- Чего понимать-то? Ему нужна жена, дочь прежнего князя, пока его люди сами не свергли его. Он же плохой князь, - медленно, словно разъясняя понятнейшую вещь неразумному ребенку, молвил рында.
- Я не могу быть его женой. Рулаф как? Что он подумает? - ошарашено ответила Прекраса.
- Княжеский престол - он выше всего этого, у Рулафа сейчас тоже не о тебе голова болит. Да и недолго тебе княгиней быть, славяне уже близко, - просто сказал он.
- Но Рулаф, неужели он позволит свершиться этому?
- Княжна, тебя боги разумом - то сильно обделили. Ты теперь не любимая дочь князя Торина, а приживалка. И счастье твое, что князь решил тебя в супруги взять. А мог ведь просто еще один раз в непраздность привести. Так что забудь ты своего Рулафа, девка, тряпка он, а не воин. А теперь рубаху мне зашей, порвалась что-то, - сурово сказал Эврар.
Княжна Прекраса потрясенно смотрела на Эврара и ответить ему не смогла. Слова его жестокие были правдой гольной и не добавить, и не прибавить к ним было нечего.
ГЛАВА 30
Вересень , 862 год н. э., Северная Русь.
И пришла беда, смерть и разрушение на Северную Русь, и прокляли боги славянские землю свою. Морена лютая гуляла по земле русской, унося с собою души людские. Везде царила разруха, хаос и безвластие.
Град за градом падал под натиском восставших славян, изгонявших с земли русской чужеземных захватчиков. И казалось, нет ни конца, ни края ужасу, что выплеснулся на землю эту плодородную, черную. Жены оставались без мужей, дети без отцов, сестры без братьев, невесты без нареченных….
* * *
Леса, опять леса и постоянный бег, беспрестанный, сколько это еще будет продолжаться? Она не видит ничего перед собой, в глазах стоят тела искореженные, обезглавленные, залитые кровью, пожары, огонь, разруха. Кажется, что даже пахнет везде тошнотворно - одинаково, тяжело, смесью крови и гари.
Сколько они уже так бегут? День? Или седмицу? Она не знала, лишь переставляла ноги, не думая, словно боги отняли у неё душу, разум, оставив лишь тело. А в глазах стоял её сын, маленький, в резной зыбке и без головы. Зачем, зачем они убили Растимира? Её маленького сына? Кому он помешал?
Прекраса запнулась о торчащий из земли корень дерева, упала. Сил подняться не было. Какой раз она вот так падает? Много, бесчисленно много было таких падений. Но сильные руки подняли её с земли, закинули на плечо, и замелькала земля перед глазами. Быстро, так словно кто-то тянул дорожку полотняную у неё перед глазами.
Слезы горькие потекли из глаз, они капали прямо на ноги несущего бывшую княгиню Торинграда мужчины. Но он уже привык к ним и не замечал. Поплачет и будет. Бабьи слезы, они же что вода, были и нет.
Даг же лишь удивлялся количеству слез у этой девчонки, так же можно и все глаза выплакать. И в который раз пенял на богов, которые дали ему такую спутницу. Мало того, что слабая, ничего не умеет, так еще и скулит постоянно. Вот она кара богов.
В ту ночь, когда пал Торинград, после долгой осады, в княжеском дворе творился хаос. Князь Карн выстраивал дружинников для защиты Торинграда, весь люд торинградский готовился биться за свою землю. Но Даг не зря был лучшим и самым опытным воином дружины, он прекрасно понимал, что Торинграду не выстоять, славян было на порядок больше. От них рябило в глазах, а дружина князя Карна была слишком слабой для обороны от такого количества врагов.
