Глава 50
Пациенты с травмами мозга часто помнят свое детство в ярчайших подробностях, но не в силах припомнить события более поздних лет. Они говорят о людях, которых не видели десятилетиями, как будто расстались с ними всего лишь несколько часов назад. Помнят подарки на день рождения в пять лет, но не могут читать даже самые простые книжки.
Каждый день просеиваю воспоминания, как золотоискатель - песок. Помнится слишком многое - моменты детства, сейчас не имеющие никакого значения, имена и лица, места, оставшиеся далеко в прошлом. Единственное, что я ищу, - след, который приведет к Эмме, но он погребен под грудами воспоминаний. Каждое из них сбивает с пути, это наносной мусор, плавающий по волнам памяти. Меня посещают яркие воспоминания, полные звуков и движений, иногда даже запахов. Нет никакого проку от столь бесполезной информации, но от нее никуда не деться и она требует к себе внимания.
Залив Шорес, Алабама. Мне девять лет, мы на пляже всей семьей. Помню мужчину и женщину, лежащих рядом с нами на ярко-желтых полотенцах. Пьют чай со льдом из пластмассовых стаканчиков и читают. Они примерно ровесники моих родителей, но тем не менее от них так и пышет юношеским задором, несвойственным моим отцу и матери. На мужчине плавки, на женщине - черное бикини. На папе - длинные шорты защитного цвета, мама одета в легкую юбку до щиколоток и рубашку. У парочки есть ребенок - мальчик моих лет, который смотрит на меня и ухмыляется. Очень загорелый, светловолосый, на носу - белое пятнышко солнцезащитного крема.
В то время как мы сидим в тени двух зонтиков, на гигантском покрывале, под защитой маленьких вентиляторов, эти счастливцы лежат на солнце. У женщины массивная грудь - шоколадно-коричневая ложбинка ее лишь подчеркивает, а золотистая застежка бикини оттеняет. Пока моя мать разгадывает кроссворд, отец слушает радио, а Аннабель спит, я наблюдаю за нашими соседями сквозь солнечные очки и мечтаю прикоснуться к этой невероятной груди.
Сорванец зачерпывает песок совком и высыпает на спину отцу.
- Эй, - говорит тот, не отрываясь от книги.
Мальчик повторяет то же самое, на этот раз с матерью.
- Лучше пойди и построй замок, - советует она. Белобрысый дуется несколько секунд, а потом хватает ведерко и лопатку и бежит к кромке прибоя. Некоторое время усердно строит замок, потом оставляет его и начинает шлепать по воде. День жаркий и безоблачный, солнце яркое, волны невысокие, но по всему пляжу расставлены деревянные доски, на которых написано "Сильное течение! Купаться опасно!".
Сосед по пляжу то забегает в воду, то выскакивает из нее. Хочу к нему присоединиться, но родители ни за что не позволят. "Для плавания существуют бассейны", - часто повторяет отец. Несколько минут я с завистью наблюдаю за мальчишкой. Малолетний позер то и дело оборачивается взглянуть, не смотрит ли кто-нибудь на него. Машу ему рукой. Он улыбается, а потом плюхается на песок и изображает какой-то диковинный танец, болтая ногами в воздухе. Вскоре мне становится скучно, и я перестаю обращать на него внимание.
Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем наша соседка села и посмотрела в сторону воды.
- Том.
Мужчина перелистнул страницу.
- Что?
- Я не вижу Чарли.
Она встала и пошла к воде. Мужчина захлопнул книжку и последовал за ней. Потом оба перешли на бег и начали кричать: "Чарли!"
Папа встал и бросился к ним. Аннабель проснулась и спросила:
- Что случилось?
Атмосфера на пляже изменилась мгновенно. Паника охватила всех, и уже через несколько минут все взрослые выкрикивали "Чарли". Женщины крепко прижимали к себе собственных детей, тогда как мужчины сбрасывали рубашки и сандалии и лезли в воду. В том, как всеобщая апатия перерастала в хаос, было что-то волнующее, отчасти даже похожее на цирк.
