Она хотела сказать ему: "Я люблю другого", но промолчала. Не потому, что еще надеялась сохранить какие-то отношения, просто ей вдруг стало очевидным, сказать это сейчас - значило бросить в грязь все, что ей было дорого в этот момент, всю свою боль, всю свою любовь, и пусть топчут, как топтали и раньше. Нет, она ничего объяснять не будет. Найдет в себе силы не объяснять.
Она шла по коридорам Главного управления Имперской безопасности, как всего полтора года назад, когда узнала о гибели Штефана, никого не видя, не чувствуя пола под ногами, просто автоматически, глухая и равнодушная ко всему. Кольцо Йохана она сняла, когда приехала в Берлин, поэтому ни Джилл, ни Скорцени не увидели его - она так хотела. Во-первых, с Джилл для начала надо поговорить, чтобы для нее все не было неожиданностью. Она не сомневалась, что дочь поддержит ее, они всегда поддерживали друг друга, они друг друга любили. Но все-таки узнать, что вместо Отто в их жизни появится кто-то еще - это непросто. Тем более человек, с которым она пока не знакома. Кроме того, она не хотела лишних разговоров. Всей этой пошлости. "Фрау Ким, вы вышли замуж, за кого? Ах, ах, какое событие! Йохан Пайпер, лучший танковый ас. Она - красавица, он - герой. Но, между прочим, чистокровно арийская семья развалилась. И этого тоже она развела, какая ненасытная дамочка, просто хищница. Бедные детки, остались без папы". Хотя как раз папы их совсем не собираются лишать. Но кого этого интересует. Большевики у ворот, но сплетен меньше не становится, только больше - от страха. Теперь уже никто не стесняется. "Она взяла его постелью, своей распущенностью". А где должно быть хорошо в браке, если не в постели? На кухне, что ли? Или в церкви? Все это геббельсовское, от чего ее тошнит - дети, кухня, церковь. Для чего он вообще нужен брак, если не желать постели, не упиваться близостью в ней, не удовлетворять желания того, кого любишь. Конечно, она родилась и жила в Париже, и в том, что касается любви, она француженка не наполовину - на все сто процентов. А идеальные арийки лежат, как бревно, в полной темноте, и это считается стыдливостью. Хорошо, что еще не обязательно прикрываться с головой простынкой, как когда-то в Средние века рекомендовала католическая церковь.
Ничего, придет время, все узнают, если оно придет, конечно. Узнают, что они любят друг друга, что им хорошо вместе и в постели, и на кухне, и в блиндаже, и даже под огнем противника. Она пойдет венчаться с ним, первый раз в своей жизни. Не в белом платье, это уж слишком, в белом она поведет к венцу Джилл. Но в очень красивом. Все это будет, наверное. Или нет. Это даже неважно. Но сейчас им нужно время самим, чтобы осознать, что произошло. И ей, и Йохану.
Нет, она не подозревала, что в ее отсутствии он решит вернуться к прошлому, к семье. Она бы даже и хотела, чтобы это было так. Из собственной слабости, конечно. Но она верила его сердцу, его любви к ней. Да и когда тосковать, если большевики, как она слышала по радио, ввели в действие свою резервную армию, воспользовавшись нерешительностью немецких генералов, и развивают наступление на Вену.
