* * *
Олаф неотрывно смотрел в след Горлунг, пока она шла по двору. Легкий ветерок поднимал в воздух прядки её черных волос, создавая некое подобие дымки вокруг её хрупкой фигуры. Норманн поморщился, отвратительная женщина, зачем он только привез её? Люди сторонились её, и Олаф не мог их винить в этом. Он сам теперь почти не заходил в её покой.
Раньше, когда он только привез её, Олаф приходил почти каждый день. Но она, казалось, этого не видела, даже головы не поворачивала, а он садился на скамью и ждал, когда Горлунг его заметит. Но этого не происходило. А потом Олаф устал. Смертельно устал от этого и оставил надежду увидеть её прежней, той Горлунг, что забрала его сердце, даже ни разу не глянув в его сторону.
Олаф постарался сделать все, чтобы жизнь стала прежней, такой, какой она была до его первого визита в Торинград. Той жизни, где не было метаний, мучений, мук, недостойных воина, позорных для мужчины. Олаф был добр с Гуннхильд, старался быть к ней внимательным и уже не смотрел ночи напролет на старый сундук. Всё, казалось, стало как прежде, будто всё было предано забвению, похоронено под тонким слоем пыли и пепла.
Сейчас, увидев Горлунг, Олаф невольно изумился тому, как скверно она выглядит. Щеки запали, цвет лица стал серым, кости так туго натягивали кожу, что казалось, она лопнет, и тусклые, безжизненные глаза. Какие раньше у неё были глаза! Жестокие, манящие, горящие светом, а теперь глаза старухи, которая ничего больше не боится. Почему она стала такой? Из-за чего?
Олаф долго стоял посреди ратного поля, бессмысленно глядя вокруг, ища причины такой ненависти богов. Как вдруг его осенила догадка, страшная, немыслимая. Олаф надел рубаху и пошел за Горлунг, ругая себя, на чем свет стоит, костеря её, и прося богов избавить его от всех этих мук.
Выйдя за ворота, Олаф увидел, что Горлунг отошла довольно далеко, наверное, она бежала, теперь дочь Торина подходила к берегу фьорда. Значит, он был прав, глупая, дурная женщина. Олаф бросил бегом вслед за ней.
Горлунг быстро подходила к воде, вот волны фьорда лижут носки её сапожек, вот она уже по щиколотку в воде, она заходит в холодные воды всё глубже и глубже. Вода уже доходит до талии, Горлунг поднимает руки выше, словно боясь намочить что-то, и тогда Олаф увидел у неё в руке узелочек маленький и довольно грязный, но он в миг его узнал - в этом узелке она хранила руны, этот платок когда-то в Гардаре она расстелила, чтобы бросить на него руны, что должны были предсказать ему судьбу.
Олаф бежал по воде вслед за ней, а Горлунг его не слышала, перед её глазами стояли все они, те, с кем ей так не терпелось встретиться, и первой в этом ряду стояла Суль. И вот они уже вокруг неё, близко, словно стоит только руку протянуть, и коснешься их кончиками пальцев. Но что-то помешало этому, они исчезли.
Олаф тащил её отплевывающуюся на сушу, и стоило им только выйти на берег фьорда, как Горлунг свалил с ног удар, сильный, точь-в-точь как тот отцовский, что заставил её упасть на пол гридницы когда-то давно, в другой жизни.
- Совсем с ума сошла? Обезумела? За что меня боги так тобой наказали? - кричал Олаф, - отвечай, не молчи, слышишь? Не молчи. Не потерплю больше.
Но Горлунг молчала, удивленно глядя на него, но стоило ей только подняться, как новый удар вернул её на землю, кровь поливалась из уголка рта. Губу саднило, и Горлунг недоверчиво коснулась уголка рта пальцем, ранку начало жечь. Она растерянно подняла глаза на Олафа, который был совсем рядом и нервно переступал с ноги на ногу.
- Что молчишь? Решила утопиться? Да чем я обидел тебя так? - он яростно смотрел на Горлунг, ожидая ответа.
