Мать Клементины предупреждала ее обо всех способах, какими девушка может очернить свою добродетель: если заговорит с незнакомым её семье юношей, улыбнется ему или подарит поцелуй… Сбережение девичьей добродетели походило на прогулку по болоту. Коготок увяз – всей птичке пропасть. Из "загубленных" нет возврата.
По наущению матери Клементина всегда считала, что женщины впадают в разврат из-за внутренней порочности, из стремления наслаждаться плотским вниманием мужчин. "Не дай, Господи, желаемого нечестивому". Но Сафрони с лицом в кошмарных татуировках не была грешницей: согрешили против нее. А как насчет Ханны Йорк в баретках с красными кисточками? Какая топь засосала ее на дно, где она сдает заднюю комнату для удовлетворения мужской похоти?
Клементина посмотрела на обеих женщин: Сафрони, опять закрывшую руками свое изуродованное лицо, и Ханну, стоящую на коленях у кресла-качалки и поглаживающую спину скорбящей, – и почувствовала, как что-то внутри нее сломалось и умерло. Часть ее юности и невинности.
Ее ладони сжались в кулаки, а пальцы впились в шрамы. Клементина ощутила возмущение из-за увиденной в этой комнате трагедии и злость на мужчин, подобных ее отцу, делавших такое возможным. О, она легко могла себе представить преподобного Теодора Кенникута: как он стоит высоко за своей кафедрой, указывает праведным перстом на Сафрони, называет ее шлюхой за то, что легла с дикарем, а потом жила в салунах и продавала свое тело незнакомцам. На Клементину нахлынула волна ярости на развратников, подобных Рафферти, получавших плотское удовольствие от обитательниц таких домов как этот, не думая о душах и сердцах внутри вожделенной мягкой женской плоти, и гнев на целомудренных дам, таких, как она сама, осуждавших других женщин за то, что с ними сделали мужчины.
– Уверены, что вам не потребуется помощь?
Клементина посмотрела на лицо Ханны Йорк – настороженное, со следами бессонной ночи скорби, несущее отпечаток душевных страданий. Лицо женщины, которая, вероятно, любила, и уж точно потеряла. Женщины, которая нарушила заповеди Господни и преступила людские законы, и теперь до скончания века должна расплачиваться за свои грехи. Женщины, которая стыдилась того, кем была, и гордилась тем, кем стала. Женщины, подобной любой другой. Такой же, как она сама.
Сафрони перестала петь. И снова тишину комнаты нарушали лишь тиканье часов и скрип кресла-качалки.
* * * * *
Клементина заговорила с миссис Йорк, только выйдя в галерею, чтобы проявить отпечаток. Она уже сделала светочувствительной альбуминовую бумагу и сейчас подгоняла её к пластине с копировальным слоем в печатном устройстве, которое поставила на незащищенном от солнца краю крыльца.
– При таком ярком свете потребуется не более получаса, чтобы получить снимок, – сказала Клементина. Она стояла на коленях перед устройством и вынуждена была повернуть голову назад, чтобы встретиться с глазами Ханны. Клементина застенчиво улыбнулась. – Полагаю, вам трудно в это поверить, но я действительно знаю, что делаю.
Ответная улыбка Ханны была натянутой и сдержанной.
– О, не сомневаюсь в вашем умении, дорогая. Вы, возможно, и наивны, но не глупы. Что мне интересно, так это почему такая благородная леди как вы, такая умная молодая леди, бросила вызов мужу и поставила на карту свою репутацию, чтобы облегчить скорбь никчемной шлюхи.
– Вы попросили меня поехать.
– Вы могли плюнуть мне в лицо. Вы должны были плюнуть мне в лицо. Именно это и сделал ваш дражайший Гас, фигурально выражаясь.
Клементина подняла глаза и посмотрела в окно, откуда доносились завывающие обрывки колыбельной, звуки огромного горя, слишком ужасного, чтобы его вынести.