Появилась береговая охрана. Лодки, до тех пор лежавшие на берегу, стали прочесывать купальную зону. Вскоре приплыл патрульный катер с включенными сиренами. Имя Чарли выкрикивали в мегафон. Время как будто помчалось быстрее.
Когда мы собирали свои полотенца, собираясь уходить, женщина в черном бикини сидела у воды и плакала. Волосы спутанными прядями свешивались на лицо. Мужчина молча стоял на коленях рядом и весь дрожал. Между ними на песке лежало синеватое тельце. Глаза мальчика были раскрыты, губы слегка разомкнуты. Вокруг лодыжки обвилась водоросль. Белобрысый казался мне таким прекрасным в своей неподвижности. Даже теперь я ждала, что сейчас он очнется и начнет болтать ногами в воздухе, подмигивать и смеяться, как будто все это шутка.
Ехали домой в молчании. Мама плакала, а отец не сводил глаз с дороги. Раздался удар грома, от которого машина вздрогнула; начался дождь. Стеклоочистители щелкали и скрипели. В какой-то момент мама обернулась и крепко схватила нас с Аннабель за руки.
- Девочки… - прошептала она. Должно быть, молилась.
Я протерла запотевшее стекло и принялась наблюдать за тем, как мимо мелькают песчаные дюны, груды водорослей и маленькие розовые домики на сваях. Над океаном сверкали молнии. Плечо слегка ныло от солнечного ожога, на губах подсохла соль. В машине стоял сладкий теплый запах. Очень хотелось пить, но в этой жуткой тишине просить было неловко. Аннабель спала, вытянув ноги на сиденье, с запрокинутой головой и широко раскрытым ртом. Я потянулась к ней удостовериться, что она дышит, а потом ухватила сестру за пятку - просто почувствовать тепло живого тела. В те минуты я любила ее до потери сознания.
Затем задремала. Машина с гудением неслась по шоссе. Даже сквозь сон я чувствовала, как мама смотрит на нас с каким-то странным выражением на лице, словно видит в первый раз.
Глава 51
День сто восемьдесят четвертый. После семинара Дэвид, отец Джонатана, приглашает к себе на кофе. Я еду с ним в Коул-Вэлли. Он живет в викторианском особнячке, в тихом квартале. В доме паркет черного дерева. Тишина.
Дэвид щелкает выключателем в коридоре, и дом тут же заливается светом. Играет музыка.
- Нравится? Я устроил так, чтобы одновременно можно было включить и свет, и музыкальный центр.
- Потрясающе.
- Так можно вообразить, будто возвращаюсь не в пустой дом.
В центре гостиной стоит рояль. На пюпитре - партитура "Пятого фортепианного концерта". Нажимаю на клавишу, и инструмент издает стонущий звук.
- Играете?
Дэвид качает головой.
- Играет жена. Играла… Она учила Джонатана. У него от рождения были невероятно длинные пальцы. Джейн говорила, что это отличный задаток.
На полке над камином и на столе стоят семейные фотографии в рамочках: Дэвид и Джонатан у входа в Диснейленд; Джейн и Джонатан на пикнике, между ними на столе лежит жареная курица; все трое стоят на борту парома, на заднем плане маячит статуя Свободы. На стене висят цветные фотографии, сделанные в студии, на фоне декораций. На двух из них Джонатан играет с маленьким спаниелем.
- У вас есть собака?
- Нет. - Дэвид смеется. - И никогда не было. Это специально. Сын никак не мог принять перед камерой естественный вид, и тогда фотограф принес щенка.
- Какой умница.
Глядя на снимок, вспоминаю то жуткое фотоателье, куда нас таскала мать. Студия находилась на задворках торгового центра, и в ней воняло хлоркой. Фотограф щеголял в футболке с эмблемой какого-то никому не известного колледжа. Расхвалил наши с Аннабель красивые зубы, после чего заставил встать, оперевшись о бутафорский деревянный забор, широко улыбаться и делать вид, будто жизнь - это сплошная идиллия на лоне природы.
