Пока служанки одевали ее, она горделиво, хотя и несколько опасливо разглядывала свое отражение в венецианском зеркале. Ее украшения ослепляли богатством и пестротою: Мэри питала непреодолимую слабость к драгоценным каменьям и, даже понимая это, не могла заставить себя отказаться хотя бы от их части. Она была очень худа, но, увы, в худобе ее не было чарующего изящества Фрэнсис Стюарт, - наоборот, она была поразительно нескладна и вечно не знала, куда девать свои несоразмерно большие руки. Обилие сверкающих колец, как она и сама догадывалась, не украшало их, а только привлекало внимание к неловкости ее жестов. Нос ее, так же как и рот, был чересчур велик; большие темные глаза казались слишком близко посаженными. Мэри давно уже осознала, что она не красавица, но никак не могла избавиться от надежды, что яркие наряды и богатые украшения помогут ей скрыть недостатки. Лишь в обществе признанных придворных красавиц - леди Честерфилд, или мисс Дженнингс, или леди Саутеск, или Барбары Кастлмейн, или, наконец, несравненной госпожи Стюарт - она понимала, что эти дамы достигают желаемых результатов, не прибегая к столь пышным средствам, как она.
Великий герцог, ее супруг, пренебрегал ею; однако Мэри не сетовала: она никогда не забывала о том, что ее муж - красивейший из всех мужчин, которых ей приходилось встречать в своей жизни; что он не только красив и остроумен, но имеет множество других талантов и что многие даже очень именитые господа набиваются к нему в друзья. "Быть женою такого человека, - без конца повторяла она себе, - уже само по себе великое счастье".
Пока служанки облачали ее для бала, ей вспоминались счастливые первые месяцы после их свадьбы - еще до возвращения в Англию короля, - когда герцог весьма старательно разыгрывал роль преданного супруга, а ее отец умилялся, глядя на счастливых молодоженов.
У герцога при всех его достоинствах была одна странная особенность: в голове у него постоянно зрели некие грандиозные планы. Было прекрасно, когда эти планы состояли в том, чтобы жениться на Мэри Ферфакс, или, несколько позже, в том, чтобы сделаться для нее примерным супругом. Они так славно жили вместе в деревне - она, ее милый супруг и ее отец. Джордж любил, взяв ее отца под руку, прогуливаться с ним по саду, излагая свои мысли по поводу книги о жизни генерала Ферфакса, которую он планировал в скором времени написать. Это были счастливейшие дни в ее, а может быть, робко думала она, и в его жизни. Но все же сельская идиллия оказалась не для него, и вполне естественно, что после Реставрации он вскоре сделался придворным и политиком; при дворе же он попал в компанию короля и тех развращенных господ, которые вели разгульную жизнь и поддерживали отношения с дамами, имевшими столь же скверную репутацию, как и они сами.
- Брак, - говорил он теперь, - есть величайшее одиночество, ибо он сливает двоих воедино и воспрещает им сливаться со всеми остальными.
Эти его новые взгляды в корне отличались от тех, что так часто высказывались им до и еще некоторое время после их свадьбы. Кстати сказать, сам он при этом отнюдь не предавался "одиночеству" и не ограничивал себя в "слиянии" со всеми остальными.
Жизнь их круто переменилась, и Мэри пришлось с этим смириться. Теперь она благодарно принимала от судьбы всякую возможность видеть его - как, например, сегодня, когда ему, в кои-то веки, понадобилась ее помощь.