– Та бедная женщина – она не только… – Но Клементина не смогла заставить себя произнести вслух вульгарное слово, которым Ханна Йорк бросалась почти весь день словно рисом на свадьбе. Клементина посмотрела на печатающее устройство и ощутила прилив крови к лицу. – Она также мать. Как бы вы обе не согрешили, вы женщины. Как и я. – Нет, это прозвучало совсем неправильно и лицемерно. Клементина подняла голову, чтобы объясниться и к своему смятению увидела, что глаза Ханны Йорк наполнились слезами.
Клементина тяжело поднялась на ноги.
– Миссис Йорк, пожалуйста, я не хотела…
Ханна попятилась назад, резко мотая головой, слезы брызнули ей на щеки.
– О Боже! – выдавила она, прижала ко рту кулак и так быстро побежала по веранде, что каблуки застучали по деревянным доскам как кастаньеты. Но у двери она остановилась и выпрямилась. Обернувшись, Ханна произнесла: – Вы зайдете в дом, когда закончите? Я могла бы подать вам чего-нибудь освежающего, пока эта штука… – Она беспомощно указала на печатающее устройство.
Клементина подумала о гибельных болотах и шрамах на своих ладонях, о цене, которую женщины платили за неподчинение правилам, за нарушение Божьих законов, и о мужчинах, которым позволено устанавливать свои собственные заповеди.
Клементина подняла подбородок.
– С удовольствием выпью чего-нибудь прохладительного, миссис Йорк.
Ханна отрезала два куска пирога из сушеных яблок. Вряд ли она сможет проглотить хоть кусочек: желудок сводило от беспокойства.
А руки дрожали, когда она мешала лимонад из кристаллов лимонной кислоты.
Хозяйка борделя вошла в гостиную на трясущихся как у новорожденного теленка ногах. Внезапно комната показалась ей ужасной. Слишком переполненной всякими вещицами: гипсовыми бюстами, подушками, разными безделушками и вазами. До того, как она купила этот дом, здесь висели непристойные картины и доска со списком дам и расценками. "Традиционные ласки обойдутся тебе в три доллара, ковбой. Пять долларов, если хочешь по-французски". Ханне показалось, что по-прежнему ощущается запах спертого виски, немытых плевательниц и мужского пота. Сколько бы душистой травы она тут не сожгла, гостиная бывшего публичного дома по-прежнему смердела старыми грехами.
Клементина Маккуин присела на край дивана, обитого золотой парчой и сосредоточилась на служащей ковром огромной шкуре гризли перед никелевой печкой в гостиной. Но как только Ханна шагнула в комнату, жена Гаса повернула голову и встретила ее неуверенной улыбкой. Стоял жаркий день, и плотный черный воротник платья впритык прилегал к подбородку, но, тем не менее, леди выглядела такой же холодной, как вода со льдом. Клементина была истиной "бостонкой" со своими идеальными манерами и спокойной учтивостью. Она от рождения знала, что во время чаепития не нужно снимать шляпку и перчатки, что ложку нельзя оставлять в чашке. Она с молоком матери впитала, в котором часу уместно нанести светский визит и как составить приглашение, написанное прекрасным каллиграфическим почерком. У Ханны Йорк не было даже пары туфель, пока ей не исполнилось двенадцать лет, не говоря уж о шляпе и перчатках.
Ханна поставила поднос с лимонадом и пирогом на овальный стол из красного дерева. Один из стаканов покачнулся, и резкий запах лимонной кислоты защекотал ее нос. Она зажала двумя пальцами ноздри, чтобы остановить чихание и невольно фыркнула.
– Извините, – пробормотала Ханна и, натянуто улыбаясь, протянула лимонад Клементине вместе с салфеткой. – Боюсь, он не натуральный.
Клементина развернула салфетку и положила ее на колени, потерла пальцами краешек с розовыми цветами, выполненными крошечными ирландскими стежками.
– Очень красивая кайма. Вы сами вышивали?
– Боже, дорогая! – слишком громко выпалили Ханна. – Я бы не узнала острого конца иглы даже сев на него.
Клементина поднесла лимонад к губам и сделала изысканный глоточек.
