* * *
В своих покоях уничтоженная разговором с Торином, Горлунг, начала терять свое единственное богатство - веру, в то, что она иная, другая, не такая, как все. Слова Торина были настолько ужасны, что у Горлунг не возникло даже мысли о том, что это неправда, гнусная выдумка ненавистного родителя. Такое нельзя выдумать, просто невозможно, даже Торину.
В памяти Горлунг возникали давно забытые образы конунга Ульва Смелого и его хирда, старые сплетни треплей Ульва, все эти намеки, невзначай подслушанные слова и уклончивые ответы Суль. Неужели всё это было правдой? Неужто она внучка раба? И нет у неё никакого дара? Может, ошиблась Суль? Ведь не полюбил её Карн с первого взгляда, несмотря на предсказание бабки. С княжичем всё с самого начала пошло не так, вопреки словам Суль.
Горлунг нервно ходила по своим покоям, сжимая тонкими пальцами виски, так будто хотела силой изгнать из памяти слова Торина. Но у неё не получалась, они продолжали звучать в её ушах, мучая и терзая.
А ночью стало плохо Инхульд, и княжна ничем не смогла ей помочь, к утру нянька Горлунг была мертва. Горлунг расценила это как подтверждение слов князя Торина, боги карали её за самомнение и гордыню, не была она избрана богами, нет в ней дара к целительству. Она не ДРУГАЯ, всё это было ложью Суль.
ЧАСТЬ 2
ГЛАВА 18
Студень 862 год н. э., Норэйг, Утгард
Стояла ясная, морозная полночь. Луна, сияя на звездном небе, серебрила своими тонкими лучиками сундук, стоящий напротив большого ложа, застеленного пушистой полостью. Возлежавшие на ложе мужчина и женщина не касались друг друга, так, словно они были чужими друг другу, и только ночная повелительница свела их на короткое время вместе.
Женщина была очень красива, тонкие правильные черты лица, капризно-пухлые губы. Её белокурые волосы разметались по полости, причудливо светясь белым в неверном свете ночной госпожи. Красивая округлая рука была закинута за голову, во всей её фигуре было что-то томное, нежное, словно она даже спящая каждым своим жестом, поворотом головы, обещала несказанное наслаждение.
Рядом с женщиной лежал мужчина, он не спал. Мужчина не смотрел на красавицу, спящую подле него, на её нежную кожу цвета парного молока, на её позу полную неги и обещания радости. Нет, Олаф смотрел лишь на сундук, ему казалось, что он будто светится таинственно, загадочно, но разумом он понимал, что это лишь свет луны, проделки ночной властительницы неба. Норманн не мог сам себе ответить, зачем он смотрит на этот старый ящик, стоящий в его покоях уже целую вечность, просто смотрел и все. Теперь с ним такое случалось часто. Ему казалось, что он похож на сундук, стоящий в одном из покоев Торинграда, в самой дальнем и холодном, тот, в котором лежали травы целебные.
Оторвав взгляд от злополучного сундука, Олаф посмотрел на женщину, лежащую подле него, разметав по меховой полости белокурые волосы. Его жена, его Гуннхильд. Только больше она не казалась ему неотразимой, нет, теперь Олаф воспринимал её красоту как дополнение к его жизни. Как предмет зависти его братьев и немногочисленного хирда, как что-то само собой разумеющееся. Олаф всегда знал, что его дома ждет красивая жена, теперь он знал, что его ждет уже не любимая женщина. А он так хотел, чтобы ждала его другая, чтобы иная возлежала с ним на этом ложе. Другая.
Терзания, эти постоянные мысли, позорные для мужчины, для воина. Но они преследовали Олафа и он, презирая себя, грезил и мечтал ночами, представляя на месте Гуннхильд иную женщину. Ту, что не похожа ни на кого, ту, которую никто никогда не заменит. Если бы, если бы только она была сейчас рядом с ним, если бы её смоляные локоны были бы раскинуты по полости, он бы перебирал их, восхищался бы ими. Когда, в какой момент она стала единственной властительницей его дум? Тогда, когда Олаф впервые увидел её, или когда она отказала ему, выгнала, словно раба позорного?