Ее отец был глубоко обескуражен происшедшими в их жизни переменами и горько сетовал на непочтительное отношение Джорджа к его дочери. Мэри очень дорожила любовью своего прославленного отца. Теперь, когда он принялся корить себя за неразумный выбор, она снова и снова утешала его и уверяла, что выбор этот сделала в первую очередь она сама. Все знали, что Бэкингем пренебрегал ею и что женился на ней не от хорошей жизни, а в тот момент, когда всем казалось, что монархия уже не будет восстановлена, и когда брак с дочерью старого парламентария представлялся ему наилучшей партией. Мэри, однако, была довольна, что предпочла Бэкингема лорду Честерфилду. Она знала, что не пожалеет об этом никогда - пусть хоть все ближние объявят ее несчастнейшей из жен. Недавно, возвращаясь с ньюмаркетских скачек, они ночевали на постоялом дворе в Олдгейте, и там один из слуг покусился на жизнь герцога; Джордж быстро разоружил негодяя. Этот случай передавался потом из уст в уста; но, увы, суть рассказов состояла не в том, что тронувшийся умом слуга чуть не убил герцога, а в том, что сам герцог чуть не провел ночь со своей собственной женой.
Подобные унижения Мэри сносила беспрекословно. Что делать, они были частью той цены, которую ей, заурядной во всех отношениях женщине, приходилось платить за союз с одним из первых аристократов страны.
- Нравится ли вам мое платье? - спросила она служанок.
- Мадам, в нем вы прекрасны, - вполне искренне отвечали девушки, ибо действительно так думали.
- Ах, - пробормотала Мэри, - кабы можно было вместе с новым платьем надеть и новое лицо, может, я и была бы прекрасна.
Служанки, знавшие уже, что на балу будет сам король, заранее трепетали от волнения; однако истинная цель сегодняшнего бала была им неведома.
Зато она была ведома хозяйке, которую накануне просветил супруг. Как выяснилось, он затеял новый заговор, в котором на сей раз участвовали вместе с ним лорд Сандвич и Генрих Беннет - ныне лорд Арлингтон.
- Мы не можем, - заявил Джордж, - позволить королю впадать в уныние. Он забросил государственные дела и сделался мрачен до неузнаваемости. Разогнать хандру Его величества вольна одна только Фрэнсис Стюарт, и мы намерены ей в этом помочь.
- Но как? - спросила Мэри. - Ведь никто не может принять за нее столь важное решение.- Все очень просто, - пояснил герцог. - Мы устроим грандиозное веселье. Будут танцы, любимые игры госпожи Стюарт, напитки... крепкие напитки; и уж мы как-нибудь проследим, чтобы Фрэнсис почаще пригубляла свою чашу.
Мэри слегка побледнела.
- Значит, она не будет отдавать себе отчета в том, что делает?
- Вот ты уже и потрясена, - усмехнулся герцог. - Это все твое постылое пуританство! Дорогая Мэри, умоляю тебя, не будь ханжой. Пора жить сегодняшним, а не вчерашним днем!
- Но ведь... она так неопытна и так...
- И так хитра. Довольно уж она поводила короля за нос!
- Но Джордж, я не...
- От тебя ничего не требуется. Твое дело - встречать гостей да предоставить любовникам богатые апартаменты, когда потребуется.
Мэри хотела что-то возразить, но побоялась вызвать неудовольствие супруга. Итак, выбора не было: ради любимого герцога она должна была пойти теперь и на этот шаг.
В последний раз окинув взглядом свое отражение в зеркале, она отправилась встречать гостей.
Очень скоро, как и всегда в обществе блестящих аристократов и аристократок, Мэри осознала, что украшения ее чересчур пестры и многочисленны, а часть их решительно не подходит к ее ярко-красному бальному платью. "И такой каракатице выпало быть супругой прекраснейшего из герцогов!.." - подумала она.
...Тетушка Сара желала немедленно переговорить с хозяйкой, притом без свидетелей.
Оставив своих гостей, Барбара последовала за служанкой: тетушка Сара не раз уже доказывала ей
свою преданность, хотя иногда и позволяла себе излишние вольности в обращении.
- Мадам, - начала тетушка Сара, - обещаете ли вы не бросаться в меня скамейками, даже если услышите нечто неприятное для себя?
- Говори, - потребовала Барбара.
