– Рустем, если ты не скажешь, за что тебя отравили, я найду сама. Ты меня знаешь, я не остановлюсь.
– Я действительно не знаю, за что и кто. А догадки могут далеко завести. Не трать время на это, лучше посмотри, сколько я тебе оставляю дел!
Рустем-паша умер, как врачи объявили, от водянки 10 июля 1561 года, оставив огромное состояние своим жене и дочери и множество начатых благотворительных проектов, обеспеченных отдельными суммами. Часть состояния Рустем завещал Фонду Хуррем Султан и фондам, основанным им самим.
Но на площадях и в Бедестане об этом не кричали, даже когда через десять лет его вдова снова внесла огромные деньги от его имени на благотворительность.
Просто благотворительность тоже бывает разной – шумной и копеечной или щедрой и некрикливой.
Рустема-пашу похоронили рядом с шехзаде Мехмедом.
Только Хюмашах услышала, как мать тихо произнесла:
– Я найду твоих убийц, Рустем…
По заказу Михримах Султан архитектор Синан построил в Уксюдаре мечеть ее имени. У мечети только один минарет вместо обычных двух или четырех – это знак вдовьей одинокой доли Михримах. Она осталась верна мужу, замуж больше не вышла и выполнила все его завещания – строила и строила, ремонтировала, кормила, лечила… Но только одна мечеть носит ее имя, остальное посвящено либо мужу, либо матери, либо отцу. Либо вообще безымянно, ведь лучшая память не та, что назовет твое имя, а та, что отзовется благодарностью в сердце, пусть даже безымянной благодарностью.
Персидский шах Тахмасп решил, что лучше получить хорошие деньги за своего почетного гостя, который давно стал пленником и уже не почетным, чем продолжать тратить деньги на его содержание, без надежды, что это когда-то окупится. За три года семь раз представители Османов приезжали к шаху с богатыми дарами, все это были люди шехзаде Селима и Мехмеда-паши…
Шах позволил себя уговорить, и на следующий год после смерти Рустема-паши шехзаде Баязида и четверых его сыновей должны были передать в Казвине посланникам Османов. Но посланники получили только тела мятежного и давно раскаявшегося шехзаде и его сыновей, Селиму и его наставнику вовсе не был нужен живой Баязид даже в тюрьме Стамбула. Что, если султану придет в голову простить младшего сына? Нет, лучше избежать этой опасности.
Шехзаде и его сыновей удушили посланники Селима еще в Казвине, а чтобы и сама память о мятежном принце оказалась стерта, их похоронили за пределами городских стен далекого города Сивас в Малой Азии.
Кто расправился с Баязидом, отец или…
Сулейман, получив известие о казни младшего сына, остался невозмутим. Знал, что так и будет? Не простил или просто уже не мог ничего поделать?
В оправдание себе он часто вспоминал последнюю волю своей Хуррем. Она всю жизнь, сколько была рядом с ним, не уставала биться против закона Фатиха, повелевающего, вернее, разрешающего Повелителю казнить любого, кто посягнет на законную власть. А перед самой смертью вдруг…
Сулейман вспоминал одну из последних бесед. Хуррем тогда была уже совсем слаба, врачи говорили, что до завтра не доживет. Сулейман обнаружил у нее в кулачке христианский крестик, был потрясен, решив, что она снова крестилась в свою веру…
Дыхание Хуррем сбилось, снова накатила боль. Но она сделала усилие, нельзя умирать, не сказав последние слова…
– Сулейман, исполни мою последнюю волю…
Хуррем кусала губы, собираясь с духом и силами.
– Говори, исполню.
Султан, кажется, понял, о чем пойдет речь. Хочет вернуться в свою веру, хочет креститься… Обещал исполнить, не мог не сделать этого, последняя воля умирающего человека священна во всех религиях.
Но если Хуррем крестится, ей рая не видать, тогда они никогда не встретятся, никогда в вечности. Это несправедливо! Почему судьба столь несправедлива к этой женщине, к нему?!