– Миссис Йорк…
Ханна наклонилась к собеседнице и резко махнула рукой в воздухе, чуть не сбив собственный стакан.
– Лучше зовите меня Ханной. Это обращение в качестве миссис – ложь. О, однажды я довольно близко подошла к алтарю, но меня забыли научить, что нужно держать панталоны застегнутыми, пока на пальце нет кольца.
В ответ Клементина пристально посмотрела на нее таким сопереживающим взглядом, что Ханне захотела скорчиться как озимый червь.
– У меня есть к вам вопрос, – сказала Клементина идеально поставленным голосом, отчего Ханне стал противен собственный протяжный кентуккский акцент. – Не хочу оскорбить вас нескромностью, но я… – Клементина запнулась и провела пальцем под жестким бархатным краем своего высокого воротника. Предательский румянец окрасил щеки.
Ханна решила сжалиться над гостьей.
– Я никогда не была с Гасом, – усмехнулась она. Но увидев ошеломленный взгляд Клементины, издала резкий смешок. – Похоже, вы хотели спросить не об этом.
Клементина медленно покачала головой, глядя на Ханну округлившимися глазами.
– Я рада, что вы и Гас никогда… – Волна краски залила ее лицо. Она уткнулась взглядом в колени. – Миссис Йорк, Ханна…
– Желаете знать, как милая девушка, вроде меня, ввязалась в такое дело?
– О, нет, я не о… Но должна признаться, меня это заинтересовало.
Ханна насмешливо наблюдала за тем, как возвышенные манеры Клементины борются с ее приземленным любопытством.
– Послушайте, это не было такой большой трагедией как то, что случилось с Сафрони. Просто доверчиво повелась на льстивые мужские речи. Так о чем вы хотите спросить меня, миссис Маккуин? Как видите, здесь в округе Танец Дождя мы пьем виски залпом и задаем вопросы без экивоков.
Клементина подняла подбородок и открыто встретилась со взглядом Ханны.
– Как женщина узнает, что беременна?
Ханна почувствовала укол зависти, такой острый, словно шило кольнуло чуть ниже сердца. Перехватило дыхание, и она ощутила, как кровь отхлынула от лица. Ребенок. Эта девушка, имевшая все с самого рождения, сейчас собиралась стать матерью.
Клементина поставила свой лимонад и начала подниматься.
– Я, конечно же, понимаю, как неприлично с моей стороны было заводить такой нетактичный разговор, но вы сами предложили говорить прямо. Я думала, что у вас, возможно, имелся некоторый опыт с состоянием…
– Боже, дорогая, у нас, по правде сказать, с самого начала разговор задался нетактичным. – Ханна поспешила к дивану и схватила Клементину за руки, потянув ее вниз. Затем подняла голову и встретилась взглядом с гостьей, одарив ту искренней улыбкой. – У меня имелся опыт с большим количеством разных состояний – "опыт", который, конечно же, в большинстве случаев справедливо назвать другим словом – "ошибка".
Клементина смотрела на нее простодушными и очень, очень юными глазами.
– Так у вас был ребенок?
– Я… о, Боже упаси, нет. Я никогда не совершала такой ошибки, – солгала Ханна. – Но в своей работе я сталкивалась со множеством шлю…женщин, у которых рождались дети. В конце концов, когда дело касается того, что происходит в постели и после нее, у всех одно и то же, и у нищих и у королей. Итак, когда у вас в последний раз были красные дни календаря, дорогая? – Увидев недоуменный взгляд Клементины, Ханна мило улыбнулась. – Когда у вас в последний раз шла кровь?
– О. – На щеках Клементины вспыхнул свежий румянец. – Регул не было с тех пор, как Гас и я в первый раз… С тех пор, как я приехала сюда в Радужные Ключи.
– Что ж, если у вас не было месячных с тех пор как вы с Гасом в первый раз… занимались любовью, в таком случае вы, наверное, гм, где-то на четвертом месяце беременности. – Она изучила тонкую талию Клементины. – По вам уже должно быть видно.
Жена Гаса посмотрела вниз на себя.
