Время ли было ликовать по поводу одержанных побед? Да, близ Харвича англичане захватили восемнадцать больших голландских судов и потопили еще четырнадцать; да, грозный адмирал Обдам не страшил больше англичан, потому что взлетел на воздух вместе со своей командой, - и все это ценой одного лишь потопленного английского корабля. Правда, вслед за Фальмутом пали и другие превосходные флотоводцы: Мальборо, Портленд, адмиралы Гаусон и Самптон.
Но чума все нарастала, потрясая Лондон своей жестокостью. Суровую зиму сменило необычно жаркое для Англии лето. Над сточными канавами стояла убийственная вонь, потому что жители зачумленных домов поневоле выплескивали помои прямо из окон. На улицах умирали мужчины, женщины. Оказывать помощь человеку, упавшему на обочине, стало опасно; во всяком недомогании мерещилась смертоносная чума, и многие заболевали уже просто от ужаса. Смерть и страх носились в воздухе, по городу бродили смерть и страх.
До конца этого черного для Англии года чума унесла жизни не менее ста тридцати тысяч человек. Лондонцы возвращались в столицу, к своим домам и делам, но понесенные ими потери были так велики, что страна, к тому же до сих пор воевавшая с Голландией' пребывала в более плачевном состоянии, нежели когда-либо на протяжении всей истории.
Именно в это время надежды Екатерины на наследника неожиданно возродились: она снова была беременна.
Над горькими стенаниями измученного народа взошел 1666 год.
Чума нанесла стране невероятно жестокий удар. Торговля и ремесло все лето бездействовали, и, стало быть, денег на оснащение флота не было. Именно этот момент французы выбрали для того, чтобы вступить в военный союз с Голландией. Теперь Англия, разоренная и почти растерзанная чумой, должна была давать отпор двум противникам вместо одного.
Англичане самоуверенно заявляли, что им "не страшны никакие мосье", однако король был Печален. Его удручало сознание того, что народ, к которому принадлежала его родная мать и с которым он сам чувствовал теснейшую связь, поднял против него оружие. Более того, на его Англию, только что опустошенную смертоносной чумой и не имевшую средств для успешного ведения войны, ополчились две величайшие в мире державы.
В марте того же года из Португалии пришло печальное известие, о котором, по совету короля, королеве решено было не говорить.
- Она будет очень огорчена, - сказал Карл. - А ввиду ее слабого здоровья я, особенно теперь, предпочел бы оградить ее от лишних потрясений.
Однако долго скрывать от нее новость было невозможно. По заплаканному лицу донны Марии королева догадалась о том, что что-то стряслось, притом это "что-то" связано с их родиной, ибо нив каком другом случае донна Мария не стала бы так переживать.
Наконец она узнала правду.
Ее матушка умерла! Непостижимо! Они простились всего только четыре года назад, но за эти четыре года в жизни Екатерины произошло; столько всего, что порой, в своей любви к мужу, она забывала о матери. Теперь же, зная, что ее больше нет и что они никогда уже не увидятся, она была безутешна.
Лежа на постели в своей опочивальне и беззвучно плача, она перебирала в памяти дорогие сердцу детские воспоминания.
- О, матушка, - бормотала она, - будь вы здесь со мною, возможно, ваши советы надоумили бы меня, как вести себя и что делать!.. И, возможно, Карл не смотрел бы на меня теперь с тем снисходительным терпением, кое единственно я способна в нем возбудить...
Ей вспоминалось, как страстно желала ее мать этого союза и как она внушала дочери, что именно ей, ее любимой Екатерине, суждено спасти свою страну; вспоминались материнские наказы, данные при расставании.
- Матушка, - бормотала она, - миленькая моя... Я все сделаю, поверьте!.. О, пусть он снисходит до меня, пусть я всего лишь супруга, навязанная ему обстоятельствами, а он окружен прекрасными дамами, которых выбрал для себя сам, - пусть!.. Все же я не забуду ваших наставлений и всегда, всегда буду заботиться о благе моей страны!..