Хуррем столько сделала доброго для тех же стамбульцев, но они всегда распускали о ней гадкие слухи, лечились в построенных ею больницах, обедали в столовых, которые содержала она, набирали воду в фонтанах, построенных на ее деньги… да мало ли что? И все равно верили, что она ведьма.
Ей приписали все казни, о которых и не знала, ее обвинили во всех бедах султанской семьи, она уже давно перестала завоевывать хорошее отношение горожан, просто строила и давала деньги на содержание больниц, столовых, имаретов, мечетей и медресе, просто оплачивала новые арыки с водой и ремонт обветшалых крыш рынков, дороги и посадки…
Правильно делала, тот, кто ждет благодарности за свои благодеяния, недостоин похвалы Аллаха…
Мысль об этом вернула Сулеймана к действительности. Неужели она всю жизнь расплачивается за то, что сменила веру?! Никогда об этом не упоминала, никогда не жалела, а он никогда не задумывался. Хуррем хорошая мусульманка, даже хадж совершила, о чем все вокруг тут же забыли…
На ее шее билась тоненькая синяя ниточка, а еще Хуррем пыталась проглотить комок, вставший в горле, чтобы произнести эту самую последнюю волю…
Он столько раз, особенно в последние мучительные недели, твердил, что готов ради нее на все, твердил не только ей и себе, твердил всем вокруг и Богу во время молитв тоже! И вот пришло время решать. Действительно ли он готов?
И вдруг понял, что его пугает только одно: они могут расстаться не только в земной жизни, из которой она скоро уйдет, но и в вечной тоже. Спасти ее душу для нее означало ему потерять ее же навсегда. Разве он, Тень Аллаха на Земле, мог отпустить ее в вечность не как мусульманку, а как неверную?!
– Сулейман, обещай мне…
О, Аллах! Выбора нет.
– Говори, обещаю.
– Ты… казнишь того сына, который… который восстанет против законной власти… обещай.
– Что?!
Чего угодно ожидал: что попросит сделать выбор в пользу ее любимца Баязида, что потребует отменить закон Фатиха, против которого боролась всю жизнь, пока была с ним рядом, что попросит позвать христианского священника… чего угодно, но только не этого!
Хуррем, которая только и знала, что твердила о жестокости закона Фатиха, доказывала, что братьев можно обязать жить в дружбе, теперь требовала обещать казнить одного из сыновей?
– Они должны… знать об этой воле… – Роксолана говорила уже с трудом, чувствовалось, что воздуха не хватает, как не хватает и сил. – Обещай… казнить…
– Обещаю.
Сыновья знали, но это не остановило Баязида.
Заглядывая в глубь своей души, Сулейман понимал, что младший сын восстал не против него самого, а против всегдашнего предпочтения ему Селима. Всю жизнь, с малых лет Баязид доказывал, что он если не лучше, то уж не хуже Селима, что более брата достоин престола, что тоже чего-то стоит.
Пока были живы старшие братья, о троне речь не шла, просто боролся за внимание и старался обезопасить свою семью, четверых сыновей и двух дочерей, рожденных любимой Фатьмой, потом родились еще дочери от других наложниц, и сын еще один. Но ничего, ни способности, которые демонстрировал Баязид в детстве и юности, ни его вполне толковое без талантливых помощников, какой был у Селима, правление, ни крепкие сыновья, ни здоровье шехзаде и отсутствие дурных привычек не заставили Сулеймана предпочесть или хотя бы не задвигать назад младшего сына.
Баязид никогда не получал по заслугам, а вот наказывали и обходили наградами его всегда.
Почему? Никто не мог объяснить, в том числе и сам Сулейман.
Баязид внешне был копией отца: так же высок, жилист и ловок. Нравом удался в него же, будучи упрям и не желая склонять голову даже перед более сильным.
Но Сулейман предпочитал похожего на Хуррем Селима. Нет, не потому, что внешне похож, а потому что умел уступать и отступать. Про Селима Сулейман точно знал, что этот не пойдет на отца с войском, не потребует освободить трон, потому что засиделся, что дотерпит, сколько бы ожидание ни длилось. Такой же уверенности в отношении Баязида у султана не было.