Умирать Даг не хотел, ему еще очень рано погибать, именно поэтому он вскоре после начала боя в стенах Торинграда решил бежать через княжеский двор в леса, подальше от всего этого. Не выжить здесь, он понимал это слишком хорошо. Надо бежать, скитаться по Руси всю зиму, а там весной он вернется в Норэйг и забудет Гардар, как страшный сон. Но вернуться надо богатым, да и место на драккаре варяжской стоит злата. Поэтому Даг и рыскал по одринам княжеским во время боя. Набивая мешок, он переходил из одних покоев в другие, собирая всё ценное, что попадалось ему под руку. Увлеченный этим занятием, Даг не сразу заметил, что славяне одерживали победу, они уже метались по гриднице, некоторые из них точно так же, как и он, пытались найти что-то ценное.
Зайдя в одну из одрин, Даг увидел княгиню Прекрасу, она стояла и смотрела на него большими, широко открытыми глазами, полными ужаса. Он хотел быстро уйти, но Прекраса вцепилась ему в руку и потащила его к зыбке. Там лежал мертвый, безголовый младенец.
Сколько раз потом Даг проклинал тот миг, когда он открыл дверь одрины княгини! Она больше не выпустила его руки, цеплялась за него, словно безумная, брела за ним, звала его по имени, поэтому и пришлось взять её с собой. Не убивать же свою княгиню? Да, и девка красивая, любо посмотреть, жаль жизни лишать её было. А вот теперь Даг проклинал себя за малодушие, надо было разом отрубить этот узел, что замедлял его путь.
То, что им удалось сбежать, пройти мимо умирающих дружинников князя Карна и славян, рыскавших повсюду, - это счастье, милость богов. Миновав разгромленный заборол, бежали они в лес. И там Прекраса вцепилась в него мертвой хваткой, не отпуская.
А княгиня, что вышла из одрины лишь на миг, посмотреть как убегают славяне, за этот миг увидела, как катилась по земле так любимая ею голова княжича Рулафа, как муж истекал кровью, но пытался еще биться, как дружинники, те, что когда-то заигрывали с ней, умирали. Но самым страшным было то, что, вернувшись в свою светлицу, Прекраса увидела там разгром и своего ребенка, мертвого. Зачем, ну зачем убивать младенца? Она не понимала. Он ведь даже не сын Карна.
А потом зашел Даг. Воин отца, вот ведь заботится о ней, пришел ради неё. Даже Эврар убежал воевать, а этот пришел. Его она не отпустит, поэтому схватила за руку и шла за ним. Потому что страшно, потому что жутко, везде мертвые и её сын, её Растимир, её Рулаф, всех их забрала Морена лютая, за что? Почему?
Вот так эти двое и бежали по лесам, пытаясь спастись от славян. И ведь никто их не преследовал, но они боялись каждого шороха, каждого птичьего вскрика. И кто боялся из них больше? Слабая женщина или сильный мужчина - это был вопрос.
* * *
Ветер Варяжского моря трепал грязные черные волосы худой печальной женщины, сидящей на корме драккары. Она смотрела поверх фигуры дракона, талисмана судна, вырезанного на его передней части, смотрела и не видела ничего. Она думала лишь об одном, что никто теперь её не предаст. Потому что теперь никого у неё и нет.
Всю её жизнь Горлунг предавали близкие: Суль лгала, отец ненавидел, мать умерла, Яромира забрали боги, и даже Эврар её предал. Тот, кому она верила больше всех, больше, чем самой себе, он её покинул, продал, предал.
Горлунг помнила, как очнулась на драккаре и увидела над собой крышу шатра, почувствовала, что ей дурно, её качает, мутит и болит голова. Но тогда она не понимала, где находится, по странной случайности ей грезилось, что она умерла, вот она переправляется через Тунд и направляется в Вальхаллу. Но она же женщина, а им нет пути в рай. Но Яромир, милый Яромир, может, он совершил чудо, и она станет первой, кто войдет в священные врата Вальхаллы, чтобы вечно подносить Яромиру кубок, заслужив эту милость своей огромной любовью к нему.
К вечеру Горлунг уже готовилась к встрече со своим милым "Любостаем", но вместо него она увидела Олафа Ингельдсона. Тот, нагнув голову, съежившись, шагнул в шатер и сел подле неё.