- Вам обычный кофе или легкий?
- Все равно.
Хозяин ведет меня на кухню. На стенах еще больше фотографий. Когда он открывает шкаф, чтобы достать кружки, замечаю несколько детских стаканчиков, на которых нарисованы персонажи Диснея.
Дэвид кладет в микроволновку пиццу.
- Я покажу вам дом, - говорит он. - Первая остановка - комната для гостей.
Он ведет меня наверх, в оклеенную обоями комнату, которая как будто сошла с журнальной картинки.
- Наверное, сделаю из гостевой кабинет. Здесь уже много лет никто не спал. Какое-то время тут ночевала Джейн, перед тем как уехать.
Над металлической кроватью висит карандашный портрет мальчика. Светло-каштановые волосы, круглое лицо, слегка заштрихованное розовым.
- Мы сделали поправку на возраст, - объясняет Дэвид. - Это Джонатан в одиннадцать лет.
В выражении лица парнишки есть что-то странное; трудно поверить, что я смотрю на портрет несуществующего мальчика. Отец поправляет рамку. Внизу трижды пищит микроволновка.
Потом Дэвид ведет меня в бледно-голубую комнату. На потолке нарисованы облака, повсюду на нитках свисают модели самолетов. Большая кровать аккуратно застелена покрывалом с динозаврами. На подушке вмятина в форме головы, как будто здесь недавно кто-то спал. Дэвид касается одного из самолетов.
- Мы склеили все эти модели вместе. Сын мечтал быть пилотом. - Дэвид улыбается. - А еще хотел дрессировать динозавров, а по воскресеньям работать ковбоем.
Слегка подталкивает самолет в крыло, и тот начинает кружиться.
- А кем хотела быть Эмма?
Делаю вид, будто не замечаю в его речи прошедшего времени.
- Строителем. Мы пытались объяснить, что архитекторам больше платят, но Эмме просто нравится строить. В прошлом году Джейк купил ей набор кубиков. Маленькие пластмассовые кирпичики и специальный порошок, который можно смешать с водой и получить что-то вроде цемента. Эмма начала возводить стену, которая должна была достать до неба. Она хотела вскарабкаться по этой стене на луну и построить там новый дом, в котором мы будем жить. А еще собиралась устраивать в нем шикарные вечеринки и приглашать президентов со всего земного шара.
- Похоже, Эмма может сделать карьеру в политике.
Может. В этом слове слишком много надежды. И все-таки единственная вещь, помогающая жить, - именно надежда на возможность некоего совместного будущего - моего, Эммы и Джейка, когда мы будем делать все то, что делают обычные семьи. Пусть надежда с каждым днем все слабее, но без нее невозможно.
- Отличные самолеты. - Как только эти слова слетают с моих губ, я понимаю, как глупо и даже легкомысленно они звучат. Просто очень хотелось высказать сочувствие и понимание, которые испытываю.
Дэвид отправляет в полет десятка полтора моделей, развешанных по комнате погибшего сына.
- А в подвале их еще штук сто - "боинги", бомбардировщики, истребители, ну и так далее. - Его голос дрожит. - Жду, что со временем моя боль утихнет, но она не утихает. Надеюсь проснуться однажды утром и не зайтись в тоске по Джонатану. Но до сих пор скучаю по нему так же сильно, как и в тот день, когда мой мальчик пропал.
Он придвигается ближе, касается рукой моего подбородка и пальцами нежно приподнимает лицо. Я отворачиваюсь, так что Дэвид промахивается и поцелуй попадает в щеку - старая школьная уловка, которая кажется такой нелепой и неуместной во взрослом мире. Потом хозяин дома берет меня за руку и ведет по коридору в другую комнату. В ней нет фотографий. Только кровать, застеленная белыми простынями, деревянный комод и голые бежевые стены.