Своему же чувству к нему она не то, что не верила - она была потрясена, что такое с ней произошло. И это после того, как она многие годы убеждала себя, что все самое лучшее - уже позади, ждать нечего, что ничего не остается, кроме работы, что все остальное второстепенно, она уже вышла из возраста, когда влюбляются безоглядно. После того как она не один раз и очень решительно отказала Скорцени в том, чтобы их любовь увенчалась тем, чем и должна увенчаться, - рождением ребенка. Отказала раз и навсегда, без всякого компромисса или надежды, решив для себя самой, что Штефан был ее единственным сыном. И вот теперь она готова к тому, чтобы снова бежать босиком по снегу, как когда-то за английским лейтенантом, ловить каждое слово и каждый взгляд, иметь ребенка, и не одного, если получится, но только от него, от Йохана. Да, так сложилось. Она знала о нем, он знал о ней, они даже виделись в Берлине и не один раз, но встретились и узнали друг друга близко только в Арденнах. Устоять перед ним, перед его молодостью, его внешней мужественной красотой, его искренней пылкой страстью еще совсем молодого человека и необыкновенной смелостью на поле боя, которую она видела собственными глазами, она не могла. Он взял ее штурмом, как воин, и она сдалась, нисколько не сожалея, забыв обо всех условностях, всех прежних связях и отношениях. Что это? Помешательство? Но с возвращением в Берлин, к прежним условиям жизни, к тем людям, которые ей были дороги и важны, ничего не изменилось. Все ее чувства остались прежними, к ним только добавилась тоска оттого, что невозможно видеть, невозможно прикасаться, и боль от потери главного ее достояния, его ребенка, который мог бы быть счастьем для обоих, но теперь не будет никогда. Последний протест жизни на пороге смерти, перед тем, как все кончится и уйдет в небытие. Последнее дыхание жизни, которая вот-вот исчезнет, если они вообще останутся живы. Кто-то один из них, он или она, или оба. Все это могло бы быть, но не будет. Потому что большевики уже обстреливают Берлин из артиллерии, потому что ребенка она потеряла, потому что "Лейбштандарт" увяз у Вены и к Берлину, конечно, не придет. Потому что уже совсем скоро не сможешь жить, как захочется, и если они выживут, их ждут унижение и испытание, и, вполне вероятно, все та же, только куда более позорная смерть. А офицеров капитулировавшей армии, тем более СС, большевики вообще поставят к стенке. Он может застрелиться, ее спрашивать он не будет, он сам знает, что такое честь. Она же - запросто угодить под обстрел и погибнуть под развалинами. Или их с Джилл до смерти замучают пьяные солдаты победивших армий, так что и самим жить не захочется, лишь бы умереть быстрее. И кольцо она больше не наденет. И упоительной постели не будет, и свадьбы - тоже. Никто ничего не узнает. Будут знать только они вдвоем, он и она, с тем и умрут, если придется.
- Ты что-то вялая какая. Это тебя мои начальники лагерей замучили? Умеют, правда? - Мюллер встретил ее насмешливо. - Какие у меня кадры, не то, что у Вальтера в разведке, хлюпики. Коньяка хочешь? - он подошел к бару.
- Не откажусь, - она села в кресло перед его рабочим столом, положила на стол папку. - Вот документы. Англичанин все подписал и поспешил убраться.
- Еще бы, - Мюллер кивнул головой, - такие картины не для его тонкой голубой натуры. Ты сама знаешь, какие они чувствительные. Твои же клиенты, для психиатрической клиники? - он налил ей коньяк, пододвинул рюмку. Взял папку с документами.
- Спасибо. Клиентов там достаточно, - она пригубила котик. - Особенно на меня произвели впечатление женщины-надзирательницы.
- Ну, это наш самый боевой контингент, - Мюллер оторвался на секунду от документа, взглянув на нее с иронией. - Настоящие валькирии, не то что фрау Райч на "мессершмитте" - это так, цветочки. Для красивого плаката. Вот где ягодки, верно? У нас в гестапо. И весьма спелые.
- Это не валькирии, это просто фурии, я бы сказала.
- А в чем разница? - он пожал плечами. - Валькирии, фурии - все одно. Вальтер здесь, на Принц-Альбрехтштрассе, - продолжил он, пробежав документ глазами, - он сейчас спустится, и мы с этим делом отправимся к рейхсфюреру. Тебя привез Скорцени?
- Да, а что? - она спросила с недоумением. - Это так важно?
- Тут вся рейхсканцелярия в курсе, что он расстался с фрау Гретель, та ревет, не переставая, уже целую неделю. Фюрер переселил ее за город, чтобы не мешала работать. Теперь Отто будет увиваться вокруг тебя.
- С чего ты так решил?
Мюллер отпил коньяк.
- Гестапо не проведешь, - сказал он уверенно. - Мы все тайные мысли знаем и всегда смотрим в суть - опыт. Раньше почетно было находиться при фюрере, и ему очень кстати пришлась Гретель Браун, теперь же неплохо подыскать местечко при Черчилле, например, - Маренн чуть не поперхнулась, Мюллер рассмеялся. - На местечко при Сталине он вряд ли рассчитывает, я уверен. А для этого никто не сгодится, кроме тебя, только замолви словечко. Хитрец.
