отразилась искренняя жалость. Бедная Екатерина! Она, кажется, научилась хитрить. Как это ей не к лицу!
- Как правило, этот жест выражает особую симпатию, - сказал он. - Однако проявленный в отношении короля или королевы он может означать не симпатию, а желание продвинуться по службе. В любом случае такое поведение шталмейстера, состоящего на службе у Вашего величества, является недопустимой вольностью, и я позабочусь о том, чтобы подобного больше не повторялось.
Итак, полагала Екатерина, ей удалось возбудить его ревность. По ее расчетам, он должен был думать теперь: "Ах, значит, она все-таки нравится другим мужчинам!.." - и она ждала, что будет дальше.
Но - увы! - Карл продолжал заниматься своими фаворитками, Екатерина же потеряла своего единственного поклонника.
Эдвард Монтагью был отстранен от должности, но не из-за ревности, а просто потому, что в противном случае, как думал Карл, невинность Екатерины могла толкнуть ее на неблагоразумный поступок.
Любовь короля к госпоже Стюарт между тем не ослабевала.
Он все чаще бывал подавлен и грустен, иногда им даже овладевала не свойственная ему по природе апатия. Поначалу он воспринимал непреклонность Фрэнсис как начало любовной игры - однако время шло, она не сдавалась, и он уже начал думать, что она вовсе ему не уступит.
Никогда еще чувство к женщине не овладевало им так безраздельно, как в этот раз. Впервые в жизни король был по-настоящему влюблен.
Порой он и сам себе удивлялся. Фрэнсис, бесспорно, была красавица, но, с другой стороны, в ней ведь совсем не было той игривой живости мысли, которую он так ценил в себе и в других. Иные, пожалуй, сочли бы ее даже глуповатой - королю же она казалась милым ребенком и была от этого еще желаннее. Не последнюю роль, вероятно, сыграла ее непохожесть на Барбару: Фрэнсис никогда не раздражалась и тем более не распалялась, а вела себя с неизменным достоинством; она редко отзывалась дурно о других и почти никогда ни о чем не просила короля. Случай с французской коляской был досадным исключением; да и то Карл сильно подозревал, что она действовала в тот раз не самостоятельно, а по чьему-то наущению, вероятнее всего, Бэкингема, вечно строившего какие-то невообразимые прожекты. Самой же Фрэнсис, кроме ее любимых детских игр, было как будто ничего не нужно. Она походила на маленькую, совершенно невинную девочку - и тем особенно трогала сердце короля.
Именно Фрэнсис красовалась теперь на английских монетах, олицетворяя собою фигуру Британии, с трезубцем в руках и шлемом на прелестной головке.
Он грезил о ней день и ночь и даже написал песню, в которой попытался излить свои переживания:
Под сенью дубравы ищу я чуть свет
Прелестной пастушки затерянный след,
На каждой тропинке, под каждым кустом.
Ах, нет мне покою ни ночью, ни днем.
Но уймись, уймись, томленье в крови, -
Нет горечи горше любви!
С тоской вспоминаю прелестны черты.
В объятьях другого не таешь ли ты?
Смеясь надо мною, расставшись едва,
Кому повторяешь заветны слова?
Уймись, уймись, томленье в крови, -
Нет горечи горше любви!
Но юную деву грешно мне хулить,
Правдивую душу сомненьем чернить.
И думы иные, толпяся, спешат:
Пред девой невинной я сам виноват.
О уймись, уймись, томленье в крови, -
Нет сладостней муки любви!
Пока короля снедала неутоленная страсть к госпоже Стюарт, государственные дела шли далеко не лучшим образом. Карлу нередко приходилось спешить на чрезвычайные заседания Королевского совета и подолгу спорить с Кларендоном, суждения которого год от года становились все безапелляционнее. Впрочем, и сам Карл не менее Кларендона был озабочен участившимися в последнее время столкновениями с голландскими судами.
Герцог Йорк, снискавший себе славу морского адмирала, все более уверялся в собственной непобедимости; как-никак за его спиной стояли английские купцы-толстосумы, возлагавшие немалые надежды на войну с Голландией. Герцог уже захватил Кейп-Корсо и некоторые другие голландские колонии на побережье Африки, и канцлер высказывал королю свои опасения по этому поводу: такая политика, считал он, крайне неразумна и лишь усугубляет вражду между двумя странами. Однако Йорк ответил на предостережение Кларендона тем, что захватил Нью-Амстердам в Северной Америке и немедленно переименовал его в Нью-Йорк. При этом он заявил, что лишь возвращает Англии собственность, ранее принадлежавшую ей и незаконно присвоенную Голландией. Естественно, что, встречаясь теперь в открытом море, английские и голландские корабли уже открыто враждовали между собой.
Карл понимал, что если так пойдет и дальше, то до войны, пожалуй, и впрямь недалеко, однако никого, кроме них с канцлером, это, по-видимому, не удручало. Но на короля наседал парламент, настроенный весьма воинственно, что же касается канцлера, то его авторитет с каждым днем падал все ниже и ниже.
Бэкингем и его сотоварищи распускали по городу самые невообразимые слухи, из коих явствовало, что во всех бедах и неудачах последних лет повинен не кто иной, как Кларендон. Теперь уже и ответственность за продажу Дюнкерка возлагалась на Кларендона: якобы он получил от французов большой куш за пособничество в сделке. Это была откровенная ложь: на самом деле Дюнкерк был продан из-за того, что его содержание подрывало королевскую казну и, кроме того, надо было срочно закрыть брешь в бюджете; канцлер всего лишь помогал осуществлению переговоров, когда продажа была уже делом решенным.
Да, то были дни, нелегкие для короля: страна неумолимо двигалась к опасной черте, а сам он впервые познал истинную любовь и впервые же получил решительный и безусловный отказ у дамы своего сердца.
Мэри Ферфакс, герцогиня Бэкингем, давала бал.