- Вам необходимо кое-что знать... Но сперва обещайте.
- Если ты сию же минуту не объяснишь мне, в чем дело, я велю заголить тебе спину и всыплю тебе так, что...
- Ну, слушайте, мадам.
- Я слушаю. Да поди ближе, дурья твоя башка!
- Нынче вечером лорд Бэкингем устраивает бал.
- Что из того? Мне нет никакого дела до его дурацких балов! Пусть себе распевает свои дурацкие песенки и изображает хоть всех подряд... Наверняка он и меня уже научился передразнивать.
- Так вот, на этом балу будет король. Барбара насторожилась.
- Откуда ты знаешь?
- Мой муж служит у лорда Сандвича поваром...
- Ах да, ясно. Значит, король, говоришь. И эта его цаца тоже будет там?
- Да, мадам.
- Ага, опять будут строить свои карточные домики! Пусть их развлекаются - благо в другие игры девственницы не играют.
- До сих пор не играли, мадам. Но, возможно, сегодня что-то изменится.
- Что ты болтаешь, негодница?!
- Кое-кто надеется свести их с королем нынче вечером. Милорд Арлингтон...
- Боров надутый!..
- ...и милорд Сандвич...
- Эта самодовольная обезьяна?..
- ...и милорд Бэкингем...- Грязная свинья!
- Мадам, прошу вас, держите себя в руках!
- В руках?! Мне держать себя в руках, когда эта развеселая троица подкапывается под меня? Ведь это заговор против меня! Против меня, Сара!.. Эту жеманную дурочку они просто используют в своей игре, но метят они в меня. Клянусь всеми святыми, я пойду туда и устрою им такое!.. Я швырну их подлые карты им прямо в лицо, я...
- Мадам, умоляю вас не забывать о своем положении и не совершать опрометчивых поступков. Она всегда спокойна - за то Его величество и относится к ней с неизменным уважением.
- Да как ты смеешь меня поучать - ты, ты!..
- Смею, - сказала Сара. - Потому что не хочу, чтобы вы сели в лужу.
- По-твоему, я собираюсь садиться в лужу?! По-твоему, я не знаю, как мне себя вести?
- Вот именно, мадам. И еще, по-моему, будь вы малость поспокойнее, да понежнее, да не раздражались бы этак по пустякам, - он и теперь любил бы вас по-прежнему, даже если бы и приударил по-королевски за госпожой Стюарт... Но дайте мне досказать. Они считают, что хватит уже тянуть волынку, и нынче вечером намерены покончить с этим делом. Они хотят подпоить госпожу Стюарт, чтобы она перестала противиться; тут-то Его величество и подхватит голубушку под белы ручки - а уж апартаменты для любовников в доме найдутся...
- Этого не будет! Я сама уволоку оттуда эту дурочку хоть за ее златые кудри, если понадобится!..
- Сперва подумайте, мадам. Стоит ли вам ронять свое достоинство? Ведь есть еще одна женщина, которая желает такого исхода не больше вашего. Почему бы не предоставить это дело ей? Думаю, так вы скорее сохраните расположение короля; во всяком случае, та, которой выпадет лишить Его величество предвкушаемого им нынче удовольствия, вряд ли может рассчитывать потом на его любовь.
Не отвечая, Барбара задумчиво смотрела на тетушку Сару.
...Они молча стояли друг перед другом.
"Вот женщина, разрушившая мое счастье, - думала Екатерина. - Еще тогда, в Лиссабоне, от одного ее имени меня бросало в дрожь".
"Ни за что на свете не променяла бы свою красоту на такую невзрачность, пусть даже вместе с короной, - думала Барбара. - Бедный Карл, ему, должно быть, нелегко было столько времени притворяться влюбленным в нее; наверняка пока он разыгрывал перед нею любящего супруга, желание даже ни разу не шевельнулось в нем".