- Ты говорил, что я умею сказать, - Маренн покачала головой. - Ты тоже умеешь.
- У меня нет прослушки.
- Я не об этом.
Она отпила еще коньяка. Боль снова пронизала ее, голова закружилась, она инстинктивно откинулась в кресле, закрыв глаза.
- Что такое? - Мюллер встал из-за стола и подошел к ней. - Тебе плохо? Ясно, Вальтера мы не дождемся.
Он снял телефонную трубку.
- Лиза, это я, - Маренн поняла, он звонит в министерство Геббельса. - Лиза, тут у меня в кабинете твоя подруга фрау Ким. С ней что-то не то, явно. Ты с ума сошла, пьяная? Я напоил? Нет, еще не успел. Только начал. Но она очень грустная. Давай приезжай и забери ее. Откуда я знаю, что с ней, ты выясни, что с ней, не мои же сотрудники будут ею заниматься. Ей это будет неприятно. Что ты там пишешь? - он недовольно поморщился. - Какую еще передовицу? Давай, заканчивай. Дома напишешь. Без шуток. Я жду. Сейчас Лиза приедет за тобой, - сообщил, повесив трубку. - Скажешь, куда тебя отвезти, - он положил ей руку на плечо.
- Спасибо, Генрих, - она кивнула, не открывая глаз, голова кружилась.
- Ты сама дойдешь или послать адъютанта, чтобы проводил?
- Нет, я сама, - она выпрямилась. - Я не хочу, чтобы кто-то заметил.
- Я так и подумал, потому вызвал Лизу.
- Ты правильно сделал.
Она вышла из кабинета, стараясь держаться прямо, хотя от боли все внутри переворачивалось. Лиза Аккерман уже ждала ее перед главным подъездом. В элегантном светло-зеленом костюме с красивой серой отделкой она стояла перед своей машиной, пепельные волосы собраны в узел под аккуратной шляпкой с вуалью.
- Ким, - увидев Маренн, сразу поспешила к ней, взяла под руку. - Что с тобой? - спросила тревожно, заглядывая в лицо. - Ты просто черная вся. Что, Ким? Садись в машину, - она открыла перед ней дверцу.
Сама села за руль.
- Тебя отвезти в Грюнвальд?
- Нет, только не туда, - Маренн отрицательно покачала головой. - Только не туда. Сейчас они все снова начнут ходить, звонить, расспрашивать. Я никого не хочу видеть. Я не могу никого из них видеть. Даже Джилл. Потому что я могу не выдержать, а она расстроится и будет хуже.
- Ну, хорошо, - Лиза понимающе кивнула. - Поедем ко мне? - предложила она. - У меня тебя точно никто не будет тебя искать. Согласна?
- Да. Спасибо.
Лиза повернула ключ зажигания.
- Все знают, что я три дня пишу статью для Йозефа, - продолжала она, отъезжая от здания имперской канцелярии. - А ему все не нравится. Он даже обозвал меня тупицей. Ты представляешь? - оторвав от руля руку в ажурной кружевной перчатке, она приложила палец ко лбу. - Меня?! Тупицей?! Нет, прямо-то он мне не скажет, конечно. Он знает про Генриха, а гестапо и Йозеф Геббельс побаивается. Ему там быстро еще какую-нибудь фрейляйн Баарову накопают, и Магду поставят в известность. А этих фрейляйн у него пруд пруди, даже особо стараться не нужно. Магда делает вид, что не знает, но если уж ее ткнут носом, да еще из гестапо, и пригрозят довести до фюрера, то мало Йозефу не покажется. Она сама с ним разберется лучше всякого гестапо. Так что он со мной обходится аккуратно. Высказывается на мой счет в основном в кулуарах, в лицо только "Будьте любезны, не могли бы вы, очень талантливо, но немного не то…" Но дома кричал, мол, эта тупица, то есть я, совсем из ума выжила, пишет бог знает что! Магда мне передала, но под большим секретом, просила, чтоб я не обижалась, она сделала ему замечание, и он раскаивается. Но статья все равно не пишется, как-то вдохновения не хватает. Ты меня не слушаешь? - Лиза повернулась к ней, взглянула озабоченно. - Ты очень бледная.