С тех пор, как он пришел из набега на Гардар, Олафу казалось, что боги изменили его и всю его жизнь непоправимо. Теперь ему было одиноко в своем дворе, со своей женой, со своим небольшим хирдом, словно он отныне занимал чужое место, место, на котором он был несчастлив. Иногда Олаф думал, что просто раньше не жил, не чувствовал, а плыл по течению туда, куда несла его судьба, нити которой сплели лукавые Норны. Теперь же он с завистью смотрел на своих хирдманнов, которые не терзались душевными муками, не любили, не страдали. Они были просто мужчинами, просто воинами, не имевшими души, как же им хорошо жилось, женщина не была постоянным их терзанием! Олаф так хотел жить, как раньше, он не хотел чувствовать эту пугающую пустоту в груди, ощущать всем своим сердцем эту горечь. Женщина, всё из-за женщины. О, великий Один, они же все одинаковы, они нужны лишь для удовольствия и продолжения рода. Но Олаф м не мог заставить себя в это поверить.
Горлунг. Как он ненавидел это имя. И всё равно, каждую ночь шептал его про себя, пробуя на вкус, смакуя. Она забрала его душу. Ведьма. Иногда Олаф хотел закричать: "Верни мне мой покой, мою жизнь, я был в ней счастлив". Но кричать было некому. Она не поехала с ним. А он просил.
Олаф думал, что никогда её не простит, даже если она будет умолять его о прощении. Но она не будет, а он и не простит. Уезжая из Торинграда, он запретил себе вспоминать о ней, хотел вычеркнуть навсегда из памяти любое напоминание о ней. Но не смог. Стоило ему сесть на рум, начать грести в сторону дома, как перед глазами возник образ Горлунг. Олаф гнал его прочь от себя, но ничего не помогало. Сначала он злился, вспоминая её, но ночами, перебирая веслами темную воду, он грезил о дочери конунга Торина. Иногда он мог себя даже уверить, что всё еще наладится, что всё еще получится. Олаф строил планы один нелепее другого, да простят его боги, кажется, был даже план захвата Торинграда. Мысли его были недостойны воина, викинга, возвращающегося домой с набега, но Олаф ничего не мог с собой поделать.
Ступив на землю Утгарда, первой, кого Олаф увидел, была Гуннхильд, жена бежала к нему, распахнув объятия. Но он не испытал былой радости, глядя на её статную фигуру, белокурые волосы, зеленые глаза. Бежала, словно жена обычного хирдамана, Горлунг никогда бы так не поступила, но она же княжеская дочь, а его Гуннхильд - дочь простого воина. Ласка жены теперь не приносила Олафу радости или удовлетворения, она лишь снимала на время напряжение, которое сковывало его тело, будто тисками.
Проходило время, и он начинал с нетерпением ждать весны, которая положит начало новому году для властителей волн . Он хотел вернуться в Торинград, за ней. Вопреки всему: её словам, её желанию, своему здравому смыслу.
Олаф часто вспоминал её слова, последние, которые Горлунг сказала ему. Но не верил им. Он считал, что Прекраса и Карн теперь супруги, и Горлунг не питает больше глупых надежд. Поэтому поедет с ним сама, добровольно, а ежели не захочет, значит поедет не добровольно. Тогда отношения с конунгом Торином будут испорчены навсегда. Но почему-то Олаф был уверен, что Торин не пошлет за старшей дочерью свою дружину. Нет, после он примет мунд Олафа, хотя, может, и будет серчать на него. Но Олаф переживет это, как переживет и недовольство своего отца сим опрометчивым поступком. Главное, что она будет рядом, будет с ним. И тогда ночи его станут счастливым временем, а не бесконечным ожиданием нового дня, который приблизит таяние льдов.
Гуннхильд, притворяясь спящей, наблюдала за своим мужем. Её настораживало то, каким Олаф вернулся, он стал чужим, незнакомым, пугающим. И этот чужак был равнодушным и холодным, он более не смотрел на неё любящим взглядом красивых цвета волн фьорда глаз, нет, теперь он смотрел на этот проклятый сундук ночи напролет. О чем он напоминал Олафу? Или о ком? Что случилось с ним в Гардаре? Эти мысли терзали Гуннхильд постоянно, не покидая ни на мгновение. Оказывается, как раньше спокойно и счастливо ей жилось! А теперь Гуннхильд, словно в один момент спустилась с небес на землю. Олаф устал от неё. Она никогда не думала, что это произойдет так скоро, так быстро.