- Ничем ты меня не обидел, - это были первые слова, что сказала ему Горлунг с тех пор, как они отплыли от Торинграда прошлым летом.
- Тогда зачем? Ради Одина скажи мне правду, зачем ты это делаешь? - уже спокойнее спросил Олаф.
- Нет мне места здесь, Олаф, нет, - устало сказала она, так и сидя на мокрой, холодной земле, - дай мне завершить начатое, отпусти.
Олаф ожидал услышать что угодно, но только не это. Что она имеет в виду? Что значат её слова? Ведь он так хотел сделать для неё все, отдать ей все, если бы она только позволила…
- Что значит это? Скажи мне, я пойму, - норманн сказал это тихо, будто ярость его в один миг испарилась, словно и не было её никогда, проворно Олаф опустился рядом с Горлунг.
- Боги прокляли меня, давно,… они карают меня, - обреченно ответила та.
- За что? - непонимающе спросил он.
За былые мои поступки, дурные поступки. Я столько их совершила…
- За какие именно? Что такого дурного сотворила, Горлунг? Ты же несла добро и исцеление страждущим.
Горлунг фыркнула и, посмотрев ему в глаза долгим, злым взглядом, тихо сказала:
- За то, что мнила я себя другой, не такой, как все, лучше других. Мнила, что у меня в руках есть сила, что вижу я грядущее в раскладе рун, что понимаю я травы, что слышу их шепот, что, могу лечить люд от недугов. Нет во мне всего этого. Ничего во мне нет, пустая я. Обычная.
- Как нет? Ты же лечила меня, не помоги ты мне тогда, был бы я сейчас в Хеле, - возразил ей Олаф.
- Боги тебя пожалели, поэтому и поправился ты, викинг. Это была лишь милость богов, они любят тебя, - отмахнулась она от него.
- А скольких хирдманнов конунга Торина ты вылечила? Много, они рассказывали мне, что стоит какой беде приключиться, так к тебе шли за помощью, - напомнил ей Олаф.
- Их тоже боги пожалели, смилостивились над ними, негоже добрым воинам так умирать, от руки женской, - подтянув колени к груди, ответила Горлунг, глядя на перекатывающиеся волны фьорда.
- Горлунг, кто тебе сказал это? Кто уверил тебя в этом? - спросил Олаф.
- Он, - выдохнула она.
- Кто он? - не понял норманн.
- Торин, - произнесла она ненавистное отцовское имя, и, помолчав, уже спокойнее добавила, - он мне сказал, что я просто глупая баба, что ничего не может. Он был прав.
- Не верю, - сказал Олаф и, помолчав, снова произнес - не верю. Ты действительно, другая, не чета всем остальным, не видел я другой такой. Ты же знаешь, что воин может умереть от простой царапины, стоит лишь плохо следить за ней. Вспомни мою руку, она была ужасна. Если бы не ты, я бы давно был в Хеле, воины умирают и не от таких ран.
- Ты врешь мне.
- Клянусь Одином, что молвлю правду.
И Горлунг удивленно посмотрела на Олафа, так словно увидела его впервые, так словно спала пелена с глаз её.
И тогда впервые подумала она о том, что может не Суль, а именно Торин обманул её, заставил усомниться в себе. Он ведь ненавидел её так же сильно, как и она его. Тот страшный день, день, когда он отрекся от Прекрасы, может, он тогда в гневе молвил неправду? Торин был в бешенстве, когда сообщал ей о предстоящем супружестве с Карном.
Не могла Суль, просто не могла она ошибаться, она же была столь сильной ведьмой. Разве могла бабка её обмануть? Нет, она бы не стала столько сил тратить она неё, если бы в Горлунг не было бы ни капли силы, дара. Сколько лет Суль убеждала её в собственных силах, не могло всё это быть просто так.
И чем больше Горлунг молчала, тем сильнее укреплялась в этой мысли. Торин, если бы мог, то убил бы её еще тогда, во дворе Ульва Смелого, но побоялся, он страшился её маленькой, так почему же перестал бояться взрослой? Не перестал, - удивленно поняла Горлунг, он боялся, Торин просто хотел убедить её в том, что не внушает она ему ужаса. И такая ненависть вспыхнула в душе Горлунг к отцу, она стала даже сильнее прежней, всё встало на свои места.