- Слушаю, - Маренн заставила себя улыбнуться. - А про что статья?
- Про высокий боевой и моральный дух, конечно. Про что еще?
- Да, вдохновения становится все меньше, - Маренн вздохнула, соглашаясь.
Лиза снова посмотрела на нее.
- Если тебе трудно разговаривать, я помолчу, - сказала она. Думай о своем.
- Спасибо, Лиз.
Когда подъехали к дому, Лиза помогла Маренн выйти. Открыв квартиру, сразу предложила:
- Ложись на диван в гостиной. Горничная придет только утром. Мы одни. Не стесняйся и не беспокойся. Делай, что хочешь. Я буду в соседней комнате, попробую еще что-то написать. Если нужна ванная, это там, - она показала в коридор.
Маренн села на диван. Лиза вышла, через несколько минут до Маренн донесся запах сигареты, застучала печатная машинка. Маренн подвинула бархатную подушку под голову, улеглась, обняв ее, как когда-то очень давно, в детстве. Заплакала сначала тихо, - но потом, не выдержав, разрыдалась. Стук печатной машинки стих. Вместо нее послышался стук каблуков по паркету. Лиза вернулась в гостиную, села рядом. Ни о чем не спрашивала, молча гладила ее по плечу, руке, волосам. Завыли сирены.
- Опять летят, - Лиза встала и выключила свет. - В бомбоубежище не пойдем? - она повернулась к Маренн, та отрицательно качнула головой. - И я так думаю. Я давно уже не хожу, надоело. Угрохают, так у себя дома.
Заухали зенитки. Небо прочертили лучи прожекторов. Лиза подошла к бару, достала бутылку шампанского, два бокала.
- Все, что могу предложить. Где-то еще тут были орешки. Тебе налить?
- Нет, спасибо, - она ответила едва слышно. - Я приняла лекарство. У Генриха выпила коньяк, стало хуже. Шампанское - это уже лишнее.
Лиза налила себе шампанское, снова подошла к ней, села на край дивана.
- Ты заболела? Генрих сказал, с тобой что-то неладное.
- Можно сказать, что да, - Марен вздохнула, всхлипнула.
В соседней комнате зазвонил телефон.
- Это Йозеф по поводу статьи. Заметил, что я исчезла из министерства, - Лиза недовольно поморщилась.
Она встала, подошла к рабочему столу, сняла трубку.
- А, это ты. Слушаю, Генрих. Я думала, опять Геббельс. Как что? У меня головная боль с этим его патриотизмом. Ничего не клеится. Ким? Да, доехали. Она у меня. Не знаю. Генрих, куда ей опять надо ехать? - она поморщилась. - Вы ее замучили. Давай, я поеду вместо нее. Пусть сам пишет. Оставьте ее в покое хоть ненадолго. Кто ищет? Джилл? Скажи ей, что мама у меня, все в порядке, мы болтаем, не понимаешь, что ли? Сразу видно, что ты давно не общался с детьми, а все только с заключенными на допросах. Я не знаю и спрашивать не буду, чтобы потом тебе не рассказывать. Сегодня приедешь? Хоть ненадолго? Или опять нет? Ну, пожалуйста, хоть на полчаса. Ладно, жду.
- Это Генрих.
Она вернулась в комнату. Маренн стояла у окна и смотрела на мелькающие в свете прожекторов самолеты.
- Что там? - спросила даже не обернувшись. - Рейхсфюрер распорядился, чтобы меня поставили к стенке?
- Нет, что ты, с чего? - в голосе Лизы мелькнул испуг. - Ничего подобного.
- Было бы очень кстати.
- Не понимаю, - Лиза пожала плечами. - Просто Генрих спрашивает, как ты. Я раньше так боялась бомбежки, - Лиза встала сзади. - А теперь мне хоть бы что. Что будет, Ким? Мы все погибнем?
- Нет, Лиза, мы будем жить, - Маренн повернулась и, обняв, прижалась лбом к ее плечу. - Им всем назло.
Потом подняла голову, взглянула ей в лицо, по щекам сбегали слезы.