В этот год все казались словно бы раздражительнее обычного.
Когда Екатерина, в знак траура по матери, велела дамам являться ко двору с гладко зачесанными волосами и без мушек на лице, леди Кастлмейн открыто вознегодовала; что, впрочем, было неудивительно: ведь она тщательнейшим образом продумывала свою прическу и расположение мушек на лице. Теперь кое-кто успел заметить, что с зачесанными назад волосами и без мушек она уже не так ослепительно Красива, как прежде.
Это Несказанно огорчало леди Кастлмейн, а неувядающая страсть короля к Фрэнсис Стюарт отнюдь не улучшала ее настроения.
Как-то весной Екатерина сидела у себя в апартаментах в окружении придворных дам, среди которых оказалась и Барбара. Разговор шел о Карле.
Екатерину беспокоило здоровье Карла, подорванное тяжкими испытаниями минувшего года. Однажды во время осмотра кораблей на реке он, обманутый ярким солнцем, снял с себя парик и теплый камзол и простудился, да так до сих пор еще и не оправился как следует.
Обернувшись к Барбаре, Екатерина сказала:
- Думаю, ему не стоит сейчас бодрствовать допоздна. Он часто засиживается у вас; это вредит его здоровью.
Барбара презрительно фыркнула.
- Мадам, - сказала она, - он давно уже не засиживается у меня. Если же вы находите, что Его величество возвращается чересчур поздно, то советую вам поспрашивать о его времяпрепровождении у кого-нибудь другого.
В этот момент в комнату вошел король. Вид у него действительно был больной и усталый; он думал о том, где взять денег на оснащение флота, чем платить морякам и не пора ли, ввиду отсутствия средств, ставить суда на прикол; если же, паче чаяния, таковое бедствие случится, то как ему продолжать войну.
То, что в такую минуту Екатерина и Барбара могут ссориться по поводу его времяпрепровождения и обсуждать те редкие вечера, когда ему удавалось хоть ненадолго обрести желанное забвение, показалось ему едва ли не кощунством.
Он переводил взгляд с Екатерины на Барбару, и смуглое лицо его было сурово.
Екатерина опустила глаза, однако Барбара встретила взгляд короля вызывающей улыбкой.
- Его величество подтвердит мои слова!
- Ваша наглость не знает границ, - тихо сказал Карл.
Барбара вспыхнула, но не успела произнести ни одной из пришедших ей на ум колкостей, потому что король продолжал:
- Извольте покинуть двор и не появляться до тех пор, пока я не извещу вас о том, что я желаю вас видеть.
И, не ожидая ответа, который, насколько он знал, эту женщину, неминуемо должен был последовать, притом в самой бурной форме, он круто развернулся и зашагал прочь.
Топнув ногою, Барбара окинула дам гневным взглядом.
- Кому здесь угодно улыбаться? - воскликнула она.
Никто не отвечал.
- Может, кто находит происшедшее забавным?! В таком случае, пусть скажет об этом прямо, и я позабочусь о том, чтобы веселости у этой особы поубавилось... Что же до короля, то посмотрим еще, что он запоет, когда я пущу по Лондону его письма!..
После чего, едва сдерживая гнев, она присела перед неловко застывшей на стуле королевой, не знавшей, как отнестись к столь чудовищному нарушению хорошего тона, и гордо прошествовала к двери.
Впрочем, по здравом размышлении и учитывая довлевшие над королем государственные заботы и его неутоленную страсть к госпоже Стюарт, она решила на сей раз подчиниться королевскому приказу и вскоре, уехала из Лондона.
По прибытии в Ричмонд Барбара рвала и метала. Окружающие тщетно пытались взывать к ее благоразумию, указывая ей на многочисленные испытания, выпавшие за последние годы на долю короля, и тактично напоминая о его чувствах к Фрэнсис Стюарт.