Что он испытал, узнав, что сына и внуков в Казвине удавили и похоронили за пределами городских стен Сиваса, хотя даже откровенно мятежного Мустафу привезли в Бурсу, где было место упокоения умерших шехзаде?
Желал ли такой смерти сыну и внукам?
Наверное, да, потому что по его распоряжению в Бурсе задушили и самого маленького – пятого сына Баязида – трехлетнего Мурада.
Повелитель никому не открыл своих мыслей, его лицо оставалось невозмутимым, словно не его кровь от крови и плоть от плоти билась в тисках зеленых шелковых шнуров, теряя сознание от удушья.
Да и не с кем было беседовать, в конце жизни султан остался совсем один. Одних казнил, другие умерли сами, единственная дочь Михримах старательно избегала не только бесед с отцом, но и встреч. Она занималась делами гарема, Фонда Хасеки Хуррем, строительством в том числе и мечети в честь умершего мужа. Много трудилась, но больше никогда не приходила в кешк, который так любила мать, потому что боялась встретить там отца.
А еще… Михримах не выполнила просьбу Рустема-паши, зато выполнила обещание, данное на его могиле, она искала и нашла настоящих виновников смерти Рустема и той трагедии, которая разыгралась в Казвине.
Но на это ушли годы, и помочь такое знание ни Рустему, ни Баязиду, ни даже самому Сулейману уже не могло. Не все в жизни происходит вовремя…
Шехзаде Баязид казнен, единственным наследником остался Селим.
Бывали минуты, когда что-то подсказывало Сулейману: ты уже и без того много сделал для своей страны, ты стар и устал, уступи трон сыну, пусть дальше он, пусть дальше эту тяжелую ношу несут другие. Почему бы и правда не уступить власть сыну? Неужели так держался за свой трон, так боялся остаться без ежедневного поклонения?
Сулейман всегда старался быть честным перед самим собой. Других можно обмануть словами, взглядами, молчанием, наконец. Нельзя обмануть только Всевышнего, который читает в душах людей, и самого себя, потому что тебе известны свои тайные мысли и чаянья. Правда, себя легко оправдать, но Сулейману не в чем было оправдываться.
Вот и сейчас, заглянув в свое сердце, мог честно ответить, что не за трон или почести власти держится, а просто боится увидеть, что с ней сделают, стоит только отдать в другие руки.
Выбора, кому отдавать, больше не было, наследник один – Селим. Тот самый бездельник и лентяй, которому все так легко давалось, а потому не задерживалось в голове, который мог за день выучить то, на что другим требовалась неделя, но выучив, тут же забывал. Сможет ли он стать настоящим правителем или будет так же легко относиться к своим обязанностям? Подданные, почуяв слабость или безразличие Повелителя, немедленно примутся растаскивать то, что с таким трудом собрано предыдущими поколениями.
Если после его смерти – это одно, но как вытерпеть, если еще будет жив, если увидит развал и неспособность сына править?
Повелитель вызвал к себе Мехмеда-пашу Соколлу, Мехмед-паша лучше других знает шехзаде, больше общался с ним, взрослым. Сулейман старался гнать от себя мысль, что он и с ребенком-Селимом нечасто разговаривал, а вернее, не делал этого вообще. Были Мустафа и Мехмед, Селим третий, не до него.
Мехмед-паша пришел немедленно, если зовет Повелитель, мало кто рискнет замешкаться. Сулейман впервые задумался о том, сколько лет паше. Посчитал, выходило много – шесть десятков. Хотя и Селим не юноша, но успеет ли Мехмед-паша помочь будущему султану встать на ноги и научиться править самостоятельно?
Невольно пришла мысль, что все припозднились, скоро Мураду править, а дед все прикидывает, успеет ли научиться правлению отец.