- Голова болит? - спросил он.
Горлунг лишь кивнула. Она не понимала, почему он с ней рядом на пути в Вальхаллу.
- Может, есть хочешь?
Та отрицательно покачала головой, от мысли о еде беглую княгиню замутило еще больше.
- Я не думал, что выйдет так. Я хотел, чтобы ты сама решила пойти со мной. Но Эврар принес тебя оглушенную и я не смог бороться с искушением. Я забрал тебя, - каясь, сказал Олаф.
Тогда всё и встало на свои места. Эврар её предал, отдал норманну, словно рабыню презренную. Её Эврар, её рында. Смешно. Он должен был её защищать, а он…
Горлунг с тех пор так и не сказала Олафу ни слова. Она вообще теперь не хотела говорить, лишь иногда ночью, когда была смена Олафа и он греб на веслах, Горлунг тихо напевала печальные песни ненависти и мести норманнов, те, которым её в детстве научил Эврар.
А еще иногда Горлунг мерещились виденья, в те моменты, когда ей было особо плохо, когда в глазах стоял образ Яромира, она видела то, чего не было. Иногда она видела двух девочек, черноволосую, как она, и светловолосую, но с черными глазами, а бывало, Горлунг видела женщину с белыми волосами и зелеными глазами, красивую, словно Фрея. Но Горлунг не хотела думать о них и о видениях. Она теперь вообще не хотела больше думать. Ничего больше нет, всё былое, унеслось, будто вода речным течением, а что осталось у неё? Ничего, лишь воспоминания о них, о тех, кто был дорог ей и покинул её.
День за днем Горлунг вспоминала все прошедшие события, стараясь ничего не забыть. Ведь так скоро ей представится возможность встретить их всех там, в лучшем мире, где им её уже не покинуть. С каждого из них Горлунг спросить по делам былым, свершенным, несправедливым.
Олаф же был напуган поведением Горлунг. Не такого он ждал, не так он представлял себе всё это. Она словно не живая была, будто всё умерло в ней. Ни слова не сказала, только смотрела пустыми, черными, словно погибель глазами. Олаф даже не смел Горлунг обнять, утешить. Видимо, правильно о ней говорили в Торинграде "странная", непонятная, другая.
ЧАСТЬ 3
ГЛАВА 31
Квитень 863 год н. э., Норэйг, Утгард
Стоял редкий для ранней норманнской весны солнечный день. На небе не было ни облачка, солнце светило высоко, так словно хотело в раз обогреть всю землю Норэйг. Легкий ветерок шаловливо колыхал пока еще голые ветки деревьев и кустарников, а в воздухе стоял неповторимый запах ранней весны.
Этот же негодник игриво подхватывал длинные, пушистые, белокурые пряди волос женщины, стоящей на небольшом деревянном помосте. Красавица не замечала легких заигрываний шалуна, хотя ветерок делал все, чтобы привлечь её внимание: раздувал подол её светло-зеленого одеяния, играл с прядками волос, ласково, словно нежный возлюбленный, поглаживал кисти рук. Но всё её внимание было обращено к высокому широкоплечему мужчине, что ловко орудовал мечом в середине двора, показывая хирдманнам смертоносные удары. Воины стояли полукругом, наблюдая за ним, учась приемам воинским, совсем юные из них смотрели с завистью, мечтая стать когда-нибудь такими же, как этот мужчина, те же, то был старше, взирали на него бесстрастно, запоминая приемы.
Вот мужчина ловко обернулся вокруг, проворно рассекая оружием воздух, вот он немного пригнулся, словно услышал вражеские шаги, резко выбросил вперед руку с мечом, потом припал к земле, словно устал, но через мгновение он взмыл ввысь в высоком прыжке. И так всё получалось у этого воина ловко, гладко, словно боги меч ему сами вложили в руки, дабы защищал он покои в божественном чертоге.