Словно груз тяжелый свалился с плеч Горлунг, всё правильно, у неё есть дар, а в Хеле Торин ответит за все. Горлунг вздохнула с облегчением, повела зябко плечами, оглянулась вокруг и увидела голые ветки вереска, услышала их шум. Невиновна она в смертях, это боги так решили судьбы тех людей, нет её вины в этом. Она другая.
Посмотрела Горлунг на небо, и оно будто окрасилось в иной цвет. Всё стало прежним, она снова стала видеть мир таким, каким он был до супружества с Карном, таким, каким он был до отъезда из Торинграда.
- Вставай, - Олаф подал Горлунг руку и проворно поставил на ноги.
Сжав её локоть, потянув вверх почти невесомее тело, он сказал:
- Ты действительно не такая, как все, и я верю в тебя, но ежели ты будешь вести себя так, как вела, я сам тебя убью. Видеть больше не желаю тебя такой. Он мертв, этот твой воин, боги решили его забрать, негоже хранить тоску по мертвым воинам, надобно радоваться за них, за их пребывание в Вальхалле.
Знакомая боль пронзила сердце Горлунг, как бывало каждый раз, когда она вспоминала Яромира.
- Если хочешь топиться, чтобы быть рядом с этим, топись, я не держу тебя, - устало сказал Олаф, видя тоску в черных глазах, - но ежели решишь жить - живи, я буду только рад.
Олаф отвернулся от неё, плечи его опустились, он быстро шел обратно, в Утгард, ни разу не обернувшись, а Горлунг еще долго сидела на холодной земле, радуясь вновь обретенной вере в себя.
Вечером в Утгард пришла совсем другая Горлунг: мокрая, замерзшая, и запретившая себе вспоминать о Яромире.
ГЛАВА 32
Квитень 863 год н. э., Северная Русь.
В Северную Русь весна не спешила приходить, ветра дули по-зимнему холодные, пронизывающие, снега таяли мало и, казалось, что лето с его изнывающей жарой не наступит никогда.
Здесь в лесной глуши, почти непроходимой чащобе, куда совсем не проникали солнечные лучи, таяния снегов вовсе не было видно, сугробы стояли по-зимнему белые, пушистые, огромные. Среди этого снежного леса стояла маленькая избушка, в которой теплился очаг. Собранная из плохо обструганных бревен, избушка продувалась всеми ветрами, лаз на крыше всегда был приоткрыт, выпуская чадный жар очага. Жилище бедняков, изгнанных людей, стояло так далеко от последнего поселения, будто те, кто в ней жил, и не нуждался ни в чьем обществе.
Каждое утро из этой избушки выходила молодая женщина с тоской в глазах, чтобы набрать немного снега в деревянную миску, потом растопить его над огнем и пытаться прожить еще один день в ожидании тепла и перемен. Эти дни складывались для неё в такие же длинные и тоскливые седмицы, седмицы складывались в безрадостные месяца.
Та, что когда-то была торинградской княжной, а затем княгиней, никогда не вспоминала свою прошлую жизнь, она запретила себе это, давно, еще осенью. Прекраса почти убедила себя в том, что не было у неё иной жизни, любви и сына.
Но, иногда, глядя на свои загрубевшие руки, та, что некогда была прекрасней всех в Торинграде, плакала, размазывая слезы по лицу, пряча их, стыдясь их. Сильная женщина не может плакать, ну и пусть она теперь не красавица, пусть прошла её беспечная весна, так же быстро, как облетела осенняя листва с деревьев, зато она стала другой. Настоящей, такой, какой бы она никогда не стала в Торинграде, сложись её жизнь иначе. Видимо, боги решили её учить жизни таким жестоким способом.
Не было больше красивой, смешливой Прекрасы, она умерла в ночь, когда пал Торинград, в страшную ночь, что принесла смерть той земле. Появилась другая женщина, что видела ужас своими глазами, что, закрывая очи, представляет не наряды и ладу своего, а бесконечно голубое небо, мирное небо над головой.