- Ваше величество, - начала она, - сейчас не время для уклончивых речей и изысканных слов, поэтому скажу прямо: при дворе готовится гнусный заговор. Нынче ночью негодяи хотят обесчестить невинную девушку и превратить ее в распутницу. Девушка эта - Фрэнсис Стюарт. Заклинаю вас, Ваше величество: сделайте что-нибудь, чтобы предотвратить ее несчастье!
Сердце Екатерины забилось вдруг раненой птицей.
- Я вас не совсем поняла, леди Кастлмейн, - сказала она.
- Бэкингем дает сегодня бал. Там будет король - и там будет госпожа Стюарт. Так вот: герцог задумал на сей раз так ее напоить, чтобы она перестала противиться.
- Нет! - в отчаянии выкрикнула Екатерина. - Нет!
- Да, Ваше величество. Вы знаете эту девушку. Она не очень умна, но зато добродетельна. Скажите, достанет ли в вас хладнокровия спокойно наблюдать за тем, как свершится над нею это злодейство?
- Нет!..
- Тогда могу ли я смиренно просить Ваше величество помешать осуществлению этого плана?
- Как я могу помешать тому, чего желает король?
- Вы королева, и госпожа Стюарт состоит у вас на службе. Ваше величество, если бы вы явились на бал, а потом увезли бы бедняжку с собой, сказав, что нуждаетесь в ее услугах... никто не осмелился бы вам перечить. Сам король не скажет вам ни слова. Вы же знаете, что он ни за что не унизит вас... если это влечет за собою нарушение этикета.
Щеки Екатерины вспыхнули. Она прекрасно понимала, что визит этой бесстыжей блудницы вызван отнюдь не беспокойством по поводу девичьего целомудрия. И все же - она не могла позволить Карлу так поступить! Не могла позволить, чтобы Фрэнсис стала его любовницей вопреки собственному желанию.
Она не взялась бы сказать, что именно, подтолкнуло ее к принятию окончательного решения. Возможно, ревность. Возможно, забота о чести Фрэнсис... или о чести Карла. Потому что она была уверена, что среди всех его многочисленных любовниц не было еще ни одной подневольной жертвы.
И, обернувшись к Барбаре, она сказала:
- Вы правы. Я поеду на бал.
Было три часа, когда к герцогу неожиданно приехала королева.
К этому времени игры и веселье были уже в полном разгаре. Фрэнсис, бывшую весь вечер в центре внимания, побуждали пить много больше обыкновенного; она раскраснелась, глаза ее сияли возбуждением шумной игры.
Король не отходил от Фрэнсис ни на шаг, и три пары глаз - Бэкингема, Арлингтона и Сандвича - неотступно следовали за ними. Все трое были уверены, что уже скоро юная недотрога готова будет пасть в королевские объятия.
Тут-то им и было доложено о прибытии королевы.
Бэкингему вместе с герцогиней пришлось рассыпаться в изъявлениях радости по поводу нежданно оказанной им чести и просить Ее величество присоединиться к танцующим.
Королева немного потанцевала, после чего заявила, что ей пора возвращаться в Уайтхолл и что она берет с собою Фрэнсис Стюарт.
Коль скоро Фрэнсис должна была уезжать, то и короля ничто более не задерживало на балу. Поэтому вечер завершился совсем не так, как ожидали его устроители. Фрэнсис и король отбыли в Уайтхолл вместе с королевой.
Впрочем, по большей части королю было не до развлечений, поскольку дела страны внушали ему все больше беспокойства. Вражеские действия против английских судов, по заверениям парламента, наносили значительный ущерб английской торговле. Купцы требовали проучить обнаглевших голландцев. Голландские рыбаки, встречаясь с английскими рыбаками в Северном море, сражались насмерть. У Африканского побережья между английскими и голландскими моряками шла уже настоящая война. Амстердам распространял непристойные памфлеты об амурных похождениях английского короля и карикатуры, на которых растерянный король изображался в окружении множества дам, тянувших его в разные стороны. Карл был в смятении. Он испытывал непреодолимое отвращение к войне и полагал, что даже победитель мало что выигрывает. Война и так уже принесла его народу довольно страданий. Вспоминалось сражение при Эджхилле, когда они с Джеймсом чуть было не попали в плен; а явственней всего пережитого вспоминалось то вустерское поражение, после которого он, король, еще несколько недель скрывался под видом селянина, не смея открыть лицо в собственной стране.