Мужчина ни разу не взглянул на белокурую красавицу, но он знал, что она здесь, он чувствовал её взгляд на своем теле. Как будто вернулись те времена, когда они только встретились, когда они были счастливы. Те времена, когда он любил свою жену, чувствовал её взгляд, её улыбку, даже если и не видел, даже если смотрел совсем в другую сторону. Счастливые времена, времена, где не было места непонятной тоске, томлению, разочарованию.
Гуннхильд тоже иногда казалось, что вернулись те времена её безоблачного, словно нынешний день счастья, но это было лишь иногда. Были дни, когда она даже верила этому, как верит маленький мальчик сказаниям скальда. Верила до боли в сердце, убеждая себя каждым сказанным ей мужем словом, каждым его взглядом. Но было и другое время, что наступало неминуемо, как заря, что приходит на смену ночи, время, когда невеселые думы, словно острые кинжалы, терзали её. В это время её муж становился чужим человеком, далеким, несчастным, мучающим её своей тоской.
Из прошлого набега на Гардар Олаф привез странную, пугающую женщину, чужую и чуждую всему. Увидев её в первый раз, Гуннхильд не могла поверить тому, что именно в ней причина холодности мужа, что именно из-за этой Горлунг Олаф так отдалился от неё. Разве можно любоваться этими смолеными косами, черными, словно обугленные поленья глазами, это лишенной женственности фигурой? Оказалось, что можно. В первое время после того, как Горлунг появилась в Утгарде, Гуннхильд часто видела, как задумчиво смотрит ей в след Олаф, так, словно ждет от неё знака, приглашения, улыбки. Но она не глядела на него, будто для этой чужестранки её Олаф был недостаточно хорош.
Олаф отвел ей отдельный покой, но эта странная Горлунг не выказывала благодарности за него, нет, она просто молчала, избегая местный люд. Она не выходила к трапезам, сидела в своем покое, чураясь всего вокруг, и всегда молчала. Гуннхильд долгое время думала, что Горлунг нема, но однажды она услышала, как та тихонько тянет древненормманскую песню, восхваляющую Фригг. И так не по себе стало Гуннхильд от этого хриплого, немного даже сиплого голоса, столько боли и ненависти в нем было, что невольно задалась она вопросом о том, кто эта черноволосая женщина и как боги её свели с Олафом.
Гуннхильд, что никогда и не к кому не питала ненависти или злости, была поражена и обеспокоенная этой чужеземкой. И вроде видела она её редко, но всё равно незримое присутствие славянки не давало Гуннхильд покоя. Горлунг стала для жены Олафа постоянным напоминанием о былом счастье, о немилости богов.
А вьюжной, снежной зимой всё вернулось на круги своя. Олаф перестал ходить к Горлунг в покой, перестал смотреть на неё полными ожидания и тоски глазами, вернулся на ложе жены прежним. Словно и не было никогда разлада между ними, словно все, как прежде.
Но какое-то нехорошее предчувствие не покидало Гуннхильд, она боялась Горлунг, ругала себя за этот детский, бессознательный страх. Но стоило ей только заметить худую фигуру славянки, как ужас застилал перед ней всё вокруг. Гуннхильд даже не могла сама себе ответить, почему она боится Горлунг, но страх её не проходил.
* * *
Горлунг тоже смотрела на ратные бои Олафа, но абсолютно им не любовалась. Нет, она просто радовалась тому, что он занят, и никто ей не помешает. Она так долго ждала таяния снегов и льдов, и вот жесткая кромка, схваченная морозом, отступила, у берегов фьорда плещется вода. Последнее её пристанище в этом подлунном мире перед тем, как она предстанет перед богами. Горлунг сама даже не знала, почему её так манила вода заснеженного фьорда, её тянуло к берегам, словно прочными цепями, словно там было последнее её успокоение.