Сначала Прекраса часто вспоминала те первые дни, после падения Торинграда, когда она постоянно плакала и цеплялась за руку Дага, когда она стольких вещей не понимала. Это было так давно, словно в другой жизни. А тогда они просто бежали прочь от опасности, прочь от славян. Бежали, а ветки деревьев враждебно били их по лицу, коряги, словно нарочно, попадали под ноги, птицы пугали своим пением. А сильная рука дружинника отцовского всё норовила выскользнуть из её ослабевших пальцев.
И сколько бы солнцеворотов не прошло, Прекраса всегда будет благодарна Дагу за то, что он не бросил её Морене лютой на радость, на потеху. Хоть теперь Прекраса и понимала, что в тягость она дружиннику бравому.
А тогда она не верила во всё происходящие, плакала и молила богов вернуть дни её счастья, дни, когда был жив её сын. Растимир, который не особо радовал мать при жизни, после смерти своей стал самым дорогим и навсегда потерянным для Прекрасы.
- Почему, почему они его убили? - обреченно шептала она на каждом привале.
- Карна? Он же князь, - не выдержав, однажды ответил Даг, равнодушно пожав плечом.
- Нет, не Карна, а Растимира, - поправила Прекраса.
- Он сын Карна, - спокойно сказал дружинник.
- Нет, он не его сын.
- Это не красит тебя, княгиня, - с презрением глядя на неё, ответил Даг.
- Я больше не княгиня, - поправила его Прекраса, - почему они его убили? Растимир ведь был совсем маленьким.
- Дети вырастают и мстят за своих отцов, для победителя нет ничего более страшного, чем дети побежденного, поэтому они и убили его, - безжалостно ответил норманн.
А много дней спустя Прекраса поняла, что ничего она не изменит, ничего нельзя уже вернуть. И такая усталость, обреченность навалилась на её плечи, словно боги решили взвалить всё горе подлунного мира на неё одну. Ей хотелось ночами выть на луну, словно зверю дикому, да только что бы это изменило? Она бродила по лесу снежному, белому, холодному, рыдая в голос, но всегда возвращалась назад, к Дагу, к единственному живому человеку, к тому, кто связывал её с прошлым.
Когда зима была в разгаре, Прекраса решила жить дальше, забыть все, что было. Прекраса убедила себя в том, что жизнь её началась в тот день, когда они с Дагом набрели на эту избушку. До того дня она не жила, не существовала и ничего она не помнит о жизни прошлой. Не было ничего до этой зимы.
Потом была эта избушка, жалкая и холодная, но всё-таки крыша над головой. Чья она? Они не знали и первое время боялись, что вернется хозяин, а потом бояться перестали. Видимо, ко всему человек привыкает и к страху тоже.
Прекраса теперь иначе смотрела на своего спутника, он перестал быть для неё отцовским дружинником, обязанным её защищать, теперь она панически боялась того, что Даг её бросит. Даже Прекраса понимала, что не выжить ей одной в лесу. А то, что весной Даг её бросит, оставит здесь в чащобе лесной одну, Прекраса не сомневалась.
Она старалась стать ему незаменимой помощницей. Прежняя Прекраса пыталась бы очаровать Дага, околдовать своей красотой и молодостью, нынешняя Прекраса больше не полагалась на свои чары. Она трудилась изо дня в день, не покладая рук. Иногда Прекраса уставала так, что еле волокла ноги, но всё равно упорно шла собирать хворост, разделывать кинжалом Дага зверей, что принес тот с охоты, ходила за водой осенью и за снегом зимой.
Даг каждое утро уходил охотиться, а Прекраса ждала его, боясь лишний раз вздохнуть, но потом успокоилась и начала обустраивать свое новое жилье. И в этой её хозяйственности, такой странной для княжеской дочери, выплеснулось всё отчаяние молодой и такой красивой женщины. Она, разгребая снег, искала мох, чтобы, отогрев его, заделать щели избушки, отыскивала еловые веточки, чтобы украсить жилище.