Стоило лишь ступить Олафу на землю Утгарда, как Гуннхильд поняла, что что-то изменилось в нем, эта перемена была непоправимой. Он так же сжимал её в объятьях там, на берегу, как всегда, когда возвращался с набега, так же относился к ней с уважением, не бранил зря. Но всё стало иначе. Под его равнодушным взглядом Гуннхильд казалось, что она становится меньше, ничтожнее. Олафа больше не интересовали её заботы, её радости, он лишь вежливо кивал всем её словам, но не хотел их слушать. Иногда Гуннхильд, прерывая свою речь, оборачивалась на мужа и видела, что тот её не слушает, он, словно витает где-то мыслями. Это её пугало.
Сначала Гуннхильд, как могла, развлекала Олафа, заботилась о нем, надеясь, что его отчуждение скоро пройдет. Только ему это было более не нужно. Олаф стал другим. Он, казалось, более не замечал её, не видел, а когда взгляд его падал на неё, то смотрел он холодно и равнодушно. Так, словно не жена была перед ним, а красивая вещь. И даже ночами, любя её, он более не заботился о ней, не обнимал тепло и нежно, теперь на их ложе царил такой же лютый холод, как и над фьордом.
А ведь раньше всё было иначе… Гуннхильд почувствовала, как слезинка из под смеженных век потекла по щеке. Олаф этого не заметил.
ГЛАВА 19
Червень 862 год н. э., Северная Русь, Фарлафград
Вот и наступил новый червень, но счастливых перемен он не принес. Княжна Горлунг, именуемая теперь княгиней, так ждавшая изменений в своей судьбе, была разочарована. Жизнь княгини оказалась совсем не такой, каковой она себе её представляла. О, как же она ошибалась, как жестоко её покарали за это боги!
Жизнь во дворе князя Фарлафа была для неё, конечно, лучше, чем та, которую она вела в отцовском дворе. Но не намного. Горлунг надеялась совсем на иную жизнь. Дочь Торина считала, что как супруга княжича, наследника князя Фарлафа, она приобретет власть и всеобщее преклонение, её будут ценить, любить и уважать. А в первую очередь, в мечтах Горлунг, всё это должен был делать её муж. Но ничего этого не было. Видимо, для того, чтобы быть любимой и счастливой нужно что-то большее, чем просто быть княгиней.
Княгиня Силье относилась к невестке тепло, но при этом требовала подчинения. Так же, как и меньшие жены князя Фарлафа, трудилась теперь Горлунг по хозяйству, не покладая рук. Если в девичестве своем от работы во дворе князя Торина она была освобождена, поскольку княгиня Марфа не желала её видеть, то теперь её обучали вести хозяйство в большом дворе. Вечерами Горлунг просто валилась с ног от усталости, но за это она была благодарна Силье.
Сначала Горлунг с воодушевлением принялась за обучение, она надеялась, что скоро им с Карном построят свой двор, теперь же, когда разговоры об этом замолкли, она старалась устать за день так, чтобы сразу уснуть, едва только ляжет на ложе. Молодая княгиня боялась своих мыслей, ибо они были горькие, черные, безрадостные. Теперь Горлунг рядилась в дорогие платья, всегда была на виду, она была уверена, что некоторые из её новых нарядов были богаче платьев Прекрасы, тех, которым она некогда так завидовала. Но шитые золотом платья не радовали сердце молодой княгини. Девки теремные, чернавки, дружинники ей поклонялись, перед ней расступались, но она с тоской вспоминала дни своего девичества. Те дни, когда она была невидимой для всех.
Князь Торин не спешил выполнять свои обещания и начинать строительство двора для нелюбимой дочери и супруга её, опорочившего дочь любимую, хоть и беспутную. Поэтому со строительством он тянул, а князь Фарлаф, увидев, как жена его водимая радуется невестке расторопной, также медлил. Слишком мало радости было у княгини Силье в жизни, и, ежели радовала её Горлунг, значит, пускай радует как можно дольше. Молодой князь Карн тоже не особо торопил отца, по сердцу ему была устроенная жизнь в родительском доме, всё нравилось ему в ней, все, кроме жены.
Княгиня Силье, тоскующая по своей родной земле и языку, с удовольствием проводила время с Горлунг, они были из одного мира и примерно в одно время ступили на землю славянскую. Княгиня без устали обучала Горлунг ткать, прясть, заготавливать запасы на зиму, рассчитывать количество нужных заготовок, а главное, добиваться от девок теремных и чернавок беспрекословного подчинения. А иногда просто рассказывала ей о своей семье, той, в которой она выросла, о встрече с князем Фарлафом. Горлунг всегда вежливо слушала, кивала, когда надо задавала вопросы, но княгиня чувствовала, что это скорее из вежливости, чем из интереса. Что-то было в Горлунг такое, что настораживало княгиню, часто присматривалась Силье к невестке, но понять причину своего беспокойства не могла.