- Ну уж нет! - кричала она. - Я поквитаюсь с ним! Я предам огласке его письма!.. То-то голландцам будет из чего стряпать свои памфлеты!
Однако не следует забывать, предостерегала ее тетушка Сара, что, как бы снисходительно ни относился к ней король, он был все-таки король и мог удалить ее не только от двора, но и изгнать из страны - такие случаи бывали прежде.
- Это неслыханно! - бесновалась Барбара. - Я так долго его любила! Он шесть лет как вернулся - и все это время я любила его!..
- Но ведь не только его! И не с ним одним делили ложе! - увещевала ее тетушка Сара.
- А он?! Со сколькими он, по-твоему, делил ложе?
- Он король. Он и так обошелся с вами на диво снисходительно.
- Молчи, ведьма! Я сейчас же велю послать за моей мебелью и имуществом в Уайтхолл! Пусть не воображает, что я брошу все свое добро!
- Сперва отправьте посыльного к королю, - посоветовала тетушка Сара, - и испросите его позволения на вывоз вашего имущества.- Просить позволения? У этого глупца! Да, глупца - иначе с чего бы он столько времени вздыхал по этой жеманной дурочке, часами держал карты для ее домиков и играл с нею в жмурки, забывая о королевском достоинстве?..
- Возможно, он и не даст вам своего позволения... - продолжала тетушка Сара.
- Пусть только попробует!
- ...потому что не захочет, чтобы вы уезжали из дворца.
- Вот глупая баба! Он же сам меня выгнал.
- Да, выгнал: за дерзость, проявленную в присутствии королевы и ее фрейлин. А вдруг теперь он уже об этом жалеет? Ведь он уже столько раз к вам возвращался! Видно, знает, что другой такой, как вы, ему не сыскать... Мадам, отправьте посыльного!
Барбара глядела на тетушку Сару в глубокой задумчивости.
- Знаешь, - наконец промолвила она, - временами я начинаю верить, что среди прислуги встречаются не такие уж круглые дуры...
По совету Сары она попросила у короля позволения вывезти свое имущество и получила именно тот ответ, на какой и рассчитывала: "Если леди Кастлмейн желает забрать свои вещи, то пусть она сама явится за ними в Уайтхолл". И вот, тщательно завив волосы и украсив их своей самой изящной шляпой с мягко покачивающимся зеленым пером, она, во всей красе, взошла на баркас и направилась в Уайтхолл. Там она встретилась с королем, который, едва взглянув на нее, почувствовал, как и предсказывала тетушка Сара, что "другой такой ему не сыскать", и признал, что дерзкое замечание леди Кастлмейн, произнесенное в неудачный момент, заставило его поторопиться.
Барбара милостиво согласилась остаться в Уайтхолле.
В этот вечер король ужинал у нее; лишь на другое утро, когда дворец уже пробуждался, он покинул ее апартаменты и садами, как прежде, вернулся к себе.
Все лето сердцами столичных жителей владел страх чумы; вспоминалась прошлогодняя невыносимая жара и заунывный звон колоколов по умершим. Прохожие опасливо пробирались по узким улочкам меж деревянных домов, верхние этажи которых едва не соприкасались друг с другом, мимо смердящих сточных канав, - и на лицах их читался непреодолимый животный ужас. Все знали, что уже на протяжении многих веков мрачная гостья дважды или трижды в столетие является за жертвами, наподобие грозного дракона, и, лишь набив свою ненасытную утробу, к первым холодам отступает неведомо куда.
Для Екатерины то было время печальных переживаний. Она тревожилась о своем старшем брате Альфонсо, который, как ей было доподлинно известно, был не способен управлять страной, и о младшем, Педро, давно уже имевшем виды на корону. После смерти матушки, когда некому стало держать обоих братьев в руках, судьба маленькой Португалии могла оказаться весьма плачевной.
