Среди княжеского окружения генеалогические ряды короче. Ничего не известно ни о потомках племенных князей и старейшин, ни о потомках пришедших с Рюриком скандинавов. И если исчезновение первых может быть объяснено их поголовным истреблением в ходе распространения власти варяжской династии (примером тому может служить судьба древлянского князя Мала), то молчание источников о боярских и дружинных родословных скорее всего имеет причиной их не особенно аристократическое происхождение. Вероятно, большая часть их происходила (как и в Западной Европе) от простых дружинников, а те, в свою очередь, из свободных общинников, высокое положение которых было не наследственным, а лично заработанным, выслуженным, добытым благодаря счастливому случаю и собственному мужеству. Социальная мобильность в обществе с неустоявшейся социальной структурой была высока. Стратификация еще не устоялась. Верхние и нижние слои постоянно перемешивались. Потомок рядового дружинника мог стать боярином, а потомок древних славянских старейшин, попав в плен, мог дать начало рабскому роду, потомков которого очень быстро заставляли забыть о великом прошлом. Помнить о предках было не всегда выгодно: генеалогические счеты забывались либо намеренно замалчивались. С тем большим пиететом относился человек раннего Средневековья к тем, кто такие счеты мог представить без зазрения. Но если и не мог - беда была небольшая. Можно ли представить себе какого-нибудь изнеженного потомка знати в суровой обстановке Святославовых походов? Поэтому на начальном этапе в дружину верстали исключительно по личным качествам: воинскому умению, силе и мужеству.
По мнению уже упоминавшегося нами известного историка и писателя Льва Прозорова, в Древней Руси существовали специальные, не смешивавшиеся друг с другом в быте и в браках касты воинов, жрецов, землепашцев. Правда, неясно, с чего он это взял. Князем действительно можно было стать лишь по рождению, а вот относительно остальных - очень сомнительно. Можно вспомнить, например, рассказ "Повести временных лет" о том, как князь Владимир сделал храброго Кожемяку, победившего в единоборстве печенежина, "великим мужем". Можно ли вообразить, чтобы какой-нибудь индийский раджа, пусть даже за совершенный подвиг, перевел индийского храбреца из касты земледельцев и ремесленников - вайшью в касту воинов - кшатриев? Вообразить это невозможно ни при каких обстоятельствах. Ни о чем хотя бы отдаленно напоминающем касты нет ни слова в летописях, законодательных актах, ни в свидетельстве иностранцев, посещавших Русскую землю, ни в былинах, которыми Л. Прозоров пользуется достаточно широко именно для аргументации своей точки зрения. Историк приводит сюжет о выборе Ильей Муромцем подходящего поединщика для сражения с мимоезжим чужаком. Выбор идет действительно по принципу происхождения. "Главный богатырь безжалостно бракует кандидатуры:
Неладно, ребятушки, удумали,
Гришка роду боярского,
Боярские роды - хвастливые.
На бою-драке призахвастатеся,
Погинет Гришка по-напрасному…
Алешенька роду поповского,
Поповские глаза завидущие…
Увидит Алеша на нахвалыцике
Много злата, серебра,
Злату Алеша позавидует,
Погинет Алеша по-напрасному…
Очевидно, есть роды поповские и роды боярские", - делает вывод Озар [Прозоров. 2006, 109]. Роды-то, может, и есть. Но автор концепции, видимо, не обратил внимания, где, в каких условиях происходят действия рассматриваемой былины. Все эти представители разных родов не случайно встретились на узенькой дорожке. Они несут службу на заставе богатырской! Они все воины! Так где же здесь касты?
Вспомним, какого происхождения были главные русские богатыри. Думаем, это не сложно: Илья Муромец - крестьянский сын (значит, из касты землепашцев), Алеша Попович - сын попа (значит, должен как представитель касты священников-брахманов в храме божьем служить). Единственным потомственным военным в легендарной троице выглядит Добрыня свет Никитич. Да и с ним, как далее увидим, не все ясно. Двор у него богатый, однако и его в некоторых былинах, как и Илью Муромца, именуют "крестьянским сыном". Ему бы в кастовом обществе за плугом ходить, а он воюет, с князем пирует и дипломатические поручения исполняет.