Однако сейчас, когда подданные в один голос требовали объявления войны, его переживания не имели решительно никакого значения.
Вместо прогулок по парку он каждый день занимался теперь осмотром стоящих на Темзе кораблей, которыми гордился пуще всех своих богатств.
Убеждая парламент в том, что на содержание такого флота нужны деньги, он говорил:
- Наконец-то наши соседи уверились, что я в состоянии защитить себя и своих подданных от любых посягательств. На мои собственные средства и при содействии, любезно оказанном мне банкирами Сити, я создал флот, достойный моего народа и не уступающий ни одному из известных истории военных флотов.
После такой речи на оснащение кораблей была выделена огромная сумма в два с половиной миллиона фунтов. Но, как ни гордился Карл своим флотом, все же он горячо надеялся на то, что до открытой войны с Голландией дело не дойдет.
В тот год стояла небывало холодная зима, какой не помнили даже старожилы, но, встречаясь, люди обсуждали не погодные капризы, а растущие день ото дня претензии голландцев. Конечно, у Карла был мощный флот - но и у них тоже, и в открытом море они чувствовали себя не менее уверенно, чем англичане.
Барбара родила еще одного младенца - девочку, которую нарекла Шарлоттой и тут же объявила королевской дочерью. Королю, ушедшему с головой в государственные дела, на сей раз даже некогда было это оспаривать.
В марте пришлось-таки объявить Голландии войну.
Страна гудела от возбуждения. Силами лондонского Сити был выстроен большой военный корабль под названием "Верный Лондон". Командование флотом принял на себя герцог Йорк.
Пришла теплая и долгожданная после затянувшихся зимних холодов весна; страна с нетерпением ждала известий с полей морских сражений. Пушечная пальба с моря доносилась до самого Лондона; горожане пребывали в напряжении, но не сомневались в победе. Откуда они могли знать, что огромных, в их понимании, денег, выделенных парламентом на ведение войны, было совершенно не достаточно? По-настоящему всю тяжесть положения осознавал только король. Зная состояние финансов страны, он прекрасно понимал, что не сможет тянуть флот до конца войны из собственного, и без того куцего, королевского содержания, как понимал, что голландцы, владея не хуже англичан военно-морским искусством, располагают при этом куда большими средствами.
Когда же наконец пришло известие о долгожданной победе и городские колокола трезвонили до изнеможения, а жители выбегали на улицы, хватая по пути все, что могло сгодиться для праздничных костров, - король был менее других склонен к ликованию. Он уже знал, что Баркли, только недавно получивший от него звание графа Фальмута, погиб во время сражения, и догадывался, что в случае продолжения войны число жертв будет неуклонно расти.
Однако нежданно на улицах Лондона появился враг страшнее голландцев. Теплым апрельским вечером горожанин, направлявшийся из собора святого Павла в сторону Чипсайдского рынка, неожиданно занемог и улегся прямо на мостовую, не в силах продолжать путь. Всю ночь он пролежал там в лихорадке и в бреду, а к утру скончался; утром подошедшие к подойнику люди, увидев на его груди зловещее пятно, в страхе разбежались, но было уже поздно: к этому времени на улицах появились новые жертвы. По всему городу, от набережной до Олдгейта, мужчины и женщины, занятые обычными делами, вдруг начинали шататься как пьяные и, глядя перед собою невидящими глазами, устремлялись к себе домой, а те, что совсем не могли идти, ложились и умирали прямо на улице.
В Лондон пришла великая чума.