У Мурада очень красивая наложница – Нурбану расстаралась, купив какую-то немыслимую красавицу. Внук влюбился и попытался объяснить деду, что такое любовь. Молодые считают, что у стариков никогда не было в жизни соловьев в саду или сердцебиения из-за ласкового взгляда любимых глаз? Султан фыркнул:
– Мурад считает, что любовь придумал он, а до него никто и никогда не любил?
Вообще-то, так же считал и он сам, и не только когда обнял Хуррем, когда жарко ласкал юную Махидевран или красавицу Гульфем, тоже так думал. Каждому влюбленному юноше кажется, что он первооткрыватель. Сулейман уникален только тем, что, встретив свою Хуррем, больше не искал никого другого.
Нет, это неправда, искал, даже влюблялся и тем доставлял Хуррем немало горьких минут. Но все оказывалось мимолетным, все равно в сердце была только она, к ней возвращался, пока окончательно не понял, что все старания прикипеть еще к кому-то бесполезны, только мучают ее и его самого.
В этих попытках заменить Хуррем кем-то, освободиться от ее чар (а что за чары? это просто любовь) его вина перед ней. Хуррем не пыталась освободиться, разлюбить, жила только им и детьми. В том ее сила и преимущество.
Но столько лет Хуррем уже нет на свете, а он живет ею, воспоминаниями и мыслями. И так будет до самой смерти.
Султан задумался настолько, что не сразу сообразил, что вызванный им Мехмед-паша давно стоит и исподтишка наблюдает. Стало почему-то совестно, словно застали за чем-то таким, о чем никому знать не положено, словно паша мог прочесть его мысли.
– Мехмед-паша, хочу поговорить о наследнике, у меня остался один Селим. Достоин ли шехзаде принять трон, сумеет ли продолжить дело Османов, годен ли?
Паша всегда был осторожен в словах, а сейчас особенно, он начал обтекаемо говорить о том, что все в воле Аллаха, и если Всевышний поможет…
– Мехмед-паша, я помню о воле Всевышнего, но спрашиваю вас о том, что уже произошло. Селим может стать достойным султаном?
– Да.
– А как же его увлечение вином?
– Оно не столь сильно, как об этом болтают. И не помешает шехзаде заниматься делами. Просто у него пока нет больших дел.
Было видно, что Мехмед-паша едва сдерживается, чтобы не задать вопрос, не намерен ли султан отказаться от трона в пользу сына. Почему-то рассердился, только и ждут, чтобы ушел, чтобы отказался. А он вот не уйдет!
Но сказал иное:
– Хочу перевести Селима в Кютахью, поближе к Стамбулу.
Нелепость, какая разница, Конья или Кютахья, они рядом, лучше бы уж Маниса… И ради этого не стоило вызывать среди ночи, пугая всех, от домашних паши до дильсизов, которые стояли, чутко прислушиваясь, не послышится ли приказ султана казнить неугодного визиря.
А он и сам не мог понять, чего же ожидал? Хотел услышать, что Селим недостоин или, наоборот, что лучшего наследника не найти? А если бы Мехмед-паша сказал, что Селим лучший и к правлению полностью готов, разве уступил бы?
И вдруг понял, что ждал от Соколлу подсказки, мол, сразу внука бы на трон. Мурад умен, хорошо образован (это все Нурбану, как ее ни ругай, а сына хорошо воспитала, воспользовалась опытом Хуррем в отношении Мехмеда, недаром столько расспрашивала), но пока совсем молод. Спросил-таки:
– А Мурада хорошо готовят к будущему правлению?
Мехмед-паша едва не икнул от такого вопроса. О каком будущем правлении идет речь, если шехзаде всего восемнадцать и у него есть сорокалетний отец?! Мысли в голове заметались, как мыши по кухне, застигнутые котом. Соколлу вовсе не был нужен Мурад в качестве правителя, он уже приручил Селима, а с шехзаде все начинай сначала.
– Шехзаде слишком молод для такого, но весьма способен.
– Знаю.