Византийские источники, древнерусские летописи и те же былины дают основание для совсем другого взгляда на устройство древнерусского общества и древнерусского войска. В восточнославянских землях, так же как и у большинства народов мира, начальной, исходной ситуацией было полное вооружение всех взрослых, свободных полноправных мужчин. И словом "дружина" или "войско" изначально была охвачена вся совокупность вооруженных родовичей, вся та боевая сила, которую выставляло племя навстречу врагу. И лишь потом, с углублением общественного разделения труда, первое из этих названий перешло на воинскую элиту - непосредственных соратников боевого вождя, князя. Но еще очень долго простому свободному мужу - землепашцу, ремесленнику или купцу - временами приходилось брать в руки меч и выступать на защиту родины.
Нам доводилось уже писать, что атмосферу раннесредневекового войска, исконное славянское отношение к ратному труду лучше всего сохранили русские былины. Но здесь не грех и повторить. Ведь сейчас люди слабо представляют себе, что это такое. Если намекнуть им, что это "про богатырей", большая часть даже весьма образованных граждан воскликнет: "А, это что-то вроде сказок!" Такое представление часто идет из детства, от тех книжек, в которых в прозаической форме пересказываются для подрастающего поколения былинные сюжеты. Там все действительно стилизовано под сказку для большей понятности. Исключены "взрослые" сюжеты, смягчена лексика. Человек вырастает, а представления остаются детскими. Необходимо ликвидировать безграмотность в этой сфере.
Былины - это не сказки, а песни, основное отличительное качество которых заключается в том, что сами народные сказители, исполнявшие их, считали все в них запечатленное не вымыслом, а правдой. В древности, очевидно, былины исполнялись по всей Руси. В XVIII–XIX веках, когда началось их собирание, они сохранялись лишь на русском Севере, особенно в среде крестьян-поморов, не затронутых крепостным правом и особенно пристальным вниманием властей. Мелодии этих песен протяжны и величественны. Сюжеты подчас жестоки. Не стеснялись сказители там, где надо, использовать и запретные "взрослые" слова (из числа тех, которые принято на письме заменять точками, а в иных случаях - заглушать писком). Персонажами в отличие от сказок с их Царями-горохами и Иванами-дураками носят узнаваемые имена: князь Владимир, княживший в далеком от поморских деревень Киеве, Добрыня, Тугарин и пр. Понятно, что за столетия устного бытования в былинах накопилось много фактических неточностей. Древние кочевники печенеги и половцы были заменены на более поздних татар, исторические события перемешались с вымыслом и мифом. Но историческая основа тем не менее проглядывает там очень зримо.
Настолько зримо, что известный советский историк Б. Д. Греков назвал былинный эпос "устной историей". Действительно, до начала XX века для подавляющего большинства простого народа эпос выполнял функции истории, то есть удовлетворял интерес к прошлому. И если о форме связи эпоса с историей можно спорить, то сама эта связь сомнений не вызывает. Действие былин, несомненно, происходит в древнем Киеве или Новгороде, а имена персонажей сопоставимы с именами исторических личностей.
Использование эпического материала для реконструкции социальной психологии эпохи древнего Киева - дело непростое. Одна из наиболее серьезных заключается в том, что эпос - продукт многих эпох [Смирнов. 1974, 30]. Кроме того, как не без некоторых оснований утверждает фольклорист В. П. Аникин, "на устное произведение ложится печать того, что присуще среде, в которой бытует произведение. Одновременно устное произведение утрачивает черты, нехарактерные для среды, в которой оно бытует" [Аникин. 1987, 45]. Таким образом, если следовать намеченной логике, былины, запись которых происходила в основном в конце XIX - начале XX века, не могут нести в себе ничего, что говорило бы об эпохе, их породившей. Во всяком случае, ничего конкретного.
Этот вывод, однако, явно абсурден: действие былин происходит, несомненно, в древних городах (Киеве или Новгороде). Вполне узнаваемы многие реалии, имена некоторых персонажей четко соотносятся с именами исторических деятелей и пр. Значит, мы не вправе пренебрегать информацией, содержащейся в этом виде источников. Нужно только искать адекватные методы ее "извлечения". В поисках метода иногда может помочь повторный анализ старых и, казалось, давно "отработанных" теорий. К числу таких теорий относится и так называемая теория аристократического происхождения эпоса, которая разрабатывалась в начале XX века знаменитой "исторической" школой. Вкратце суть ее заключалась в том, что былины возникли в X–XIII веках в аристократической княжеско-дружинной среде, бытовали первоначально при дворах средневековых владетельных особ и только потом "спустились" в простонародье, где их и обнаружили современные собиратели фольклора.