Не лучше было и положение Англии, ее новой страны. Екатерина знала о бесчисленных заботах Карла, равно как и о том, что ее супруг начал уже терять надежды на законного наследника: беременность Екатерины снова закончилась выкидышем. И почему рождение хотя бы одного сына так часто оказывается для королев недостижимой мечтой, в то время как королевские любовницы производят на свет младенца за младенцем? У Барбары родился еще один отпрыск, славный мальчик, которого она назвала Джордж Фитцрой. Теперь, кроме восхитительной наружности, у нее была полная детская очаровательных малышей, в любом из которых могла течь королевская кровь.
В июне следующего после великой чумы года произошло решающее сражение на море. Встретились два флота - английский и голландский. Голландским флотом командовали де Рюйтер и Ван Тромп, английским - Албемарль. У голландцев было девяносто кораблей, у англичан пятьдесят, но через несколько дней после начала сражения к голландцам прибыло подкрепление - еще шестнадцать судов; по счастью, примерно в это же время к герцогу Йорку присоединился принц Руперт. Разгорелась небывалая баталия; обе стороны являли такое упорство и героизм, что никто не мог вырвать победу. Англичане потопили пятнадцать голландских кораблей, а голландцы только десять английских; но зато голландцы применили новую тактику ведения непрерывного огня по цели, в результате чего была уничтожена оснастка еще нескольких английских кораблей, и им пришлось ретироваться в гавань.
Однако через несколько недель переоснащенные корабли опять вступили в бой, что привело к победе англичан; притом потери победителей, в сравнении с двадцатью потопленными голландскими кораблями, были относительно невелики.
Когда радостное известие долетело до Англии, по всем городам и селениям трезвонили колокола, и Лондон, всего год назад казавшийся мертвым и опустошенным, ликовал.
Празднование состоялось четырнадцатого августа; все были уверены, что скоро уже эти наглые и самодовольные голландцы поймут наконец, кому быть властелином моря.
А спустя менее двух недель от этого дня в доме королевского пекаря господина Фарринера, проживавшего в Сити на улице Паддинг-лейн, начался пожар. Это произошло рано утром, при сильном восточном ветре; а поскольку дом пекаря, равно как и все соседние дома, был деревянный, то уже через несколько часов вся Паддинг-лейн, а заодно и Фиш-стрит полыхали огнем, а их жители с криками и стенаниями бегали по улице. Полагая, что при таком ветре обуздать бушующую стихию все равно не удастся, они просто вытаскивали свое добро из домов, до которых вот-вот должно было добраться пламя, заламывали руки и восклицали, что на город обрушилась кара Господня.
Всю ночь от пожара было светло как днем, и люди тревожно перекликались, предупреждая друг друга об опасности. Каждый думал лишь о том, как спасти от огня свой скарб. Ветер между тем свирепствовал все сильнее, и пламя охватывало новые и новые дома. "Вот он, конец света! - восклицали несчастные, с почерневшими от сажи лицами. - Господь карает нас за то, что мы погрязли в разврате!.. Сперва чума, потом война с проклятыми голландцами, а теперь еще пожар! О горе!.."
Подобравшись к складам, в которых хранились бочки с дегтем и смолой, пламя с ревом взметнулось к небу и полилось вниз огненным дождем. Освещенная взрывом река была уже, сколько хватал глаз, заполнена маленькими суденышками: обезумевшие погорельцы, спешно покидав в лодки свое добро, устремлялись прочь, подальше от полыхающего города. Бедняки, не в силах отвести полные ужаса взгляды от гибнущих домов, до последней минуты стояли на обочинах, зажав в руках свои жалкие узлы. Ютившиеся на чердаках голуби тоскливо кружили над своими бывшими гнездами; многие подлетали слишком близко к огню, падали на булыжники мостовой и умирали там с опаленными крыльями. Всю эту ночь бушевал ветер, и вместе с ним бушевал огонь.