Даг, она не нравилась ему, Прекраса это знала, чувствовала особым женским чутьем. Еще в Торинграде он всегда воротил нос от Прекрасы, даже в те времена, когда она была всеобщей любимицей, и даже любимицей богов. А после того, как Рулаф её бросил, Даг чуть не плевал ей под ноги. Нет, не было всего этого. Не было Торинграда. Они встретились в лесу, и Прекраса просто Дагу не нравится.
Что будет, когда сойдут снега? Вдруг Даг её бросит? Как она тогда без него? Все эти вопросы мучили Прекрасу изо дня в день, постоянно, не покидая ни на минуту. Как бы то ни было, но она уже привыкла к Дагу и боялась остаться одной.
И тогда Прекраса решила стать незаменимой Дагу последним известным ей способом - разделить с ним ложе. Хотя этот способ применительно в ней никогда не давал нужного результата. Но Прекраса долго молила Ладу и решила, что в этот раз всё получится.
Чего ей стоило предложить себя, словно чернавку последнюю, девку теремную ему, этому самодовольному викингу. Но Прекраса всё сделала, она слишком хотела жить. И Даг отмяк к ней, несильно, не совсем, но стал добрее, а на большее Прекраса и не рассчитывала. Её лишь озадачили слова, брошенные им той зимней ночью:
- И всё-таки я разделил ложе с княгиней Торинграда.
- Что значат твои слова? Неужели я была тебе небезразлична? - спросила Прекраса, натягивая на нагое тело рваную сорочку.
- Ты меня не поняла, - не глядя на неё, ответил он, - я никогда не смотрел на тебя как на женщину, с которой хотел бы разделить ложе. Не по сердцу мне легкомысленные бабы.
- Но я не такая, - качая головой, сказала она.
- Ты? Ты дите родила от брата жениха, - напомнил ей Даг.
Нечего было Прекрасе возразить на слова эти жестокие, она лишь вздохнула и отвернулась. Это все, что могла себе позволить бедная, одинокая женщина, лишь вздохнуть и ни слова упрека.
Скоро придет весна, сойдут снега и придут перемены. О, боги, сделайте так, чтобы они принесли ей счастье и такой долгожданный покой.
ГЛАВА 33
Горлунг с того памятного дня на берегу фьорда, когда Олаф ударил её, долго собиралась с силами. Словно кошка, зализывала свои раны, готовилась она к новым испытаниям, что приготовили ей боги.
Горлунг истово молила Фригг о наделении её разумом и силами, ей столько нужно было понять и решить. И гнать от себя мысли о самом красивом воине Торинграда, но они непрошенные, нежданные всё равно не оставляли её.
Чем больше проходило времени, чем больше думала Горлунг обо всем произошедшем, тем больше ненавидела Торина. Права была Суль, ох, как права, когда внушала ей рвущую сердце неприязнь к отцу. Как мог он лишить её последнего, что давало ей силы жить? С каким удовольствием, наверное, он смотрел на неё измученную, неуверенную, подавленную на свадебном пиру с Карном. Теперь же душа Торина будет томится в Хеле, мучаясь и глядя на неё, сильную и могущественную.
Теперь Горлунг будет применять свою силу только так, как учила её Суль. Не будет больше игр в знахарку, отныне она станет самой беспощадной из всех живущих в подлунном мире. Её будут бояться так же, как и бабку, кланяться ей в ноги лишь бы не рассердить и она отныне станет упиваться поклонением и страхом людским.
В тот вечер Горлунг первые за долгое время достала руны, которые чудом удалось найти на дне фьорда, куда бросила их хозяйка. Она долго смотрела на них, благоговейно любуюсь, ей казалось, что каждый камешек поет ей свою песню, рассказывает историю своей тоски и печали. Резные маленькие камни словно ласкали руки Горлунг каждой своей выпуклостью, каждым острым краем. Руны легли так же, как и прежде: быть ей женой правителя, она положит начало новому могущественному роду, ничего не изменилось, значит, все её терзания были напрасными. Всё это было напрасным, о, милая Фригг, сколько всего было сделано зря!