Первым эту мысль высказал в 1911 году В. А. Келтуяла, затем она была поддержана главой исторического направления фольклористики В. Ф. Миллером. Он считал, что "согласно историческому характеру этих песен нужно думать, что они были слагаемы и распространялись в среде населения, ближе стоявшего к княжескому двору и дружине…" [Миллер. 1927, 27]. Впоследствии эта точка зрения обрела большое количество сторонников, стала почти аксиомой. Однако уже в советское время, в 1930-е годы, из этого постулата были сделаны неожиданные выводы. В духе того времени к былинам начали было относиться как к "продукту культуры эксплуатирующего класса" - то есть, понятно, отрицательно.
Даже для сталинской эпохи это было то, что называется, "явный перегиб". "Перегибы" полагалось исправлять. Это было сделано, но опять же в духе времени: теория аристократического происхождения эпоса была объявлена "вульгарно-социологической", а исследователи, придерживавшиеся ее, подверглись сокрушительной критике со страниц "Правды". Тут-то теории и пришел конец. Ни о каком дальнейшем ее развитии не могло быть и речи. Ученым от лица "общественности" предложено было в спешном порядке пересмотреть свои воззрения. Показательно изменение взглядов известного знатока русских былин Ю. М. Соколова - один из многих, ученый вынужден был заняться "самокритикой" (была в советские времена такая форма партийного наказания).
Несомненно, что с научной точки зрения "аристократическая теория" и вообще все наследие "исторической школы" требовали коренного пересмотра, но поспешное и далеко не академическое уничтожение целого направления в науке привело к тому, что и противоположная точка зрения, развиваясь в условиях отсутствия критики, часто аргументировалась достаточно слабо. Порой дело не шло дальше формальных деклараций.
Со временем, однако, первоначальные недостатки были преодолены. Народ, и прежде всего демократические его слои, был восстановлен в правах авторства. Но так и остались необъясненными те характерные черты эпоса, которые и подвигли В. Ф. Миллера, В. А. Келтуялу и их последователей идентифицировать его с дружинной средой. Образ богатыря - тяжеловооруженного конного воина, защитника страны, со своими представлениями о чести, о долге, с известной гордостью, доходящей у некоторых героев до зазнайства, - определенно рождает в уме современного читателя отчетливые ассоциации с западноевропейским рыцарством. В то же время среда бытования эпоса - исключительно простонародная, по крайней мере на момент записи. Имеет место явное противоречие.
Справедливости ради следует отметить, что эта проблема хотя и смутно беспокоила некоторых исследователей, но удовлетворительного разрешения так и не нашла. Противоречие либо игнорировалось, либо получало достаточно странные объяснения, как у Ю. И. Смирнова. Этот исследователь считал, что "социальные низы в фольклорных произведениях выражали свои представления о феодальных верхах. Но подлинной причиной было, как правило, не желание холопа воспеть своего господина, а стремление понять социальное поведение феодала в его наиболее типичных проявлениях, потребность использовать это знание (в том числе посредством мятежей и восстаний) и передать его следующим поколениям. В этом, в частности, заключается общественно познавательная значимость эпических песен". Таким образом, по мнению Ю. И. Смирнова, те, кого он называет "социальными низами", исполняли песни о Добрыне Никитиче, об Илье Муромце, о Вольге - "феодалах" лишь для того, чтобы "знать врага в лицо". Поверить в это трудно. Вопрос так и остался без ответа. По-видимому, в данном случае имела место та самая ошибка, против которой в свое время предостерегал Ю. М. Лотман: "Исследователь прошлых культур сплошь и рядом поступает в этом случае просто: тексты исторически прошедших эпох он погружает в свой собственный мир бытовых представлений, пользуясь этим последним как ключом для расшифровки первого. Некорректность такой методики столь же очевидна, как ее широкая распространенность" [Лотман, Успенский. 1977, 151].
Чем же все-таки объясняются "аристократические", на взгляд современного человека, "замашки" русских богатырей? Попытаемся установить, в культурном контексте какой эпохи социально-психологический образ богатыря выглядит непротиворечиво. Для этого попробуем взглянуть на известный материал по-новому. Следуя за развитием обычного для эпоса сюжета о первой поездке в Киев, проанализируем, какими особенностями поведения и мировоззрения народ наделил своих героев.