На другое утро господин Самюэль Пепис, секретарь по делам морского флота, явился в Уайтхолл и попросил королевской аудиенции. Подробно рассказав Карлу о ночном пожаре в Сити, он умолял его распорядиться, чтобы дома, стоящие на пути огня, были немедленно снесены, ибо только таким путем можно избежать дальнейшего разрастания пожара. Карл, согласившись с тем, что в данном случае спасение возможно, только если удастся создать значительные промежутки между домами, отдал соответствующие распоряжения.
Вернувшись в Сити, Пепис разыскал лорда-мэра, растерянно взиравшего на пожар. Лорд-мэр тщетно пытался докричаться до людей и уговорить их начать борьбу с огнем.
- Что делать? - в отчаянии восклицал он. - Они не хотят меня слушать!.. Я не сомкнул глаз за всю ночь! Если я сейчас же не прилягу, мне станет дурно!.. Что делать? Да и что можно сделать при таком ужасном ветре?..
Секретарь, которому стоявший перед ним человек напоминал скорее изнеженную девицу, нежели лорда-мэра великой столицы, кратко передал приказ короля.
- Я пытался!.. - запричитал лорд-мэр. - Я пытался сносить дома! Но огонь продвигается быстрее, чем мы успеваем что-то сделать!..
Оба с тревогой смотрели на горящую Каннон-стрит. Всякий раз огонь сперва словно бы крадучись подползал к новому строению, а потом, раз-другой лизнув языком стены, вдруг с мощным ревом охватывал весь дом. С шумом падали горящие бревна и целые стены. Легко, словно играючи, огонь перескакивал с одной соломенной крыши на другую; многие улицы превратились уже в сплошные огненные аллеи. Огненная арка, распространившаяся на всю ширину лондонского моста, перекинулась через Темзу. Со всех сторон доносились пронзительные визги людей, потрескивание огня и грохот рушащихся домов; от тяжелого дымного воздуха можно было задохнуться.
Во вторник утром пожар все еще бушевал, и король решил, что он не может долее перекладывать заботу о спасении своей столицы на лорда-мэра и старейшин.
Флит-стрит, Ладгейт-хилл, Уорвик-лейн, здание суда на Олд-Бейли и Ньюгейтская тюрьма, соборные строения и Уотлинг-стрит - все кругом полыхало. Всякого, кто слишком близко подходил к огню, обдавало нестерпимым жаром; когда новая крыша с грохотом проваливалась, из охваченного пламенем дома к небу взмывал целый столб искр, которые, падая на соседние строения, вскоре опять превращались в пламя.
Король и его брат герцог Йорк взяли руководство спасением Лондона на себя. Именно они распорядились взорвать дома на Тауэр-стрит. Здесь, на пожаре, король впервые предстал перед своими подданными не беспечным гулякой, но истинным королем, умеющим делать дело и принимать решения. Лицо его почернело от копоти и дыма, но он и не думал уходить: нужно было спасать Сити. Призывая на помощь всех, кто способен помочь, и обещая щедрое вознаграждение за сегодняшнюю работу, он сам вместе со всеми передавал ведра с водой и вместе со всеми стоял по щиколотку в грязной жиже. Только благодаря тому, что король был все это время среди своих подданных, подбадривая их то добрым словом, то шуткой, - только благодаря этому люди мало-помалу перестали слушать россказни пуритан о каре Господней и уверились наконец, что пожар был результатом несчастного случая, происшедшего на кухне пекаря, а не чего-то иного; а уже благодаря сильному ветру, легко занимающейся древесине и соломенным крышам домов, стоявших вплотную друг к другу, пожар на Паддинг-лейн превратился в лондонский пожар.
К четвергу огонь начал понемногу утихать. К тлеющим остовам домов было еще невозможно приблизиться, и в некоторых частях Сити все еще ревел огонь, но все-таки великое чудище было усмирено.
В этот день все признали: если бы не вмешательство короля и его брата Джеймса, Лондон сгорел бы дотла.
Только теперь появилась возможность оглянуться назад и оценить размеры катастрофы.