Много воды утекло с тех пор, как она оказалась на земле Олафа, но ничего не изменилось. Горлунг всё так же до боли в сердце, до видений, бередила свои раны, она не давала им зажить, она никого не прощала. Прощение - есть великая благость, и Горлунг она была неведома, ибо никто не научил её этому. Ни Суль, ни Инхульд, ни Эврар всем им милость и прощение были неведомы, точно так же, как и Горлунг. Врагов не прощают, никогда, даже тех, кого уже нет в живых - вот она жестокая философия викингов, а Горлунг была дочерью этого племени до последней капли своей крови.
Внезапно Горлунг увидела Гуннхильд, любующуюся Олафом. Страшная женщина, Горлунг она не нравилась. Хотя нет, она ей не просто не нравилась, Горлунг ненавидела её. Когда впервые Горлунг увидела жену Олафа, то ей показалось, что кто-то ударил её со всей силы в живот, словно померк свет дневной перед глазами, всюду воцарилась ночь кромешная, темнота непроглядная. Потому что именно эту женщину Горлунг видела в день смерти Яромира, в том видении. В тот страшные черный день, в котором боги её окончательно прокляли.
Теперь видения посещали её часто. Стоило только вспомнить их всех: Торина, Карна, Яромира и Эврара, как Горлунг начинала видеть совсем иное, видеть то, чего нет. Стоило ей только разозлиться, как перед глазами начинали плясать картинки: две девочки: одна светловолосая, но с черными глазами, другая, наоборот, с волосами черными, словно крыло ворона, и глазами голубовато-зелеными, они смеялись и играли с травами и рунами; иногда Горлунг видела Олафа, но не такого как сейчас, а старше.
Сколько было разных видений, но Горлунг их более не страшилась, она ничего теперь не страшилась и даже своего безумия. Боги прокляли её, и она приняла свое наказание, как принимала некогда милость богов, смело, глядя в глаза своим бедам, но при этом ничего не хотела менять, ибо богам виднее.
Пора. Горлунг расплела косу, раскинула волосы по плечам, черные, словно смола. Никогда более ей не заплести их в косу. Внезапно ей вспомнилось, как Яромир перебирал её локоны, и решимость с новой силой вспыхнула в её сердце. Горлунг подошла к сундуку, старому и ветхому, достала со дна свернутый кусочек ткани, что некогда вложил в узел с её одеждой предатель Эврар. Скоро они свидятся, в Хеле место им обоим, и тогда она отомстит ему, тому, кого считала когда-то самым верным, достойным и родным.
Горлунг, выйдя во двор, сощурилась от яркого света, как давно она не выходила из своего покоя. Очень давно. Быстро оглянувшись вокруг, она увидела, что привлекла к себе внимание всех хирдманнов, но они поспешно отвели от неё глаза. Горлунг привыкла к этому, редко кто смотрел ей в глаза даже на Руси, а тут тем паче. Хотя ей всё равно, бойтесь, не смотрите, недолго им осталось её терпеть.
Медленно она прошла мимо ратного поля, не взглянув на мужчин, стоящих на нем. Горлунг ни разу не посмотрела на Гуннхильд, она не хотела помнить её, не хотела с ней прощаться. Вот и ворота, отгораживающие Утгард от остального мира, крепкие и надежные, как впрочем, и всё в этом маленьком и небогатом дворе.
Дозорные молча открыли для неё ворота, и Горлунг вышла. Вот как оказывается всё просто. Никто её не хватится. Горлунг улыбнулась, но её улыбка скорее была похожа на ухмылку, оскал, она давно разучилась улыбаться тепло и радостно.
Чтобы не растерять решимость, та, что когда-то была княжной Торинграда, а потом, пусть совсем недолго, торинградской княгиней быстрым шагом, почти бегом пошла через вересковую пустошь.
Вереск. Виллему, скоро свидимся, мама. Горлунг подняла голову и посмотрела на небо. Солнце. Суль. Скоро будешь ответ держать, бабушка. Никогда тебя не прощу, конунг Торин, никогда, ни здесь, ни там.