Итак, чаще всего былины начинаются с того, что богатырь выезжает из родного дома, богатого, как у Добрыни Никитича, или бедного, как у Ильи Муромца. Большинство былинных циклов начинаются с этого. Что гонит их в дорогу? Внешних причин покинуть родной дом нет никаких. В вынужденные путешествия пускаются обычно персонажи сказок. Здесь же добра молодца никто никуда не посылает, ничего конкретного он не ищет, невеста ему пока что тоже не нужна. Он едет "в чисто поле" с единственной целью - "погулять", то есть поискать возможности показать удаль, проявить себя в деле. В будущем герое бродит нерастраченная энергия, требующая выхода. В целом персонаж похож психологическим складом на гумилевского "пассионария". Мы бы назвали такую натуру человеком с активной жизненной позицией. Он еще не знает точно, на что сгодится его богатырская мощь, но она требует действия.
Сразу обращает на себя внимание непохожесть эпического образа на привычный портрет русского народа, как он изображался философом начала XX века Н. А. Бердяевым, - никакой пассивности, никакой женственности. Деятельная инициативность былинных героев прямо противоположна характеру сказочного Емели, "по щучьему велению" решающего проблемы, не сходя с печи. Это признак богатырства: герой не может быть инертен (Илья Муромец стал богатырем, только слезши с печи). Отметим себе эту особенность как первую социально-психологическую черту, выразившуюся в характере эпического персонажа. Идем далее.
Очень скоро беспредметная активность центрального персонажа в былине обретает форму. Герой едет в Киев, ко двору "ласкового князя да Владимира". Князь воспринимается, во-первых, как потенциальный "работодатель" для удалого молодца, способный оценить его по достоинству. Во-вторых, как податель разнообразных милостей, которые будут достойной ему наградой. Но главное, вокруг князя собираются другие богатыри. Цель у него теперь "людей посмотреть - себя показать". Стольный Киев-град, двор князя - воплощение общества, к участию в жизни которого богатырь стремится. То есть активность получает четкую социальную направленность. Он живет общественными интересами, он социально активен - это вторая важная черта его облика. Единственное исключение - Святогор. Но то, что он вынужден бродить по Святым горам, то, что его "не держит земля, в контексте песни воспринимается, как трагедия. Примечательно, что даже такой древний, наделенный многими волшебными способностями, мифологический по своему происхождению персонаж, как Волх Всеславич, управляющий своей дружиной и ни в ком не нуждающийся, и тот оказывается не чужд интересам Киева. Свой поход "на царство индейское, на царя Салтыка Ставрульевича" он затевает потому, что
Индейский царь наряжается,
А хвалится - похваляется:
Хочет Киев-град за щитом взять,
А божия церкви на дым пустить
И почестныя монастыри разорить.
Безусловно, этот патриотический мотив был приписан витязю-оборотню гораздо позже породившей его мифологической эпохи, но для нас это значения не имеет. Главное, что в эпосе герой не мыслится живущим вне общественных и даже государственных интересов. Какой бы древний герой или эпизод ни был включен в песенную традицию, он переделывался, переосмыслялся таким образом, чтобы в нем звучала социальная тематика. Древняя мифологическая борьба со Змеем превращалась в месть за разграбление города и освобождение полона. Поиск невесты обретает вид визита в соседнее государство для установления дипломатических отношений (былина о Дунае). Женитьба, важней и интересней которой для человека первобытного и вообразить было ничего нельзя, теперь волнует не так сильно.
Особенно ярко отпечаток, накладываемый гражданской жизнью, виден в некоторых сюжетах о поступлении на княжескую службу. В эпосе это происходит обычно следующим образом. Кандидат в богатырское братство является на двор к князю, совершив к тому времени что-нибудь замечательное по своему почину по дороге в Киев. Там уже сам Владимир дает какое-нибудь задание, исполнением которого новичок доказывает, что он действительно богатырь. То есть в былинах, чтобы войти в богатырскую дружину, как правило, требуется совершить два подвига (кстати, сходную структуру находим в летописи, в упомянутом рассказе о Кожемяке).
Показательной является качественная разница между первым и вторым.
Первый подвиг, как правило, носит характер простого удальства: Добрыня просто так, безо всякой цели, вступает в конфликт со Змеем и топчет его детенышей; Алеша Попович убивает никого не трогающего, а иногда даже спящего Неодолища.
А второй - "общественно полезный": Добрыня, во второй раз сражаясь со Змеем, вызволяет былинную княжескую племянницу Забаву Путятишну и прочих пленников; Алеша освобождает Киев от Тугарина. Таким образом, молодецкой прыти дается патриотическое направление.