Что именно знает, что Мурад молод или что способен? Уточнять паша не стал, как не стал напоминать, что в случае, если Сулейман откажется от трона в пользу внука, минуя сына, неизбежно столкновение. Селим долго ждет, ему уже сорок, оказаться обойденным собственным мальчишкой-сыном обидно. Повелитель не может этого не понимать, значит, просто проверяет его, Мехмеда?
Разговор закончился ничем, окончательно убедив пашу, что это была просто проверка. Уверенности, что прошел ее, не было.
Шел через Второй двор Топкапы и думал о том, что время Сулеймана просто вышло, пора уступать трон одиннадцатому султану Османской империи. И если Сулейман еще раз заведет разговор о передаче власти внуку, то…
От этого "то" становилось страшно и волнительно, так тянет сделать шаг вперед, когда стоишь на самом краю пропасти, хотя знаешь, что малейшее движение может стать роковым.
Что делать с тем, кто всем мешает?
Нурбану снова мерила шагами комнату. Не спалось… Служанки молча стояли у двери, вперив взгляды в пол и сложив впереди руки.
Метнув взгляд на сонных девушек, Нурбану зло поджала губы. Почему это у них слипаются глаза, в то время как она мучается от бессонницы?
Если честно, госпожа мучилась не от бессонницы, а от собственных мыслей. Вчера от султана пришел приказ переехать из Коньи в Кутахью. Казалось бы, невелика разница, но Нурбану насторожилась: почему не в Манису, благословенную, богатую, любимую всеми Манису?
Селим воспринял перевод в другой санджак совершенно спокойно, а она не могла найти себе места. Шехзаде и сейчас, будучи первым наследником престола, живет так же, как делал это в детстве, – равнодушно ко всему, кроме того, что позволяет получать удовольствия.
Когда-то он просто не верил в то, что доживет хотя бы до тридцати, ведь его жизнь измерялась жизнью отца. Умрет Сулейман, и следующий султан братьев не пожалеет. Но все в воле Всевышнего, Повелитель до сих пор жив, а старших братьев Мустафы и Мехмеда нет на свете. Нет и мятежного Баязида.
Селим – следующий султан, и ему пора бы проснуться. Почему он не верит в свое будущее? У старого султана нет выбора, из восьмерых рожденных сыновей остался только один, но и тот немолод, Селиму сорок, уже и старшему из сыновей Мураду восемнадцать. Когда же править?
Нурбану гнала одну, пугающую ее саму мысль, но мысли тем и опасны, что чем больше их гонишь, тем упорней возвращаются. Можно сколько угодно запрещать себе думать о чем-то, именно об этом и будут тайные размышления.
Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться о предмете этих размышлений. Конечно, власть. При этом неважно, кто занимал голову Нурбану в данный момент – старый Повелитель, собственный муж или сын, – все сводилось к одному – стать властительницей гарема она может, только став валиде, то есть приведя на трон своего Мурада. Только мать султана получала положение первой женщины в государстве.
Хуррем, которая правила, не будучи валиде, не в счет, она исключение, а исключения только подтверждают правила.
Нурбану становиться исключением не собиралась. Жертвовать на строительство имаретов или выделять средства на содержание бесплатных столовых, конечно, хорошо, но заниматься их организацией самой… нет уж, пусть с этим возится Михримах, она вся в свою мать, такая же ненормальная.
Уже не первый год слышится: "Повелитель болен". Говорят шепотом, потому что султан терпеть не может болезни и особенно слухи о них. Но ни для кого не секрет, что раненная еще в молодости нога все чаще дает о себе знать, а на лицо приходится накладывать мазь и даже венецианские румяна (об этом Нурбану донесла всеведущая кира Эстер), чтобы выглядеть моложе и крепче.
Болен… сколько еще продлится это "болен"? Повелителю семь десятков лет, правит уже сорок два года, пора бы и на покой. Пока был жив Баязид, все прекрасно понимали, что покой для султана может быть только вечным, что братья вцепятся друг дружке в горло, едва похоронив отца. Якобы боялся этого и Повелитель. Но Баязида уже нет, почему бы не уступить свое место оставшемуся Селиму?