– Я округлилась?
Ханна громко рассмеялась.
– Дорогая, вы станете намного круглее, прежде чем родится ребенок. Распухнете, как дохлая лягушка.
Восхитительная улыбка вспыхнула на лице Клементины.
– О, я не возражаю, поскольку очень сильно хочу ребенка. Но миссис Йорк… Ханна, как в этом убедиться?
Ханна боролась с вставшим в горле комом.
– Вы… вы ощущаете тошноту по утрам и головокружение в неожиданные моменты? – Она улыбнулась при быстром кивке Клементины. – И ваши груди становятся все чувствительнее, а соски темнее, возможно, как черничное пятно.
Клементина посмотрела на свой лиф, будто сквозь плотный сарж и хлопок могла разглядеть тело. Она подняла руку, на мгновение задержала ее, а потом дотронулась до себя.
– О, так и есть. Они действительно стали такими. Я думала, это из-за того, что Гас… – Она замолчала, сильно залившись краской.
Ханна поджала губы, чтобы не рассмеяться.
– Что ж, наверное, в скором времени вы почувствуете другие не слишком приятные ощущения. Помню, как я… как та девушка, которую я знала, в первые шесть месяцев беременности рыгала и пускала ветры, будто паровоз, идущий вверх по крутому склону.
– Подумать только! – воскликнула Клементина. Ее лицо пылало, но, тем не менее, она смеялась. И в этот момент впервые в жизни Ханна поняла, что нашла женщину, которую могла бы полюбить как подругу.
Но Клементина Маккуин была леди, а она… той, кем она была.
– Расскажите мне больше, – попросила гостья. – Расскажите мне все.
Описывая родовые муки, отхождение вод и вскармливание малыша грудью, Ханна не жалела подробностей. Но она не рассказала ни о знакомой шлюхе, умершей после того, как выпила синьку, чтобы вызвать выкидыш, ни об опиумной наркоманке, давшей жизнь парализованному ребенку. Ни о конусах из какао-масла и борной кислоты, стоящих на верху ее собственного шкафа, которые она использовала, чтобы предотвратить зачатие. Ни о мертворожденных детях ее матери, ни о ее собственном маленьком мальчике, родившемся, когда она была так одинока и так напугана. Её ребенок впервые открыл глаза в комнате в борделе.
Позже, вспоминая о том дне, Ханна представляла, насколько странным показался бы их разговор любому, кто его услышал, – шлюха из Монтаны наставляет бостонскую аристократку по поводу рождения ребенка. Но тогда, дослушав разъяснения миссис Йорк, Клементина Маккуин встала и поблагодарила ее столь безупречно вежливо, словно Ханна просто дала ей рецепт пирога из сушеных яблок.
Они вышли на улицу, на веранду. Из копировальной рамы появился твердый фиолетовый квадрат, на котором не было видно изображения. Но Клементина снова залезла в темную палатку и когда вынырнула, на фотографии показался образ дочери Сафрони в светло-коричневых тонах, к которым привыкла Ханна. Снимок пах неведомыми химикатами и лаком.
Клементина закрепила фотографию на жесткой открытке с милой цветочной каймой. Она держала снимок в руках, и Ханна смотрела на него через плечо гостьи. Солнечные лучи покрывали изображение позолотой так же, как свет ее собственных воспоминаний.
– Она была красивой маленькой девочкой, – вздохнула Клементина.
– Да, да, была… – Лицо ее собственного ребенка, дорогое маленькое личико, представляло собой лишь размытый образ в ее сознании, но она отчетливо помнила его запах, детский запах молока, талька и мягкой влажной плоти. – Думаю, теперь Сафрони позволит нам похоронить бедняжку.
Обе женщины подняли глаза, услышав стук колес по дороге. Муж Клементины подъехал на повозке к главным воротам. Обернул поводья вокруг рукоятки тормоза, спрыгнул, открыл ворота и направился к ним длинными целенаправленными шагами.