Сама же молодая княгиня, разуверившись в своем даре, веру в который ей с детства прививала Суль, целительством более не занималась. Раньше ей казалось, словно травы в лесу шепчут ей, она, сама не зная почему, ведала, какие из них следует сорвать, как их высушить и как применить. Теперь же ничего этого не было. Мир потерял для неё много звуков, и она плохо чувствовала себя в нем, иногда ей казалось, что она не видит теперь и половины красок, что радовали её глаза прежде. Князь Торин словами своими жестокими лишил её веры, что она несла людям освобождение от хворей. И это стало для неё главным ударом в жизни. Ни нелюбимый и не любящий муж, ни отсутствие земли, на которой можно княжить, так не печалили её, как мнимость дара. Теперь она с горечью вспоминала слова Суль о том, что она - другая, выходит, не права была бабка, она - обычная, нет у неё дара, боги не отметили её…
Иногда по старой памяти Горлунг доставала из сундука травы целебные, перебирала их и убирала обратно, горестно вздохнув. Она чувствовала себя обманщицей, лжезнахаркой, а людей, которым она помогла, считала исцелившимися чудом, и старалась не помнить о них. Зато тех, кого Морена забрала, Горлунг вспоминал часто и винила себя в их гибели, ибо возомнила она себя выше волхвов, за что и наказали её боги. Поэтому теперь она с горькой улыбкой вспоминала свою былую нерушимую уверенность в якобы существующем даре.
Горлунг старалась навсегда изгнать Суль и её слова, учение из своей памяти. Но иногда воспоминания о её детстве, прошедшем подле Суль, всё-таки посещали её, и Горлунг плакала о том, сколько лет находилась она в заблуждении, винила во всем свою бабку, обманувшую её. Теперь Горлунг воспринимала все невзгоды своей жизни как наказание, ниспосланное богами ей за её былую самоуверенность, за то, что она обманывала людей.
Супружество княгини молодой тоже не приносило ей радости, с Карном отношения у неё были сложные и противоречивые. Они не находили общего языка, и будучи одинаково несчастными в этом браке, возлагали всю вину друг на друга. В этом она тоже видела подтверждение слов Торина, вопреки предсказаниям Суль, муж не любил её, если не сказать больше, Карн её терпеть не мог. Она же отвечала ему полной взаимностью. С самого брачного пира возненавидела Горлунг Карна. Если бы не её глупые мечты, не её слепая вера словам бабки, то Горлунг была бы счастлива с Яромиром.
Горлунг ненавидела те ночи, что приходилось проводить ей с мужем. Боги убили в ней душу, ведь для женщины нет ничего хуже, чем делить ложе с нелюбимым, чужим мужчиной. Стоило Карну открыть дверь в одрину жены своей, как та передергивалась от отвращения, все его прикосновения казались ей неприятными. Но она терпела, как хорошая и послушная жена. Она ведь теперь княгиня.
Горлунг часто вспоминала их брачную ночь, когда, сжав кулаки и закрыв глаза, она лежала, не шелохнувшись, терпя руки Карна, настырно шарившие по её телу, и думала о том, что власть, которую даст ей этот брак, положение, что будет занимать она, того стоит. Какой же глупой она была! Не будет у неё власти и не будет высокого особого положения во дворе мужа, может, у мужа и двора своего не будет.
Горлунг даже была благодарна Агафье за то, что та существует, отвлекает внимание Карна от неё. Хотя, мысль о том, что будь женой Карна Прекраса, тот бы, опасаясь гнева князя Торина, не посмел держать в том же доме наложницу, посещала Горлунг не единожды.
В те редкие ночи, что Карн проводил в одрине Горлунг, та, зажмурившись, старательно представляла на его месте Яромира. Ах, Яромир. Несмотря ни на что, она любила его, страстно, пылко и безнадежно. Находясь в узах постылого брака, Горлунг мечтала о бравом Торинградском дружиннике. И чем больше времени проходило, тем сильнее любила она свою мечту, Горлунг приписывала ему всё новые качества и поступки. Поступая так же, как и Прекраса, в ожидании сватовства, любя лишь придуманный ею образ.