Дэвид снова намеревается поцеловать меня, и на этот раз я не уклоняюсь. Но даже раскрывая губы навстречу, осознаю собственную ущербность. Ощущая во рту его язык и вдыхая слабый запах лосьона, слышу голос Сэма Банго: "Ситуация, соучастие, устранение".
Дэвид нащупывает застежку юбки, слышу, как она падает на пол, брякнув пуговицами о паркет. Стоя в свитере, трусиках и туфлях, ощущаю не желание, а жалость. Дэвид, возможно, тоже меня жалеет и считает мои отчаянные поиски не более чем печальной попыткой оттянуть неизбежное.
Он снова меня целует, просовывает руку под свитер, касается груди, потом начинает раздеваться - снимает ботинки, рубашку, брюки, носки - и неуверенно смотрит на меня, как будто ждет приказа остановиться. Я твержу себе: "Не делай этого".
У Дэвида впалая безволосая грудь, бледное тело с хорошо заметными голубыми жилками. Он столького лишился, и по крайней мере заслуживает этой мелочи - короткого утешения. Не знаю, как отказать. Стоя здесь, отец Джонатана кажется таким хрупким, похожим скорее на мальчика, чем на мужчину, если не считать эрекции. Жалость уступает место чему-то другому; чувствую, как по телу растекается горячая волна желания. Я не в силах отрицать, но мне хочется свободы, этого болезненно-приятного ощущения. Наверное, просто хочется уйти от проблем именно таким образом. Вдруг это поможет ненадолго забыться.
Дэвид придвигается еще ближе, прижимаясь промежностью к моей ноге.
- Прошло полгода. - Не уверена, что он меня слышит, и потому повторяю: - Полгода с того дня, как Эмма пропала.
Дэвид подталкивает меня к кровати, усаживает и осторожно разувает. Когда он встает, чтобы выключить свет, я замечаю на его правом бедре родимое пятно в форме плода авокадо. Вспоминаю о Рамоне - первом мужчине, которого видела обнаженным. О его сильных руках, мускулистых бедрах, длинных ногах и необычайно маленьких ладонях. Никогда не обращала внимания на это, пока не увидела голым, и сразу же испытала невероятную нежность.
Свет гаснет, замечаю электронные часы, проецирующие время на потолок. Гигантские красные цифры - часы, минуты, секунды. Они возвращают к реальности и к мысли о том, что Эмма где-то в огромном мире ждет меня.
- Нужно идти, - говорю я и встаю.
Дэвид тянется ко мне.
- Не надо.
Натягиваю юбку, надеваю туфли и буквально ненавижу себя за то, что могло произойти в этой комнате.
Дэвид, обнаженный, стоит очень близко и наблюдает. Злюсь - он без подсказок понял, за какую ниточку потянуть.
- До свидания.
- Пожалуйста… Не уходи. Давай проведем эту ночь вместе. Ничего плохого не случится.
Спускаюсь по лестнице и выхожу. Катя домой по ночным улицам и рассекая лучами фар клубы тумана, чувствую себя разбитой и едва живой. Я избегаю смотреть в зеркало заднего вида - боюсь не узнать саму себя.
Глава 52
Слово "фотография" происходит от греческих слов "фотос", что означает "свет", и "графе" - "писать". То есть фотографируя, вы пишете светом.
Задача линз - преломлять свет, а пленки - запечатлевать свет, проходящий сквозь линзы. Пленка - это пластиковая лента, содержащая светочувствительные гранулы; при воздействии на них света начинается химическая реакция. Если пропустить через линзу слишком много света, реакция окажется чересчур сильной и фотография получится размытой. Если света слишком мало, реакция будет слабой и снимок выйдет темным.
Свет не только первый друг фотографа, но и злейший враг. Вот почему фотолаборатории должны быть абсолютно герметичны. Они освещаются красным или янтарным светом, который не оказывает заметного влияния на светочувствительную пленку. Лампу в фотолаборатории включают, когда переносят снимок с негатива на фотобумагу и обрабатывают химикалиями.