Ханна наблюдала за идущим, думая, что ошибалась насчет него. Гас Маккуин мог быть упрямым, но, во всяком случае, действовал в согласии с рассудком. Он дал жене достаточно времени для того, чтобы сделать фотографию, прежде чем приехал за ней.
Держа руки на бедрах, Маккуин остановился у подножия лестницы и поднял глаза на женщин. На его лице отражалась злость, но там также было еще что-то, заметила Ханна. Возможно, неуверенность. Пробуждающееся понимание того, что его молодая жена оказалась совсем не такой послушной и покорной, какой он, возможно, ожидал ее видеть.
– Готова ехать домой, малышка? – спросил он.
Клементина посмотрела на него. Если она и боялась своего мужа, то не показала этого.
– Да, мистер Маккуин, я готова.
Гас не помог жене собрать фотоаппарат и все остальное. Он вернулся в повозку и ждал ее там, будто избегал опасности быть волей-неволей затянутым в пасть греха, на лишнюю минуту задержавшись у бывшего публичного дома.
– Я больше вас не побеспокою, – сказала Ханна гостье, когда та собралась. – Ваш Гас прав. Вас не должны видеть рядом с такими как я.
Клементина зашагала по веранде. Ее спина была прямой, как линия отвеса, а голова высоко поднята. Шелестели юбки, цокали каблуки.
На верхней ступеньке она обернулась.
– Миссис Йорк, когда я улучу оказию нанести вам визит, то непременно это сделаю.
* * * * *
Клементина и Рафферти ехали в тишине, нарушаемой лишь скрипом кожи седел, постоянными порывами ветра и шумным дыханием лошадей. Они пересекли лес из тополей, сосен и огромных лиственниц, задерживающих лучи солнца, затем выехали на равнину с высокой травой, где цвела желтая полынь и дул горячий ветер.
Клементине потребовалось мгновение, чтобы понять, что Зак остановился и слезает с седла. Он подошел к ней и обхватил за талию, помогая спуститься с лошади. Хотя яркое солнце жгло сухую степную траву, Клементина задрожала.
В центре моря травы высилась огромная одинокая лиственница, изукрашенная как новогодняя елка – бусинами, медвежьими когтями, полосками красного ситца, камнями странной формы и косточками.
– Раньше на этой равнине было охотничье угодье, – сказал Рафферти. – А это – священное дерево. Индейцы оставляли здесь дары Великому Духу, чтобы он сделал их пищу обильной, а стрелы меткими.
Шагнув под дерево, Клементина почувствовала его величие. Она встала под кроной и взглянула вверх – та походила на сводчатый потолок церкви ее отца: открытый, безграничный и молчаливый. Клементина ощущала здесь мощь: древнюю, манящую, святую.
Но святость была осквернена. Мужчина по имени Эмори побывал здесь в 1869 году с ножом и ведром смолы.
Клементина опустилась на колени и попыталась прикрыть рукой в перчатке уродливые черные шрамы на стволе.
– Как-нибудь я непременно должна привезти сюда фотографическое оборудование, – сказала она. – Но снимать буду с другого угла, чтобы скрыть этот вандализм.
– Почему? Дерево больше не принадлежит индейцам. Теперь оно в собственности белых, как и земля, на которой растет. Если ты не запечатлеешь испорченную сторону, то солжешь.
Клементина увидела, что равнина, на которой они стояли, невдалеке заканчивалась высоким обрывом. Двумя сотнями футов ниже них располагался узкий каньон, заполненный колышущейся на ветру травой. Каньон извивался между скал цвета сплавного леса и крутых горных хребтов с чахлыми соснами. Сначала глаза Клементины заметили череп. Похожий на коровий, но не совсем. А затем Клементина увидела еще кости, тысячи костей, сваленных посреди сухой травы в небрежные кучи.
– Буйвол – довольно глупая тварь, – послышался позади нее голос Рафферти. – И он не слишком хорошо видит. Стоит буйвола напугать, и он мчит без остановки. Когда индейцы раньше охотились здесь, то обращали в паническое бегство целые стада, гоня их к этому обрыву.
– Как ужасно.