- Я хотела ребенка, Лиза, - призналась негромко. - Я его имела и потеряла. Все. Я его потеряла, ты понимаешь? Уже второго на этой войне. Одного, которого растила всю молодость, второго, который даже и не знаю, кем был, мальчиком или девочкой, но я хотела его, я его любила, и его тоже нет. Больше нет.
Закрыв лицо руками, она снова расплакалась. Лиза прижала ее к себе, гладя по волосам.
- Он жив? - спросила тихо.
- Кто? - Маренн не поняла с ходу.
- Отец ребенка?
Маренн вздрогнула.
- Я надеюсь, что да.
- Тогда не надо так мучить себя, хотя это ужасно, я понимаю. Вы снова встретитесь, все начнется сначала, я уверена…
- Но мне уже много лет, возможно, это был последний шанс.
- Бог милостив, природа тоже милостива к любви. Я тоже все время думаю об этом, - Лиза призналась неожиданно. - Я даже не знаю, что делать. Мама погибла в феврале под бомбежкой, Лена на фронте, но удастся ли ей выжить? Все рушится. Большевики совсем близко. Страшно. Не представляю, что делать дальше. Очень не хочется умирать, - она отстранила Маренн и посмотрела ей в глаза. - Мы же еще молодые, не хочется, чтобы жизнь заканчивалась. Но если сюда, в мой дом, в мою квартиру, ворвется рота большевиков, чтобы меня изнасиловать по очереди, я застрелюсь, я не смогу стерпеть. Лена оставила мне пистолет. Я буду стрелять в них, сколько хватит патронов, кого-то, надеюсь, убью. Все не так обидно, а последний патрон - для себя. Пусть насилуют мертвую.
- Я бы тоже застрелилась, - Маренн понимающе кивнула головой. - Прямо сейчас. Даже не дожидаясь большевиков. Но у меня есть Джилл, - она снова повернулась к окну, чиркнув зажигалкой, закурила сигарету. - Ведь не для того я спасла ее когда-то от смерти, не для того растила, чтобы, как ты говоришь, рота большевиков получила от нее удовольствие. Не для того, чтобы убить собственными руками, когда она от всего этого сойдет с ума.
Стреляли зенитки, в небе выли "митчеллы", было слышно, как вдалеке с тяжелым уханьем рушатся дома, вычертив дымящимся хвостом широкую черную дугу; объятый племенем бомбардировщик упал за городом.
- Я не могу сказать тебе: успокойся, - Лиза положила руку ей на плечо, прямо на погон. - Как тут успокоишься? Мы теряем детей, любимых, наши дома, мы теряем все. Я спрашиваю себя: как человечество будет жить дальше? Как они смогут спокойно жить после того, как они такое делают с нами? И есть ли Бог? Где он, этот Бог? Куда он смотрит? Ведь у этих большевиков нет ничего святого. А Бог молчит. Дьявол правит бал. А нам говорят: надо выдержать. Что выдержать? Это конец. Конец всему. Конец нашей жизни. Просто страшно признаться самому себе, вот и цепляешься за надежду.
Она вздохнула Снова зазвонил телефон. Оставив Маренн, Лиза пошла в соседнюю комнату.
- Да, хорошо, сейчас скажу.
Она положила трубку на стол, вернулась.
- Ким, Генрих говорит, там тебя ищет профессор де Кринис. Привезли раненых из-под Шведта, очень много. Грабнер не справляется один.
- Скажи, Лиза, я сейчас приеду, - она повернулась. - Прямо в клинику. Пусть первого готовят к операции.
Она пошла в ванную, чтобы смыть слезы. На них больше нет времени.
- Она приедет. Скоро. Пусть подождут.
Положив трубку, Лиза подошла к ней, протянула полотенце.
- Я отвезу тебя, не волнуйся.
- Спасибо, Лиз.
Она посмотрела на нее в зеркало. И молча обняла.
Когда она вошла в свой кабинет в Шарите, он весь был заставлен розами. Теми, которые Алекс Грабнер привез с аэродрома, они еще не завяли. С удивлением прямо на столе она увидела совершенно свежие - такой же огромный букет, как в госпитале Виланда, пятьдесят штук, не меньше. Маренн растерялась, сердце взволнованно забилось. Она словно почувствовала его присутствие, но даже боялась поверить.
- Откуда это, фрау Кнобель? - спросила у медсестры, которая принесла ей кофе.