В течение какого-то времени, извлекая из фотоаппарата необработанную пленку и наматывая ее на бобину, фотограф находится в абсолютном мраке. Здесь важна величайшая точность - наматывать пленку нужно плотно и при этом касаться только ее краев. Один отпечаток пальца может испортить все.
Фотограф полагается исключительно на собственный глаз. Через свое видение он находит общий язык с целым миром. Но в течение этих нескольких минут, пока находится один в непроницаемой мгле фотолаборатории, все делается на ощупь, инстинктивно, вслепую.
Что такое поиски, если не работа вслепую?
В часы, последовавшие за исчезновением Эммы, я представляла район поисков окружностью, которая расширяется, по мере того как идет время. Теперь, шесть месяцев спустя, эта окружность потеряла отчетливые границы. Эмма может оказаться где угодно - в Нью-Йорке, Лондоне, Мадриде, на Аляске, в Алабаме.
С самого начала я шарила в темноте.
Лампочка в фотолаборатории всегда слишком тусклая, а тебе вечно хочется увидеть больше. Хочется с абсолютной уверенностью судить о насыщенности цветов и фокусе. И все-таки, работая в фотолаборатории, ты благодарен хотя бы за этот скудный источник света. После непроницаемого мрака его слабый луч приносит неимоверное облегчение. И сейчас мне нужен такой луч, за которым я двинусь вперед.
Глава 53
И все мы пойдем с ними, молча,
на похороны,
Но в гробу никого нет,
потому что некого положить в гроб.
Т.С. Элиот. Четыре квартета
Джейк разговаривал с психологом.
- Если хотите покончить со всем этим, выполните некое ритуальное действие в знак признания ее смерти, - говорит врач.
Поэтому покупаем гроб. Иду с Джейком выбирать. Бюро похоронных принадлежностей, плюшевый ковер, тишина. Рядом - кафе. Мужчина в полосатом костюме ведет нас по длинному коридору к двойным дверям, за которыми располагается офис, похожий на гостиную. Все очень по-викториански, чуть-чуть старомодно: розовато-лиловая кушетка, три матерчатых стула с высокими спинками. Глава похоронной фирмы длинным бледным пальцем переворачивает страницы каталога в кожаном переплете, показывая фотографии. Хозяин пытается всучить нам гроб, предназначенный специально для маленькой девочки, - белый, с цветами и ангелочками, устланный изнутри розовым атласом.
- Можно сделать особую надпись на гробе. - И в качестве примера читает какое-то стихотворение.
Директор крайне разочарован, когда Джейк выбирает простой дубовый гробик, без аляповатых латунных украшений, филиграни и надписей.
Это было три дня назад. Заупокойная служба состоится сегодня в одиннадцать.
- Я хочу, чтобы ты пришла, - говорит Джейк по телефону. Его голос звучит необычайно устало. Слышу, как на заднем плане работает кофеварка.
Прошло сто девяносто восемь дней. Сегодня утром я произвела подсчеты.
Четыре тысячи семьсот пятьдесят два часа.
Двести восемьдесят пять тысяч сто двадцать минут.
Семнадцать миллионов сто семь тысяч двести секунд.
- Эбби… - Он ждет и неровно дышит в трубку.
Честно говоря, прав ему отказать нет никаких. Я была неосторожна, отвлеклась, материнский инстинкт на несколько секунд замолк, и в решающий момент выбрал неверное направление - из-за всего этого Эмма пропала. Те, кто пожелает оплакать Эмму, соберутся сегодня на печальную церемонию из-за меня.
- Да, конечно.
Слышу, как Джейк наливает себе кофе и размешивает сахар. Ложечка позвякивает о края кружки.
- Заедешь?
- Хорошо.
Ищу в шкафу что-нибудь черное, старательно накладываю макияж и еду к Джейку. Вместе отправляемся в церковь, молча. Джейк с загадочным выражением лица следит за дорогой.